Текст книги "Протекционизм и коммунизм"

Однако из всех мотивов, побудивших либерализм, партию свободы, пожертвовать свободой, оказалось опасение того, что все образование будет захвачено церковью.

Я не разделяю такого опасения, но понимаю его.

Вы только посмотрите, говорит нам либерализм, какое положение занимает во Франции церковь, как продуманна ее иерархия, как крепка ее дисциплина, как сильна ее милиция из сорока тысяч священнослужителей, причем все они холосты и все занимают ключевые посты в каждой коммуне страны; церковь пользуется огромным влиянием благодаря самой природе своих функций, и влияние свое она извлекает из непротиворечивых и авторитетных слов, произносимых с церковных кафедр и в исповедальнях; она связана с государством через бюджет, предусматривающий расходы на церковные нужды; она также связана со своим духовным руководителем, который одновременно является иностранным монархом; ее поддерживает некая преданная ей и активно действующая компания; церковь собирает всякие лепты и пожертвования, которыми распоряжается по своему усмотрению. Вы только взгляните, ведь своей первейшей обязанностью она считает овладение системой образования, и вы должны признать, что в таких условиях свобода образования есть чистейшей обман.

Нужен целый том изысканий, чтобы досконально разобрать этот обширный вопрос и другие вопросы, связанные с ним. Я ограничусь одним общим и кратким утверждением:

При свободном режиме не церковь овладеет образованием, а образование овладеет церковью. Не церковь отчеканит из нашего века монету со своим изображением, а наш век преобразит церковь по своему образу и подобию.

Разве можно сомневаться, что образование, вызволенное из университетских пут, освобожденное от классического конвенционализма благодаря упразднению ученых степеней, устремится вперед, возбуждаемое соревновательским духом, по новым и благодатным путям? Свободные институции, которые вырастут среди всех этих лицеев и семинарий, почувствуют необходимость дать человеческому уму подлинную пищу, а именно науку о том, что представляют собой вещи в действительности, а не науку о том, что говорили о вещах две тысячи лет тому назад. «Античные времена, – сказал Бэкон, – это детство мира, и, собственно говоря, античность есть наше время, потому что мир приобретает знания и опыт с возрастом, старея»[4]4
  Действительно, правильно говорится: «Древнее время – молодость мира». И конечно, именно наше время является древним, ибо мир уже состарился, а не то, которое отсчитывается в обратном порядке, начиная от нашего времени. (Фрэнсис Бэкон. «О достоинстве и приумножении наук». Книга 1.)


[Закрыть]. Изучение творений Бога и изучение творений природы как в нравственном ракурсе, так и в ракурсе материальном, – вот истинное образование, вот то, что будут преподавать в свободных учебных заведениях. Получив такое образование, молодые люди по силе своего интеллекта, по здравости суждений, по приспособленности к жизненной практике будут гораздо выше ужасных маленьких риторов, чьи мозги перенасыщены ложными и устаревшими доктринами. И если первые будут хорошо подготовлены к исполнению социальных функций нашего времени, то вторым придется сначала забыть все, чему их учили, а потом уже выучиться тому, что им крайне необходимо знать. Чувствуя и предвидя такие результаты, отцы семейств все больше будут предпочитать свободные школы, полные жизненных соков, другим школам, гнущимся под гнетом рабской рутины.

И что же получится? А получится то, что церковь, всегда ревностно стремящаяся сохранить свое влияние, тоже вынуждена будет преподавать вещи, а не слова, позитивные истины, а не условные доктрины, субстанцию, а не ее видимость.

Однако, чтобы что-то преподавать, надо что-то знать, а чтобы знать, надо выучиться. Поэтому церковь будет вынуждена переменить направление всей своей системы обучения, и даже в семинариях будут преподавать по-новому. Другая пища создаст другое настроение. Хочу предупредить, что речь идет не только о перемене предмета учебы, но и о перемене самих методов клерикального образования. Знание творений Бога и знание природы приобретаются иными способами, нежели единственно теогонией. Наблюдать факты и их взаимосвязь – это одно; зубрить без всякого усвоения табуированный текст и делать умозрительные выводы – это совсем другое. Когда наука заменяет наитие, тогда изучение заменяет авторитет, а философский метод заменяет метод догматический; новая цель требует новых методов, а новые методы прививают уму и духу новые привычки и установки.

Вхождение науки в семинарии, что будет непреложным результатом свободы образования, несомненно изменит интеллектуальные привычки и навыки в этих институциях. И это будет, как я убежден, великой и желаемой революцией, венцом которой будет религиозное единство.

Я говорил выше, что классический конвенционализм превращает всех нас в живые противоречия – нас, французов по доставшейся нам судьбе и римлян по воспитанию и образованию. Но разве нельзя сказать и с религиозной точки зрения, что мы и здесь живые противоречия?

Все мы чувствуем в глубине сердец непреодолимое тяготение к религии, и в то же самое время мы умом постигаем не менее могущественную силу, которая отдаляет нас от религии, и это тем более так, что интеллект наш стал достаточно развитым; потому-то один из великих умов выдвинул девизом: «Наука минус вера»³⁶.

О, какое печальное зрелище! С некоторых пор мы слышим стенания по поводу ослабления религиозной веры, и – странная вещь! – те самые люди, в чьих душах угасла последняя искра веры, так вот они-то и усматривают дерзкое и греховное сомнение… у других. «Усмири свой разум, – говорят они народу, – иначе все погибнет. Я-то могу руководствоваться моим разумом, ибо он у меня скроен по-особому, и чтобы соблюдать Десять заповедей, мне нет нужды считать их богоданными. Даже когда я несколько нарушаю их, зло невелико. Но ты, ты – иное дело, ты не можешь нарушать их, не угрожая всему обществу… и моему покою».

Вот так трусость ищет прибежища в лицемерии. Они не веруют, но делают вид, что веруют. Они скептики, их религиозность расчетлива и поверхностна. Здесь проявляет себя новый конвенционализм, конвенционализм в своем худшем варианте, позорящий человеческий разум.

Тем не менее не все тут – сплошное лицемерие. Хотя они и не веруют и чужды церковной практике, все-таки в сердце каждого, как заметил Ламеннэ, находится неиссыхающий корень веры.

Почему же складывается такая странная и опасная ситуация? Не потому ли, что к первостепенным и фундаментальным религиозным истинам, от которых по некоему общему согласию не отреклась ни одна секта и ни одна школа, со временем примешались институции, практика, ритуалы, которых никак не может терпеть подлинный интеллект? И разве все эти примешивания сугубо человеческого происхождения имеют какую-либо иную опору, даже по мнению церкви, нежели догматизм, который-то и примешивает все лишнее к исходным и бесспорным истинам?

Религиозное единство наступит, но наступит только тогда, когда каждая секта откажется от паразитических институций, только что мной упомянутых. Вспомним, как удачно высказывался Боссюэ в своем споре с Лейбницем о способах привести к единству все христианские конфессии³⁷. А то, что можно было с успехом сделать доктору семнадцатого века, разве это так уж не по силам докторам девятнадцатого века? Как бы там ни было, свобода образования, прививая церкви новые нравы и обычаи в сфере интеллекта, послужит, конечно же, одним из мощнейших инструментов великого религиозного обновления, которое только оно одно и способно удовлетворить совесть и сознание и спасти общество³⁸.

Общество нуждается в высокой нравственности, поддерживаемой волей и во имя Бога, нравственности, которая оказывает на общество безграничное влияние. Однако опыт показывает, что ничто не развращает людей больше, чем безграничное влияние. Случаются времена, когда духовенство упорно твердит, что оно есть инструмент религии, а на самом деле религия оказывается инструментом духовенства. И тогда в мире воцаряется фатальный антагонизм. Вера и интеллект, каждый со своей стороны, тянет на себя все и вся. Священник непрестанно добавляет к священным истинам ошибки и заблуждения, которые провозглашает тоже священными, предоставляя тем самым светской оппозиции все более и более веские мотивы, все более и более серьезные аргументы в борьбе против церковного засилия. Одни протаскивают ложное вместе с истинным. Другие расшатывают истинное вместе с ложным. Вера подменяется суеверием, философия – безверием. Между этими двум крайностями масса людей раскачивается в сомнениях, как на волнах, и можно сказать, что человечество переживает критическую эпоху. А тем временем пропасть становится все глубже, борьба ожесточается, и борются уже не человек с человеком, вернее не только человек с человеком, а борьба идет внутри самого индивида, в его сознании и совести, причем исход борьбы никому не ясен. Как только возникает угроза политических потрясений³⁹, общество из страха устремляется к религии, берет верх своего рода лицемерная религиозность, и священник думает, что он победил. Но едва восстанавливается спокойствие, едва священник пробует как-то использовать свою победу, как тут же интеллект возвращает себе свои права и возобновляет свое дело. Когда же кончится такая анархия? Когда возникнет и окрепнет альянс между интеллектом и верой? Это будет тогда, когда вера перестанет быть оружием, когда духовенство, ставшее тем, чем должно быть, откажется от выгодных для самого себя форм действий и будет действовать в интересах человечества. Вот тогда-то и можно будет сказать, что религия и философия – сестры, тогда можно будет утверждать, что они слиты в единстве.

Но я спускаюсь с этих заоблачных высот и, возвращаясь к университетским степеням, я задаюсь вопросом, неужели церкви так уж трудно оставить в стороне рутинные пути классического образования, причем, кстати сказать, она даже и не обязана этого делать?

Довольно забавно видеть, как платоновский коммунизм, язычество, идеи и нравы, порожденные рабством и разбоем, оды Горация, метаморфозы Овидия находят своих последних защитников и профессоров в лице священнослужителей Франции. Не мне давать им советы. Но, как мне кажется, они позволят мне привести выдержку из одной газетной статьи, тем более что газетой этой, если я не ошибаюсь, руководят представители церкви:

«Кого из докторов церкви можно назвать апологетами языческого образования? Святого Клемента, который писал, что светская наука подобна фруктам и сладостям, которые подают к концу трапезы? Оригена, который писал, что золоченые кубки языческой поэзии наполнены смертельными ядами? Тертуллиана, который называл языческих философов патриархами ересей? Святого Иренея, который говорил, что Платон служил приправой ко всем ересям? Лактанса, который отмечал, что в его время начитанные люди были меньше всего людьми верующими? Святого Амвросия, который говорил, что для христиан очень опасно упражняться в светском красноречии? Наконец, не святой ли это Иероним, который, гневно осуждая учение и изучение язычников в своем письме к Евстахию, который задавался такими вопросами: что может быть общего между светом и тьмой, какое согласие может существовать между Христом и Велиаром⁴⁰, какое дело Горацию до Псалтыри, а Вергилию до Евангелия?.. Святой Иероним, горько сожалевший о времени, потраченном в юности на изучение языческих текстов, говорил: «Несчастный, я лишал себя пищи, чтобы не расставаться с Цицероном; с раннего утра у меня в руках был Плавт. И если порою, возвращаясь домой, я немного читал пророков, их стиль и манера казались мне какими-то грубыми, заскорузлыми, и все потому, что, будучи слепым, я отрицал свет».

А теперь послушаем святого Августина:

«Время, когда я сам выбирал свое чтение и записывал мои собственные мысли, было для меня полезнее и насыщеннее, чем время, когда меня потом понуждали заниматься другими текстами, где описывались похождения какого-то там Энея и когда я плакал над участью Дидоны, умиравшей от любви; тогда я забывал мои собственные ошибки и грехи, забывал, что приближаюсь к смерти, предаваясь столь губительному чтению… Тем не менее эти безумные произведения называют прекрасной и честной литературой…Пусть они кричат на меня, эти торговцы изящной словесностью, я не боюсь их и всеми силами стараюсь сойти с дурных путей, по которым шел… Правда, я позаимствовал из нее немало выражений, которые полезно знать, но все это можно почерпнуть из других источников, а не из столь легкомысленных текстов, и следует вести детей менее опасными дорогами. Но кто может тебе противостоять, о ты, проклятый водопад привычек! Не ты ли меня подхватил и понес, когда я читал историю Юпитера, который одновременно метал громы и молнии и предавался супружеским изменам? Все знают, что такое несовместимо, но с помощью этого надуманного водопада лишают молодых людей ужаса и отвращения перед изменой и заставляют их подражать деяниям богов-преступников.

И все-таки, о, адский поток, в твои воды бросают всех детей и превращают это гнусное занятие в великое дело. И все это делается принародно, на глазах судей и властей, да еще за немалую мзду… В нашем детстве хмельные учителя преподносили нам вино заблуждений; они наказывали нас, когда нам не хотелось его пригубить, и мы не могли обратиться даже к судьям, которые тоже были пьяны. Душа моя была во власти множества нечистых духов, ибо жертвы дьяволу приносятся множеством способов».

Эти красноречивые сетования, добавляет католическая газета, это горькое осуждение, эти трогательные сожаления, эти рассудительные и разумные советы, разве не адресованы они в той же мере нашему веку, как и веку, в котором жил и творил святой Августин? Разве не сохраняем мы, под именем классического образования, ту же самую систему обучения, против которой с такой силой восставал святой Августин? Разве не затопил весь мир бурный поток язычества? Разве мы не бросаем в него ежегодно тысячи детей, которые теряют в нем веру, добрые навыки и чувства, человеческое достоинство, свободолюбие, знание своих прав и обязанностей и выходят оттуда пропитанные ложными идеями язычества, ложной моралью, ложными добродетелями, всяческими пороками и глубоким презрением к человечеству и человечности?

Такая ужасающая нравственная беспорядочность отнюдь не порождается, так сказать, добровольным извращением индивидуального характера, предоставленного самому себе. Нет, она узаконенно внедряется с помощью механизма университетских степеней. Сам г-н де Монталамбер, сожалея, что изучение античной литературы ведется недостаточно глубоко, в то же время привел выдержки из докладов инспекторов и деканов факультетов. Все они единодушно констатируют сопротивление – я бы сказал, почти мятеж – общественности столь абсурдной и губительной тирании. Все они отмечают, что французская молодежь со скрупулезной, математической точностью высчитывает, что нужно знать обязательно, а чего можно и не знать в области классического обучения, и ни на йоту не переходит предела, по сию сторону которого еще можно получить ту или иную степень. Разве так обстоит дело в других областях человеческого знания? Ведь общеизвестно, что там на десять мест претендует сотня человек, и подготовка каждого выше того, чего требуют программы. Так пусть же законодатель все-таки учитывает настрой публики и дух времени!

Но можно ли назвать варваром какого-нибудь запоздалого язычника, который решился бы выступить здесь и сейчас? Ведь он признал бы высшую красоту литературных памятников, унаследованных нами от античности, признал бы услуги, оказанные делу цивилизации греческими демократиями.

Нет, конечно, он не варвар. Приходится повторять и повторять, что закон может запрещать, но он не должен предписывать. Пусть закон предоставит людям возможность быть свободными. Они сами сумеют увидеть историю в ее истинном свете, сумеют восхищаться тем, что достойно восхищения, презирать достойное презрения и освободиться наконец от классического предубеждения, от конвенционализма, который есть незаживающая рана современного общества. В условиях свободы естественные науки и науки гуманитарные, христианство и язычество не исчезнут из системы образования, а займут в ней подобающее им место. Тем самым между идеями, обычаями и интересами установится, которая есть условие порядка и упорядоченности как в индивидуальном сознании, так и во всем обществе.

Свобода, равенство¹

Смысл и значение слов переменчивы, как переменчивы сами люди. Вот вам два слова, которые человечество поочередно обожествляло и проклинало, так что философии трудно трактовать их хладнокровно. Было время, когда человек, пытавшийся изучать священные слова, рисковал головой, потому что изучение их предполагало сомнение или возможность сомнения. Сегодня надо с определенной осторожностью произносить эти слова в определенном месте, и место это – то самое, откуда выходят законы, управляющие Францией! Слава Богу, я говорю сейчас о свободе и равенстве лишь с экономической точки зрения. Поэтому я надеюсь, что название этой главы не взвинтит нервы читателя.

Но почему же получается, что иногда слово «свобода» заставляет учащенно биться сердца, зажигает энтузиазм людей и служит сигналом к героическим поступкам, а иногда, в других обстоятельствах, оно вылетает из охрипших глоток и сеет повсюду уныние и страх? Оно явно не всегда имеет одинаковое значение и не вызывает к жизни одних и тех же идей.

Не могу отказаться от убежденности в том, что немалую роль в такой аномалии играет наша сугубо римская система образования…

Многие годы слово «свобода» воспринимается всеми органами чувств нашей молодежи и несет с собой смысл, который трудно согласовать с современными правилами и обычаями. Мы превращаем его в синоним национального превосходства по отношению к загранице, а внутри страны оно обозначает очень условную справедливость при распределении военной добычи. Военная добыча распределялась между римским народом и сенатом, что порождало распри, драки и бойни, слушая или читая рассказы о которых наши молодые души всегда берут сторону народа. В конце концов борьба на Форуме и свобода ассоциируются в наших умах с прочно укоренившимися идеями, которые сводятся к тому, что быть свободным значит бороться и что поле свободы есть поле битв…

Мы спешим поскорее окончить колледж, чтобы бушевать на площадях и улицах, выступая против «иностранного варвара» и «жадного патриция».

Так разве понимаемая так свобода не может не вызывать поочередного энтузиазма и страха среди трудящегося населения?..

Народы были и все еще остаются настолько угнетенными, что они могли и могут обрести свободу лишь в борьбе. Они решаются биться за свободу, когда угнетение становится невыносимым, и благодарны и признательны борцам за свободу. Но борьба эта часто бывает затяжной, кровавой, в ней перемешиваются победы и поражения, и она может порождать нечто более худшее, нежели угнетение… Тогда народ, устав от борьбы, чувствует необходимость передышки. Он поворачивается против тех, кто продолжает требовать от него чрезмерных жертв, и начинает сомневаться в важности магического слова, ради которого его лишают безопасности и покоя и даже самой свободы…

Хотя борьба и нужна для завоевания свободы, но не будем забывать, что свобода не есть борьба, так же как порт не есть место для маневров кораблей. А такую путаницу создают политические публицисты и ораторы, напичканные римскими идеями. Массы таких вещей не путают. Борьба ради борьбы вызывает у них отвращение, и они придерживаются одной глубокой мудрости: есть некто, кто умнее умных людей, и этот некто – все люди, вместе взятые…

Общий, так сказать, фонд идей связывает между собой слова «свобода», «равенство», «собственность», «безопасность».

Свобода, этимологически связанная со словами «вес», «баланс», предполагает идею справедливости, равенства, гармонии, равновесия; все это исключает борьбу и представляет собой нечто обратное римскому толкованию.

С другой стороны, свобода выражает обобщенное понятие собственности. Принадлежат ли мне мои собственные способности, если я не волен приложить их к чему хочу, и не есть ли рабство полнейшее отрицание как собственности, так и свободы?

Наконец, свобода есть безопасность, так как безопасность означает гарантированную собственность применительно не только к настоящему, но и к будущему…

Поскольку римляне, и я особо подчеркиваю это, жили военной добычей и очень дорожили свободой, потому что, дорожа своей свободой, они имели рабов, то вполне понятно, что идея свободы была у них вполне совместима с идеями грабежа и рабства. Следовательно, такое же умонастроение должно владеть и всеми нашими поколениями, вышедшими из колледжей, а ведь эти поколения господствуют над миром. По их убеждению, собственность на продукт реализации способностей и собственность на сами эти способности не имеет ничего общего со свободой и остается бесконечно менее ценной, чем свобода. Поэтому теоретические нападки на собственность оставляют их равнодушными. Зато, когда в законах соблюдается некая симметрия и в них внешне присутствует филантропия, их очаровывает коммунизм такого рода…

Не надо думать, что эти идеи исчезают, когда исчезает первый пыл молодости, когда бывшая молодежь лишь вспоминает, как она, наподобие римских трибунов, будоражила весь город, как она участвовала в четырех или пяти мятежах, но на деле обеспечивает себе работу и приобретает собственность. Нет, эти идеи не исчезают. Разумеется, такие люди дорожат своей собственностью и энергично защищают ее, но не придают особого значения собственности чужой… Пусть на нее посягают, лишь бы это не выходило за рамки закона, и тогда все будет в порядке. Все мы льстим закону и пытаемся снискать его милостей, и как только закон одарит нас милостивой улыбкой, мы тотчас просим его посягнуть, ради нашей выгоды, на собственность или свободу другого… Все это делается с очаровательной улыбкой, притом не только теми, кто признает себя коммунистами или прокоммунистами, но и теми, то считает себя фанатичными приверженцами собственности, кого само слово «коммунизм» приводит в ярость, маклерами, фабрикантами, судовладельцами и даже самыми что ни на есть.