Текст книги "Протекционизм и коммунизм"

Речь о наказании за промышленные коалиции¹

Граждане представители!

Я хочу поддержать запрос моего уважаемого друга г-на Морена, но я не могу этого сделать, не изучив предварительно проекта комиссии. Невозможно обсуждать запрос г-на Морена, если не провести – невольно, так сказать, провести – общей дискуссии; того же требует и само предложение комиссии.

В самом деле, запрос г-на Морена не только предлагает видоизменить главное предложение комиссии, он еще и противополагает одну систему другой системе, и чтобы решить что-то, надо сравнить между собой две системы.

Граждане, я не привношу в эту дискуссию никакого партийного духа, никакого классового предрассудка и не собираюсь поддаваться страстям. Собрание видит, что у меня такие легкие, что я просто не способен перекричать разбушевавшихся парламентариев, и я просто прошу у Собрания доброжелательного внимания.

Чтобы оценить систему, предложенную комиссией, позвольте мне напомнить некоторые слова уважаемого докладчика г-на де Ватимениля. Он говорил: «В статьях 44 и последующих Уголовного кодекса изложен общий принцип, а именно: коалиция, будь то между хозяевами или рабочими, есть правонарушение, преступление, но при одном условии: была преднамеренная попытка создать коалицию и было положено ей практическое начало». Так написано в законе, и именно это сразу же дает ответ на замечания, представленные уважаемым г-ном Мореном. Он вам сказал: «Таким образом, рабочие не могу собраться, чтобы пойти к хозяину и уважительно (это его выражение) обсудить с ним вопросы заработков!»

«Извините, они могут собраться, – возразил г-н де Ватимениль, – вполне могут. Они вообще могут приходить к хозяевам все или направлять делегации и разговаривать с хозяевами обо всем, чего хотят. Никаких преград тут нет. Преступление же, согласно Кодексу, начинается тогда, когда налицо попытка создать коалицию и первые шаги по ее созданию, то есть когда после обсуждения тех или иных условий и вопреки духу примирения, который хозяева всегда стараются поддерживать в своих же интересах, им заявляют: «Но в конце концов, поскольку вы нам не даете всего, чего мы требуем, и – пользуясь нашим влиянием ввиду общности интересов всех рабочих и духа товарищества между ними – мы сейчас уйдем и склоним всех других рабочих во всех мастерских и фабриках добровольно стать безработными»».

Прочитав все это, я спрашиваю: где же преступление? Мне кажется, что такой вопрос не может решаться Собранием с его большинством или меньшинством голосов. Мы все хотим, чтобы преступления наказывались, и стремимся к тому, чтобы в Уголовном кодексе не фигурировали преступления фиктивные и воображаемые ради удовольствия наказывать за них.

Да, я спрашиваю: где преступление? В коалиции, в безработице, в чьем-то влиянии, на которое уже здесь намекали? Нам говорят: сама коалиция уже есть преступление. Должен признаться, что я не приемлю такой доктрины, потому что слово «коалиция» – синоним слова «ассоциация». Одни и те же этимология и смысл. Коалиция, независимо от целей и способов ее деятельности, сама по себе не может рассматриваться как некое правонарушение, и г-н докладчик это чувствует, так как, отвечая г-ну Морену, спросившему, могут ли рабочие спорить с хозяевами по поводу своих заработков, уважаемый г-н де Ватимениль сказал: «Конечно могут; они могут ходить к хозяину поодиночке или явиться все вместе, могут выделять делегации или назначать комиссии». А между тем, чтобы назначить комиссию, надо сначала договориться, согласовать, ассоциироваться, то есть нужна коалиция. Так что, строго говоря, правонарушение и преступление еще не заключаются в самом факте образования коалиции.

Тем не менее именно здесь хотят усмотреть преступление и утверждают, что противоправным является уже само начало практических действий в направлении к коалиции. Но разве начало совершенно невинных действий превращает их в вину? Не думаю. Если какое-то действие действительно неблаговидно, то все равно закон начинает применяться лишь тогда, когда начинает воплощаться в практику само это действие. Я бы сказал даже, что наличие действия – это его начало. А вы утверждаете обратное: дескать, взглянул человек не так – уже преступление, причем взгляд становится преступлением, как только человек начинает взглядывать. Но сам г-н де Ватимениль признает, что не надо доходить до стадии замысла предосудительного действия. Когда же само действие непредосудительно и результаты его тоже непредосудительны, то совершенно очевидно, что такое действие ни на какой стадии не содержит правонарушения.

Что вообще означает словосочетание «начало действия»?

Коалиция может проявиться и начаться тысячью способов. Но нет, этой тысячью никто не интересуется, а все сосредоточили внимание на добровольной безработице. Но если безработица считается началом коалиции, тогда делайте вывод, что безработица сама по себе есть преступление, наказывайте за безработицу и предостерегите, что будете наказывать и впредь, в том числе и в случае отказа работать за низкий заработок. Тогда ваш закон будет ясен и откровенен.

Но решится ли кто-нибудь с чистой совестью утверждать, что сама безработица, независимо от ее способов и форм, есть преступление? Разве человек не вправе отказаться продать свой труд за цену, которая его не устраивает?

Мне могут возразить, что все это верно, когда речь идет об отдельном человеке, но становится неверным, когда дело касается людей, ассоциировавшихся между собой.

Однако, господа, невинное действие не становится преступным от того, что действует не один человек, а какое-то число людей. Дурное же действие действительно усугубляется, я тут согласен с вами, если оно совершается той или иной группой людей. Но, повторяю, когда само действие невинно, оно не может стать предметом обвинения, если его совершает группа людей. Я никак не могу постичь, почему и как можно утверждать, что безработица есть преступление. Если один человек имеет право сказать другому: «Я не хочу работать на таких-то и таких-то условиях», – то две или три тысячи человек имеют то же самое право, могут отказаться от работы. Таково их естественное право, которое должно быть также и правом юридическим.

Тем не менее стараются окрасить безработицу краской виновности. И как же это делается? Да просто как бы вскользь вкладывают в уста не желающих работать следующие слова: «Раз вы не даете нам того, чего мы требуем, мы не будем работать, не будем ввиду хорошо известных воздействий, которые связаны с однородностью труда в промышленности, с чувством товарищества…».

Вот уже и преступление; оно заключается в «хорошо известных воздействиях», то есть в насилии, устрашении, по которым надо ударить. И запрос уважаемого г-на Морена ударяет. Так разве не отдадите вы ему свои голоса?

Но мы слышим и еще одно рассуждение: «Коалиция несет в себе две характеристики, ставящие ее в ряд правонарушений: коалиция предосудительна как таковая, а кроме того она ведет к пагубным последствиям для рабочего, хозяина и всего общества».

Прежде всего предосудительность каждой коалиции надо еще доказать, и тут нет единого мнения. Коалиция может быть предосудительной или нет в зависимости от ее целей и, особенно, способов достижения целей. Если коалиция ограничивается инертностью, пассивностью, если рабочие согласуют между собой свое поведение и говорят: «Мы не хотим продавать наш товар, то есть наш труд, по такой-то цене, а хотим другую цену и в случае вашего отказа уйдем домой или подыщем другую работу», – то, как я полагаю, невозможно утверждать, будто они совершают предосудительное действие.

Но вы упорствуете в том, что оно пагубно. Несмотря на все мое уважение к таланту г-на докладчика, я думаю, что он вступил в весьма путаную и туманную полосу рассуждений. Он говорит: «Безработица вредна хозяину, ему вреден и досаден уход одного или нескольких рабочих; это вредит всей его промышленной отрасли, так что рабочий покушается на свободу хозяина, а следовательно, нарушает статью 13 Конституции».

В действительности же получается, что он перевертывает проблему, ставит вещи с ног на голову.

Ведь как тут обстоит дело? Я встречаюсь с хозяином, мы обсуждаем цену, предлагаемая им цена меня не устраивает, я не совершаю никакого насилия, а просто ухожу, а вы говорите, что именно я ущемляю свободу хозяина потому, дескать, что я причиняю ущерб всей его отрасли! Полноте! То, что вы провозглашаете, есть не что иное как рабство, ибо что есть раб как не человек, принужденный законом трудиться на условиях, которые он не приемлет? (Возгласы слева «Очень правильно!»)

Вы требуете вмешательства закона, потому что я, мол, посягаю на собственность хозяина. Но разве вы не видите, что, совсем наоборот, хозяин посягает на мою собственность? И если он обращается к закону, чтобы навязать мне свою волю, то где тут свобода, где равенство? (Возгласы слева «Совершенно верно!»)

Пойдем дальше. Вы утверждаете, что рабочие, организующиеся в коалицию, наносят ущерб самим себе, и, исходя из этого, ратуете за то, чтобы закон воспрепятствовал безработице. Я согласен с вами, что в большинстве случаев рабочие действительно причиняют урон самим себе. Но именно поэтому я хочу, чтобы они были свободными, потому что как раз свобода и научит их видеть, как и почему они вредят себе. А вы делаете совсем иное умозаключение: нужно, чтобы вмешался закон и привязал их к своим рабочим местам.

Но вы открываете перед законом слишком широкую и слишком опасную дорогу.

Вы чуть ли не каждый день обвиняете социалистов в том, что те хотят вмешательства закона во все и вся, хотят стереть всякую личную инициативу и ответственность.

Вы чуть ли не каждый день жалуетесь на то, что всюду, где царит зло, страдание, боль, там человек беспрерывно взывает о помощи со стороны закона и государства.

Что до меня, то я не хочу, чтобы закон говорил безработному, съедающему часть своих сбережений: «Ты будешь работать вот на этой фабрике, хотя тебе не дают цену, которую ты запрашиваешь». Я отвергаю такую теорию.

Наконец, вы утверждаете, что обсуждаемое нами поведение рабочего вредит всему обществу.

Да, вредит, но рассуждать здесь надо все тем же самым образом. Человек полагает, что, уйдя с одной работы, он найдет себе через неделю-полторы другую. Конечно, это определенная потеря труда для общества, но чего вы хотите? Не хотите ли вы, чтобы закон исправил все на свете? Это невозможно, ибо иначе пришлось бы утверждать, что торговец, ждущий лучших времен, чтобы выгоднее продать свой кофе или сахар, тоже вредит обществу. И снова и снова придется взывать к закону и государству!

Против проекта комиссии было выдвинуто возражение, к которому отнеслись с чрезвычайной легкостью, а оно серьезно. Говорили так: «О чем речь? С одной стороны выступают хозяева, с другой рабочие. Они обсуждают вопрос об урегулировании заработков. Вполне очевидно, что лучше всего – это когда заработки регулируются естественной игрой предложения и спроса, то есть спрос и предложение равным образом свободны или, если угодно, равным образом несвободны. Для достижения такого положения есть только два способа: либо предоставить коалициям полную свободу, либо упразднить их совсем».

Вам говорят, и вы соглашаетесь с этим, что ваш закон не в состоянии обеспечить справедливый баланс и что коалиции рабочих, всегда создающиеся в широком масштабе и среди бела дня, более податливы для их, так сказать, «улавливания», чем коалиции хозяев.

Вы признаете эту трудность, но тотчас добавляете, что закон не занимается такими мелочами. Отвечаю: он должен ими заниматься. Если закон может пресечь мнимое правонарушение, либо проявляя вопиющую несправедливость по отношению к целому классу граждан, такой закон надо отменить. Существует тысяча аналогичных случаев, когда закон отменялся.

Вы сами признаете, что при вашем законодательстве предложение и спрос перестали быть делом двух сторон, поскольку коалиция хозяев не поддается выявлению. Да, это так, два-три хозяина встречаются, скажем, на завтраке и организуют коалицию, о которой никто ничего не знает. А коалиция рабочих всем видна сразу.

И вот, поскольку одни не попадают в поле зрения закона, а другие попадают, неизбежным результатом оказывается давление на предложение и отсутствие давления на спрос, снижение, если закон действует реально, ставок заработков, и это совершается систематически и постоянно. Я никак не могу одобрить такое положение. Я говорю: так как вы не можете принять закон, равным образом удовлетворяющий интересы всех, не можете обеспечить равенство, так оставьте в покое свободу, которая заключает в себе также и равенство.

Но хотя равенство никак не может быть результатом проведения в жизнь проекта комиссии, записано ли оно, равенство, как минимум, на бумаге? Да, записано. Я думаю, что комиссия приложила огромные усилия, чтобы соблюсти видимость равенства. Тем не менее она и тут не преуспела. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить статью 414 со статьей 415, то есть статью, касающуюся хозяев, со статьей, касающейся рабочих. Первая весьма проста и не допускает экивоков: справедливость защищается, правонарушение наказывается. Яснее не скажешь.

«Подлежит наказанию… 1) всякая коалиция между теми, кто заставляет рабочих работать, намереваясь принудительно снизить им заработок, если имеется попытка этого и начало соответствующих действий».

Обращаю ваше внимание на слово «принудительно», фактически открывающее широкое поле для защиты хозяев. Да, скажут они, мы собирались вместе два или три раза и предприняли шаги по снижению заработков, но мы никого не принуждали. И вот это важное словечко, оказывается, отсутствует в следующей статье.

Эта следующая статья чрезвычайно, так сказать, эластична. Она трактует не один какой-нибудь случай, а множество случаев.

«Всякая коалиция рабочих, направленная на одновременное прекращение работы, на запрет работать на фабриках, в цехах, мастерских, на запрет являться на рабочие места до или после определенного количества часов и вообще на прекращение труда, на преграды ему с целью, в конечном счете, повысить цену труда (нигде не сказано «принудительно»), если появляется подобная попытка или начинаются соответствующие действия и т. д.»

Если кто-нибудь скажет, что я слишком злоупотребляю словом «принудительно», «принуждать», тогда я обращу внимание комиссии на то, что она сама придает большое значение этому слову. (Шум в зале.)

Один левый депутат: Это правые не дают вам говорить. Когда говорят о хороших и правдивых вещах, они всегда прерывают. Продолжайте, пожалуйста, мы вас слушаем.

Г-н Фредерик Бастиа: Желая привести дело к некоторой свободе, по крайней мере на бумаге, ибо в действительности это невозможно, точнее – желая привести к некоторому равенству, комиссия могла бы выбрать один из двух путей в том, что касается понятий «несправедливо» и «противозаконно», фигурирующих в статье 414.

Вполне ясно, что эти выражения надо было либо убрать из статьи 414, так как тут они открывают широкую дорогу в защите хозяев, либо ввести их в статью 415, чтобы открыть такую же дорогу для рабочих. Комиссия предпочла их убрать. На чем она основывалась? А на том, что непосредственно за этими словами следует глагол «принуждать», и он, встречаясь пять раз на одной странице ее доклада, доказывает, что комиссия придает ему огромное значение. Комиссия высказывается весьма категорично. Мы читаем:

«Когда принимается целая серия мер, противоречащих закону, чтобы принудить рабочих согласиться на снижение заработков, это нельзя оправдать. Такого рода поступок безусловно несправедлив и противозаконен, так как принуждать к снижению заработков означает устанавливать посредством недозволенного и бесчеловечного сговора такие заработки, которые логически не следуют из промышленной конъюнктуры и свободной конкуренции; а следует отсюда то, что слова «несправедливо» и «противозаконно» противоречат здравому смыслу».

Как же оправдывают выброс слов «несправедливо» и «противозаконно»? А вот как: они просто лишние, глагол «принуждать» вполне заменяет их.

Однако, господа, когда речь заходит о рабочих, этот глагол отсутствует, и рабочие лишаются шанса быть защищенными. Сказано лишь, что рабочие не могут «требовать» повышения заработков, не «принуждать несправедливо и противозаконно» к их повышению, а лишь просто «требовать», то есть даже просить, повышения. Здесь заключена, по меньшей мере в смысле редакции текста, порочность, неравенство, составная часть еще более серьезного неравенства, о котором я говорил.

Такова, господа, система, предложенная комиссией, система непригодная во всех отношениях, теоретическом и практическом, система, оставляющая нас в полной неопределенности насчет того, что же такое в конце концов правонарушение, преступление. Коалиция, безработица, злоупотребление, сила? Ничего не известно. Я думаю, что любой, пусть даже с избытком наделенный логическим мышлением, не обнаружит, где же начинается и где кончается безнаказанность. Вы скажете мне: «Коалиция есть преступление, но вы можете создать комиссию, чтобы разобраться в этом». Однако я не уверен, что я вправе создавать комиссию или делегацию, ибо ваш доклад изобилует соображениями, из которых следует, что всякая коалиция – это самое настоящее преступление. Далее, я утверждаю, что практически ваш закон несет в себе много, очень много неравенства; применение его не предусмотрено в точности и пропорционально для каждой из сторон, которые вы хотите примирить. Странная манера покончить с антагонизмом сторон, рассматривая их как стороны далеко не равноправные!

Что касается системы г-на Морена, то я не буду говорить о ней много. Она и без того совершенно ясна и прозрачна. Она основывается на незыблемом принципе, признаваемом всеми: свобода употребления и кара за злоупотребление. Никакой разумный человек не отвергнет такого принципа.

Спросите любого встречного, несправедлив ли, пристрастен ли закон, предусматривающий наказание за запугивание, за насилие. Всякий вам ответит: да нет же, ведь речь идет о самых настоящих преступлениях. А между тем одни и те же законы пишутся и для несведущих людей, и для людей, хорошо разбирающихся в них. Надо, чтобы определение преступления дошло до всех умов; надо, чтобы сама совесть согласилась с таким определением; надо, чтобы, читая закон, все были единогласны: да, речь идет о преступлении и ни о чем больше. Вы твердите, что надо уважать законы. Я говорю о неотъемлемой части уважения законов. Но как же вы хотите, чтобы уважался закон нечленораздельный и просто непонятный? Такого не бывает. (Возгласы одобрения слева.)

То, что происходит здесь, господа, заставляет меня провести прекрасную аналогию с тем, что происходило в другой стране, о которой говорил вчера г-н де Ватимениль. Он говорил об Англии, которая имеет богатейший опыт в области коалиций и связанных с ними борьбы и всяческих трудностей. Мне кажется, что этот опыт полезно знать, и надо донести его до этой трибуны.

Вам уже рассказывали о многочисленных и могучих коалициях, которые возникли после отмены соответствующего закона, или законов. Но вам ничего не сказали о коалициях, существовавших до этого. А о них тоже надо сказать, потому что, чтобы судить о двух системах, надо иметь возможность сравнить их между собой.

До 1824 г. Англия буквально стонала от множества коалиций, ужасных, активнейших, с помощью которых там решили противостоять законодательному бичу, известному как тридцать семь статутов, и это в стране, где, как вам известно, древность, так сказать, составляет часть свода законов, где соблюдают даже абсурдные законы единственно потому, что они древние. Много мучений пришлось испытать этой стране, чтобы она решилась наконец, притом за короткое время, выработать и принять тридцать семь статутов, один строже другого. Ну, и что же произошло? Проблема не была решена, и зло продолжало господствовать и даже усиливаться. И вот в один прекрасный день англичане сказали самим себе: мы испробовали немало систем, ввели тридцать семь статутов; попробуем добиться успеха простейшим способом – справедливостью и свободой. Я хотел бы, чтобы и у нас был такой же подход к решению наших проблем, и тогда мы увидим, что решать их не так уж трудно, как думалось. Ведь именно так поступили и добились успеха в Англии.

В 1824 г. был принят закон, предложенный г-ном Юмом, и предложение его было очень похоже на то, что предлагалось господами Дутром, Греппо, Бенуа и Фондом: полное упразднение всего, что существовало ранее. В то время дело справедливости в Англии было и оставалось безоружным, ничего не могли противопоставить устрашениям, угрозам, даже прямому насилию, но такая обстановка все-таки усложнила положение коалиций. Тем не менее всем этим прямым правонарушениям могли воспрепятствовать только законы, непосредственно предусматривающие наказание за угрозы, за уличные драки и т. п. В 1825 году министр юстиции провел специальный закон, дающий полную свободу коалициям, но ужесточающий наказание за обычное – так сказать, бытовое – насилие. И вот какая получилась система:

Статья 3: «Будет наказан заключением в тюрьму и штрафом, и т. д… всякий, кто будет уличен в устрашении, угрозах, насилии…»

Слова «устрашение», «угрозы», «насилие» встречаются на каждом шагу. Слово «коалиция» не попадается ни разу.

Затем следуют две другие весьма примечательные статьи, которые, вероятно, окажутся неприемлемыми для Франции, потому что в них косвенно содержится известная мудрость: разрешено все, что не запрещено законом.

Там сказано так: «Не подвергаются наказанию те, кто собирается в группы и объединения и стремится повлиять на уровень заработков, те, кто примет участие в устных или письменных соглашениях, и т. д…»

Так что там предоставляется в этом отношении широчайшая и полнейшая свобода.

Я утверждаю, что налицо – аналогия в ситуациях, так как то, что предлагает вам комиссия, представляет собой старую английскую систему, систему статутов. Предложение г-на Дутра и его коллег – это предложение г-на Юма, которое отменяет все и вся и не усиливает наказания даже за некоторые формы принуждения, насилия, если оно явилось плодом заранее согласованных открытых действий, хотя и нельзя не признать, что предумышленное насилие, совершенное группой людей, более опасно, чем индивидуальное насилие, совершенное, скажем, на улице. Наконец, предложение уважаемого г-на Морена находится в полном соответствии с тем, что привело Англию к закону 1825 г.

Теперь вам говорят: с 1825 г. Англия не очень-то хорошо себя чувствует в результате действия этой системы. Не очень-то хорошо себя чувствует! Я думаю, что вы высказываетесь по вопросу, который изучили недостаточно глубоко. Я немало раз бывал в Англии, ездил по ней, спрашивал мнение очень многих хозяев мануфактур. И я могу засвидетельствовать, что ни разу мне не попадался человек, недовольный действиями Англии, которая решилась прямо взглянуть в глаза свободе. Быть может, позднее, успешно решая множество других вопросов, она по-прежнему смотрела ей в глаза.

Вы ссылаетесь на коалицию 1832 г., которая и в самом деле была чудовищной. Но нужно остерегаться изображать вещи изолированно друг от друга. В тот год был неурожай, хлеб стоил 95 шиллингов за квартер, был голод, продолжавшийся несколько лет…

Г-н де Ватимениль, докладчик: Я ссылался на коалицию 1842 г.

Г-н Бастиа: Был голод в 1832 г. и другой голод, еще более жестокий, в 1842 г.

Г-н докладчик: Все-таки хочу повторить: я говорил о коалиции 1842 г.

Г-н Бастиа: Моя аргументация еще более применима к 1842 г. А что произошло именно в этот год, что вообще случается в голодное время? Доходы почти всего населения тратятся на покупку только самого необходимого, на еду. Промышленные изделия не покупаются, фабрики и мастерские закрываются, множество рабочих становятся безработными, рабочие руки вступают во взаимную конкуренцию, заработки падают.

Ну, да ладно. Ведь все знают, что когда заработки сильно снижаются и это снижение сочетается с ужасающим голодом, совсем не удивительно, что в стране, где господствует полная свобода, образуются коалиции.

Так было и в Англии. Но разве из-за этого там был изменен закон? Отнюдь нет.

Там видели причины появления коалиций, но не поддались страху. Стали наказывать за угрозы, за насилие повсюду, где такие проявления случались, но не более того.

Никто там не скрывал пугающей картины деятельности подобных ассоциаций, но утверждали, что они имеют тенденцию стать политическими образованиями.

Господа, в те времена, о которых я рассказываю, обсуждаемая нами проблема стояла очень остро, да еще и усугублялась обстоятельствами, в числе которых голод. Шла борьба между людьми, занятыми в промышленности, и крупными земельными собственниками, аристократией, которая хотела продавать хлеб как можно дороже и ради этого запрещала ввоз иностранного хлеба. И что получилось? Эти союзы, которые воспользовались свободой создания коалиций и получили название тред-юнионов, видя, что все их усилия не ведут к повышению заработков…

Голос из зала: И это очень плохо.

Г-н Бастиа: Вы говорите, что это плохо. А я, наоборот, говорю, что это очень хорошо. Рабочие заметили, что уровень заработков зависит не от их непосредственных хозяев, а от других социальных законов, и они сказали самим себе: «Почему наши заработки не растут? Причина проста: потому что нам запрещают работать на заграницу или, по меньшей мере, получать в качества платежа иностранный хлеб. Так что мы напрасно злимся на наших собственных хозяев, нам надо приняться за класс аристократов, которые не только владеют землей, но еще и творят законы, и мы сможем повлиять на наши заработки только тогда, когда отвоюем наши политические права».

Голос слева: Очень, очень хорошо!

Г-н Бастиа: По правде говоря, господа, находить что-либо экстраординарное в таком поведении английских рабочих, простом и естественном, это почти все равно что вдруг выступить с этой трибуны против всеобщего голосования во Франции. (Новые возгласы одобрения слева.)

Отсюда следует, что английские рабочие извлекли большой урок из свободы. Они узнали, что рост или падение заработков зависит не от их хозяев. За последнее время Англия пережила два или три очень трудных года вследствие порчи и гниения картофеля, плохого урожая зерна, неувязок и плохой работы железнодорожников, а также революций, опустошивших Европу и закрывших для Англии рынки сбыта ее продукции. Никогда еще эта страна не переживала подобных кризисов. И все же не было ни одного противопоказанного коалиционного действия, ни одного случая насилия со стороны рабочих; они отказались от всего этого, исходя из собственного опыта. Вот вам пример, над которым стоит поразмышлять и в нашей стране. (Одобрение слева.)

Наконец, имеется еще одно соображение, которое буквально меня потрясает и которое важнее всего вышесказанного мною. Вы хотите уважать и соблюдать законы, и в этом вы правы. Но не надо, никогда не надо притуплять у людей чувство справедливости.

Таковые представленные нам две системы – система комиссии и система г-на Морена.

А теперь представьте себе, что в силу как той, так и другой системы рабочих привлекают к судебной ответственности. Вот рабочих тянут в суд, ибо так велит нынешний закон о коалициях. Они даже не знают, чего от них требуют. Они-то думали, что имеют право – до определенной точки, конечно, – организовываться в коалицию, согласовывать между собой свои действия, да вы и сами признаете это в какой-то степени. Они рассуждают так: мы съели наши крохотные сбережения, вконец обнищали, и это не наша вина, а вина общества, которое мучает нас, вина хозяев, которые всячески унижают нас, вина юстиции, которая тянет нас в суд. И вот они предстают перед судом с горечью в сердцах, считают себя жертвами, и не только они сопротивляются всему этому, но и те, кого не преследуют, солидарны с ними. Пылкая молодежь и публицисты встают на их стороны. Неужели вы думаете, что такая ситуация прекрасна и что она благоприятствует правосудию и справедливости в стране?

И, напротив, представьте себе судебное преследование рабочих по системе г-на Морена. Они являются в суд, и прокурор Республики говорит им: мы преследуем вас не потому, что вы создали коалицию, ибо вы свободны в этом отношении. Вы потребовали повысить заработки, и мы не сказали ничего; вы стали согласовывать между собой ваши действия, и мы не сказали ничего; вы решились на добровольную безработицу, и мы не сказали ничего; вы уговаривали ваших товарищей последовать вашему примеру, и мы не сказали ничего; но когда вы применили оружие, насилие, угрозу, мы привели вас в суд.

Преследуемый рабочий опустит голову, потому что у него возникнет чувство вины, и он поймет, что правосудие в его стране беспристрастно и справедливо. (Возгласы «Хорошо, прекрасно!»)

Я заканчиваю, господа, еще одним соображением.

Я думаю, что у рабочих классов накопилась целая куча вопросов, которые ими активно обсуждаются и насчет которых – я в этом глубоко убежден – рабочие сильно заблуждаются. Поэтому я обращаю ваше внимание на одно важное обстоятельство. Всегда, когда в какой-либо стране, где существует много разных классов, выстроенных, так сказать, по ранжиру, и где первый класс присваивает себе определенные привилегии, совершается революция, то на смену первому классу приходит второй. Поначалу этот второй класс, естественно, взывает к праву и справедливости, чтобы его поддержали другие классы. Но вот революция завершилась, и власть – в руках второго класса. Тогда он незамедлительно тоже обрастает привилегиями. Потом на смену ему приходит третий класс, за ним четвертый. Отвратительная картина, но такое всегда возможно, пока в самом низу находится класс, несущий издержки всех этих привилегий и оплачивающий их.

Однако случилось так, что в результате Февральской революции вся страна, весь народ, до самых своих глубин, либо фактически стал управлять самим собой, либо получил такую возможность благодаря всеобщему голосованию. И тогда, руководствуясь достойным сожаления, но довольно-таки естественным инстинктом подражания, он решил, что может избавиться от своих страданий, тоже обеспечив себя привилегиями. Тем не менее я полагаю, что право на кредит, право на труд и некоторые другие права представляют собой самые настоящие, истинные привилегии. (Движение в зале.)

Да, господа, они могли бы быть ему предоставлены, если бы под ним находился еще один класс, более многочисленный, чем весь наш народ, например триста миллионов китайцев, которые несли бы на себе издержки привилегий нашего народа. (Смех и возгласы согласия с оратором.) Но этого нет, и каждый из так называемых привилегированных, то есть люди из народа, оплачивают эти привилегии друг другу посредством некоего сложного механизма, и общей прибыли не получается, а наоборот, все страдают, тратясь на содержание этого механизма.