Текст книги "Протекционизм и коммунизм"

Народ должен знать истину. А истина такова, что речь идет не просто еще об одной химере. Взвалить на государство непомерные полномочия и уверять, что оно справится с ними с помощью денег, взятых из излишка их у богатых, значит вселить в людей напрасную надежду. Да и много ли богачей во Франции? Когда потребовалось уплатить 200 франков за получение права на голосование, число избирателей составляло двести тысяч, и из этого числа, наверное, половина не имела никаких излишков. А сегодня утверждают, что может выполнить возложенную на него гигантскую задачу, всего-навсего обложив налогом богатых. Достаточно, мол, чтобы двести тысяч семей уделили правительству кое-что из излишка своих богатств, и правительство осыплет благами восемь миллионов менее обеспеченных семей. Но не видят одного: задуманная система налогообложения едва ли окупит расходы по самому сбору налогов.

Правда, которую народ никогда не должен терять из виду, заключается в том, что государственное налогообложение всегда и необходимым образом нацелено на самые распространенные, то есть на самые народные, предметы потребления. Именно поэтому народ, если он осторожен, должен настаивать на сокращении государственных расходов, расходов на деятельность, на полномочия, на ответственность правительства. Не нужно ждать, пока государство даст народу жить, потому что народ дает жить государству³.

Другие очень надеются на открытие чего-нибудь нового, что можно было бы облагать налогом. Я не утверждаю, что в этом направлении найти ничего нельзя, но хочу поделиться с читателем тремя наблюдениями:

1. Все прежние правительства страстно любили много брать у публики, чтобы много тратить. Так что маловероятно, чтобы какой-нибудь рудник с драгоценными металлами и доступный для легкой добычи до сих пор оставался без внимания фискальных служб. А если что их и останавливало, то лишь боязнь национального возмущения и гнева.

2. Если новые источники налогообложения не могут открыться, не натолкнувшись на старые привычки и на недовольство людей, то разве удачно выбран момент для таких поисков, ведь совсем свежа еще память о революции? Не значит ли это компрометировать республику? Представим себе, какой эффект произведет на налогоплательщиков такая, к примеру, новость: Национальное собрание ввело налоги, до сих пор вам незнакомые, которые не решалась вводить даже монархия!

3. С точки зрения актуальности проблемы и ее практической стороны поиск и открытие новых налогов – это самый надежный способ не делать ничего и принимать тень за тело. Национальному собранию осталось жить два-три месяца. За это короткое время оно должно принять бюджет. Предоставляю читателю делать выводы.

После того как я напомнил о системах самых модных и самых неприемлемых, мне остается рассказать о системе, которую я хотел бы видеть.

Прежде всего, обрисуем финансовое положение, с которым нам придется столкнуться.

У нас дефицит (ибо слово «недостаточность» само стало недостаточным). Я не буду иллюстрировать его в точных цифрах, потому что не знаю, как ведутся у нас бухгалтерские книги. Но я твердо знаю, что две официальные цифры, касающиеся одного и того же факта, всегда расходятся между собой. Как бы там ни было, рана, нанесенная финансам, глубока. Последний бюджет (том I, с. 62) содержит следующие данные:

Таков результат прошлых бюджетов. Следовательно, зло будет продолжаться и нарастать, если мы не сумеем увеличить доходную часть бюджета и уменьшить его расходную часть, причем мы должны не просто выровнять обе части, а изыскать способы существенного превышения доходов над расходами, чтобы постепенно погашать прошлые декуверты.

Бесполезно скрывать это от себя, мы тогда воочию убедимся в банкротстве и его последствиях.

Положение усугубляется еще и тем обстоятельством, о котором я уже говорил и которое настойчиво повторяю: если будут искать средство излечения или хотя бы частичного излечения в увеличении налогового бремени – а именно это неким естественным образом приходит в голову, – то этим доведут дело до революций. А поскольку финансовое следствие революций, если говорить только о нем, выражается в росте расходов и истощении источников доходов, вместо того чтобы отвратить катастрофу, лишь приблизит и ускорит ее.

Я пойду в своих рассуждениях еще дальше. Трудности усугубляются еще больше, и я утверждаю (и глубоко убежден), что невозможно будет удержать все существующие налоги даже на прежнем уровне, не подвергаясь ужаснейшему риску. Скажем, свершилась революция, она провозгласила себя демократической, а демократия хочет для себя всяческих благ. Права ли она или нет, но это так. Горе всем правительствам, горе стране, если такая мысль не присутствует в головах представителей народа.

Вопрос поставлен и стоит именно так. Что же нужно делать?

Если снижать расходы, то тут быстро натолкнешься на пределы такого снижения. Нельзя доходить до дезорганизации необходимых служб, потому что это вызвало бы новые революции уже с другой стороны финансового горизонта.

Что же все-таки делать?

Мысль моя, которую я формулирую во всей ее простоте и даже наивности, так что могут встать волосы дыбом у всех финансистов и практиков, такова:

Снизить налоги и в еще большей степени уменьшить расходы.

А чтобы придать этому финансовому соображению политическую окраску, добавлю:

Обеспечить свободу внутри страны и мир вне ее.

Вот и вся программа.

Вы воскликнете: «Да ведь она столь же противоречива, как и манифест монтаньяров! В ней тоже заключен порочный круг, такой же, как и порочные круги, на которые вы обращали внимание, говоря о других системах».

Это я отрицаю, хотя и согласен, что попытка слишком смела. Однако, если серьезность положения осознана, с одной стороны, а с другой, если доказано, что традиционные способы не выведут нас из тупика, то, как мне кажется, моя мысль по меньшей мере заслуживает внимания моих коллег.

Поэтому позвольте мне развить мои два предложения, и пусть читатель, памятуя, что они образуют единое и неделимое целое, вынесет по ним свое суждение и, быть может, свой приговор.

Прежде всего надо напомнить об одной истине, которая недостаточно и не всегда учитывается: ввиду самого характера нашей налоговой системы, которая в очень большой степени основана на косвенном обложении, то есть облагается потребитель в момент покупки предметов потребления, существует самая тесная и, если позволительно так выразиться, интимная связь между всеобщим благополучием и благополучием государственных финансов.

Это подводит нас к следующему выводу: было бы не очень точным утверждать, что облегчение положения налогоплательщика обязательно сопровождается ущербом для доходов.

Если, например, в такой стране, как наша, правительство, толкаемое неуемной фискальной алчностью, повышает налоги до точки, когда разрушаются способности потребителя быть потребителем; если оно удваивает и утраивает цены на самые необходимые вещи; если к тому же оно делает слишком дорогими материалы и орудия труда; если вследствие всего этого население лишается всего и вынуждено питаться только каштанами, картофелем, гречихой, кукурузой, то понятно, что опустошение доходной части бюджета может с определенным основанием быть объяснено непомерным увеличением налогов.

При таком допущении ясно также, что действенный и рациональный способ привести к благополучию и даже расцвету государственных финансов – это не наносить новых ударов по всеобщему богатству, а наоборот, предоставить ему возможность расти и умножаться, не натягивать вожжи налогов, а отпускать их.

В теоретическом плане я не думаю, что против этого можно спорить. Налогообложение, неуклонно вырастая, может достичь пункта, когда то, что добавляется к цифре налога, ровно то же самое вычитается из-за непоступления налогов. Когда положение оказывается таковым, то тщетно, безумно, противоречиво пытаться изыскивать доходы в налоговых поступлениях. Это то же самое, как желать повысить давление в котле, манипулируя манометром, тогда как сам котел охлаждается.

Зная все это, нужно выяснить, а не попала ли уже наша страна в такое положение.

Когда я гляжу на основные и всеобщие предметы потребления, из которых государство хочет вытянуть свой доход, я вижу, что цены на них настолько перегружены налогами, что безропотность налогоплательщика, все-таки покупающего их, можно объяснить лишь силой привычки.

Сказать, что некоторые из этих налогов эквивалентны конфискации, значит сказать слабо и недостаточно.

Возьмем прежде всего сахар и кофе. Мы могли бы покупать их по низкой цене, если бы имели свободу покупать их на рынках, к которым толкает нас наш собственный интерес. Но со вполне определенной целью закрыть нам мировую торговлю налоговые службы накладывают на нас огромные штрафы, когда мы совершаем правонарушение, обмениваясь товарами с Индией, Гаваной, Бразилией. И мы, покоряясь, ограничиваем нашу торговлю объемом, который может снабдить лишь три маленькие скалы, затерявшиеся на океанских просторах. Мы платим за сахар и кофе очень дорого, и казна, улыбаясь такому нашему поведению, забирает себе в форме налогов все сто процентов ценности этих продуктов.

И это называется продуманной политической экономией! Заметьте, что завоевание этих маленьких скал обошлось нам в потоки крови и тонны золота, и они еще дорого будут обходиться нам целую вечность. Компенсируя, так сказать, эти расходы и уплаты, мы продолжаем отдавать тонны золота ради сохранения этих жалких скал.

Во Франции имеется национальный продукт, потребление которого крепко связано с народными обычаями. Как бы для того, чтобы дать силы труженикам, природа обеспечила Англию мясом, а Францию вином. Наше вино каждый мог бы покупать повсюду в стране по цене в 8—10 франков за гектолитр, но казна и тут вмешивается, устанавливая цену в 15 франков.

Я не буду говорить о налоге на табак, потому что его доброжелательно принимает общественность. Замечу только, что налог здесь в несколько раз превышает ценность самого продукта.

Государство тратит 5 сантимов, самое большее 10 сантимов на отправку одного письма из одного пункта в другой в пределах страны. До последнего времени оно заставляло сначала, чтобы вы обращались именно к услугам государства; потом, когда оно стало держать вас в своих руках, оно заставило вас платить 80 с., 1 фр. и 1 фр. 20 с. за то, что самому ему обходится в один су.

Надо ли говорить о соли? В недавней дискуссии было отмечено, что соль можно добывать в южной части Франции в неограниченном количестве и продавать по 50 с. Фиск и тут наложил свою лапу и установил пошлину в 30 фр. В шестьдесят раз дороже! Это и называется контрибуцией. Я изымаю у вас шестьдесят, потому что владею единицей! Так говорит государство. А я говорю, что я должен был бы выиграть шесть тысяч процентов, которые почему-то отдаю правительству, отдаю с моей собственности.

Еще хуже обстоит дело с таможнями. Здесь правительство преследует две вполне определенные цели: первая – поднять цены на все, отнять множество материалов труда у работников, увеличить трудности жизни вообще; вторая – комбинировать и увеличивать налоги так, чтобы фиск в конце концов не получал ничего. Невольно вспоминаются слова, сказанные одним модником портному по поводу коротких и узких штанов: «Если я влезу в них, я их не возьму».

Наконец, чрезмерность всех этих налогов не может не поощрять мошенничества и надувательства. Правительство вынуждено окружать себя целыми армиями чиновников, заставлять нацию подозревать всех и во всем, изобретать всякого рода преграды, формальности и прочие вещи, которые парализуют труд и тянут деньги из бюджета.

Такова наша налоговая система. У нас нет никакой возможности выразить в цифрах ее последствия. Но когда, с одной стороны, изучаешь этот механизм, а с другой, констатируешь, что очень значительная часть нашего населения не в состоянии покупать себе нужных предметов потребления, то позволительно задаться вопросом: а не находятся ли эти два обстоятельства в таком же соотношении, в каком соотносятся между собой причина и следствие. Позволительно также спросить, разве мы поднимем нашу страну и ее финансы, если упорно будем следовать старым путем и если народ, даже отрицательно относясь к движению по такому пути, все-таки даст нам время двигаться по нему. По правде сказать, мы похожи на человека, который, с трудом выбравшись из пропасти, куда по неосторожности уже сваливался несколько раз, снова начинает свой путь, на сей раз еще поспешнее и подвергая себя еще большему риску, по той же самой дорожке.

В теоретическом аспекте все согласны, что налоги можно поднимать до такого уровня, что выше ничего уже добавить нельзя, иначе оскудеет всеобщее богатство и потерпит крах государственная казна. Такая теоретическая ситуация проявила себя на практике в соседней стране и проявила себя столь впечатляюще, что я позволю себе рассказать об этом подробно, потому что если данный феномен не будет признан возможным, то все мои рассуждения и выводы не будут иметь никакой ценности и никакого значения. Я знаю, что во Франции не любят извлекать уроки из британского опыта, мы охотнее делаем собственные опыты и несем за них собственные издержки. Но я прошу читателя хотя бы на миг поверить, что по ту сторону Ла-Манша, как и по эту его сторону, дважды два равно четырем.

Несколько лет назад Англия находилась в финансовом положении очень похожем на наше. Много непрерывных лет каждый бюджет исполнялся с дефицитом, и для преодоления такого состояния дел потребовались поистине героические усилия. Первое, что пришло в голову финансистам, – это, как легко догадаться, увеличить налоги. Кабинет вигов не стал выдумывать ничего особого. Он просто-напросто решил увеличить все налоги на пять процентов. Он рассуждал так: «Если 100 шиллингов налога дают нам 100 шиллингов в приходную часть бюджета, то 105 шиллингов налога дадут 105 шиллингов или, по меньшей мере, поскольку надо учитывать небольшое сокращение потребления, 104¹/₂ или ровно 104 шиллинга. Математически это безукоризненно. Но спустя год с изумлением увидели, что получили не 105, не 104 и даже не 100 шиллингов, а лишь 96 или 97.

И вот тогда из всех аристократических грудей выплеснулся крик боли: «Что же это получается? Мы не можем вписать ни гроша в наш цивильный лист, мы дошли до последнего предела налогообложения, дающего хоть какую-то выгоду![5]5
  Последняя часть этой фразы («мы дошли…) принадлежит сэру Роберту Пилю.


[Закрыть] У нас больше нет ресурсов, потому что облагать налогами больше означает получать от налогов меньше».

Кабинет вигов был тотчас выдворен в отставку. Надо было дать попробовать выправить положение более умелым людям. Дали власть сэру Роберту Пилю. Он, безусловно, был финансистом-практиком. Но это не помешало ему рассуждать следующим образом, хотя в моем неискусном изложении его рассуждение может показаться слишком хитроумным и, быть может, даже абсурдным: «Поскольку налог сделал массы нищими и поскольку нищета масс, в свою очередь, сильно ограничила продуктивность налога, надо отсюда сделать суровый, хотя и внешне парадоксальный, вывод: чтобы налоги были эффективными, надо их снизить. Попытаемся же сделать то, если казна, которая уже много потеряла от своей жадности, сама не станет великодушной». Великодушие в налоговых сборах! Вот вам совершенно новый эксперимент. Он заслуживает внимательного изучения. Разве не будут счастливы господа финансисты, когда узнают, что само великодушие иногда дает прямую выгоду? Правда, тогда оно должно называться иначе: интерес, процент. Пусть будет так. Не будем спорить о словах.

Итак, сэр Роберт Пиль принялся снижать, снижать и снижать. Он разрешил ввоз в страну зерна, скота, шерсти, масла несмотря на вопли лендлордов, полагавших, притом с некоторой видимостью обоснованности, что народ лучше питается, когда много продовольствия в самой стране, и этому верили за пределами Англии. Мыло, бумага, солод, сахар, кофе, соль, почта, стекло, сталь – все, чем пользуется или что потребляет работник, прошло через реформу.

Тем не менее сэр Роберт, который отнюдь не был сумасбродом, прекрасно знал, что хотя такая система, приведя общество к благополучию, должна благотворно воздействовать на казначейство, но это случится не так быстро и скоро. А между тем дефицит, нехватки, необходимость хоть какого-то обеспечения – все это требовало немедленного решения. Отказаться, пусть временно, от части дохода – усугубить положение, пошатнуть кредит. Приходилось пройти трудный период, трудный ввиду самого характера его начинания. Снизить налог – это была лишь половина системы сэра Роберта, как и половина той системы, которую я сам скромно и робко предлагаю. Читатель видел, что необходимым добавлением к моей системе[6]6
  Я говорю «моей» ради краткости, но я не считаю себя изобретателем системы. Директор газеты «Пресс» не раз высказывал ее фундаментальную идею, которую я здесь и воспроизвожу. Больше того, он сам успешно применил эту систему.


[Закрыть] является снижение расходов в большей степени. Добавление в системе Пиля было ближе к финансовым и фискальным традициям. Он думал об ином источнике дохода, и был принят закон о подоходном налоге.

Таким образом, в обстановке дефицита первой мыслью было увеличить налог; второй мыслью было трансформировать его и взимать его с тех, кто в состоянии его платить. Это было прогрессом. Почему бы и мне не лелеять мысль, что снижение расходов было бы еще большим и решающим прогрессом?

Несмотря на трудность быстро и коренным образом решить такую задачу, я все же кратко рассмотрю этот вопрос. Удался ли британский опыт? Я считаю, что да, ибо иначе чему служит пример провала, как не тому, чтобы не подражать ему. А я вовсе не хотел подвести читателя к подобному выводу. Между тем многие утверждают, что эксперимент сэра Роберта Пиля оказался опустошительным. Такое утверждение выглядит тем более убедительно, что в тот самый день, когда началась налоговая реформа, Великобританию постиг ужасный и затяжной торговый и финансовый кризис.

Но прежде всего я должен заметить, что хотя и можно отчасти приписать недавние неурядицы в английской промышленности реформе сэра Роберта Пиля, все-таки не следует пользоваться этим обстоятельством как аргументом против реформы, предлагаемой мною, потому что эти две реформы различаются в одном очень существенном пункте. Общее между ними вот что: изыскивать последующий рост выручки в благополучии и процветании масс, то есть в смягчении налогового бремени в цифровом его выражении. Различие же таково: сэр Роберт Пиль приберег до поры до времени средства и способы преодолеть трудности переходного периода, введя новый налог. Я же требую, в качестве этих средств и способов, большого, очень большого снижения расходов. В этом отношении идеи сэра Роберта Пиля шли настолько далеко, что в одном и том же документе, где он излагал затихшей и внимательной Англии свой финансовый план, он потребовал значительных субсидий на армию и военный флот.

Поскольку обе системы в первой части совпадают, обе направлены на благополучие, в долговременной перспективе, государственной казны, благополучие, черпаемое из облегчения положения трудящихся классов, то разве не ясно, что сокращение расходов, а в некоторых случаях их полная отмена, больше гармонирует с идеей, выраженной в первой части, чем просто перемещение, перераспределение налогообложения?

Не могу не позволить себе думать, что вторая часть системы Пиля противоречит первой. Конечно, лучшее распределение налогов – это уже великое благо. Но в конце концов, когда достаточно ознакомишься с этими вопросами, когда изучишь естественный механизм налогов, их рикошетное действие, их контрудары, то становится ясным, что требуемое фиском от одного класса в значительной степени оплачивается другим классом. Невозможно, чтобы английские рабочие не были затронуты прямо или косвенно подоходным налогом. Так что их положение облегчается с какой-то одной стороны, но в определенной мере их бьют с другой стороны.

Однако оставим эти соображения и посмотрим, можно ли, при наличии бесспорных фактов, столь естественным образом свидетельствующих об английском кризисе, можно ли приписать их реформе. Вечный софизм людей, решивших что-то и кого-то обвинить, – это взваливать на что-то и кого-то все несчастья мира. Как гласит ложная латинская мудрость: «После этого значит вследствие этого». Предвзятая идея есть и всегда будет некоей плетью как инструментом суждения; она, предвзятая идея, в силу самой своей природы всегда бежит от правды, когда ей не посчастливится случайно повстречать ее.

В Англии бывали и другие торговые кризисы, помимо недавнего. Все они объясняются вполне конкретными причинами. Однажды Англию охватила лихорадка непродуманный спекуляций. Огромные капиталы, дезертируя из сферы производства, ушли в американские займы и в рудники драгоценных металлов. Сильнейшее потрясение получили промышленность и финансы. В другой раз страну постиг страшный неурожай, и нетрудно представить себе последствия этого. Когда весьма значительная часть труда всего народа была направлена на обеспечение себя продуктами питания, когда целый год пахали, боронили, засеивали, поливали землю, трудясь в поте лица своего и в надежде собрать урожай, то разоренный неурожаем народ оказался перед выбором: либо умереть с голоду, либо где-то и как-то быстро раздобыть себе пропитание. Все обычные операции в промышленности были приостановлены, чтобы высвободить капиталы и направить их на выполнение этой гигантской, неожиданной и неотложной операции. Сколько было потрачено сил! Сколько разрушено ценностей! Как после этого не быть кризису? В Соединенных Штатах он разразился даже тогда, когда случился неурожай хлопка, и всего-навсего из-за того, что при недостаче хлопка фабриканты не могли работать столь же активно, как при избытке хлопка. В Великобритании всякая стагнация никогда не проходит безнаказанно и всегда распространяется на мануфактуры. Ирландские восстания, волнения на европейском континенте, прерывающие на какое-то время британскую торговлю и уменьшающую потребительские возможности ее клиентуры – вот еще некоторые из вполне очевидных причин стеснения, помех и пертурбаций в финансах.

Промышленная история Англии учит нас, что достаточно хотя бы одной из вышеназванных причин, чтобы в этой стране разразился кризис.

И вот получилось так, что как раз в момент, когда сэр Роберт Пиль ввел реформу, все эти беды разом и с невиданной интенсивностью обрушились на Англию.

В результате народ претерпел великие страдания, и тут же принялись твердить все ту же предвзятую идею: вот видите, реформа раздавила народ!

Но я спрашиваю: разве финансовая и торговая реформа привела к двум неурожая подряд в 1845 и 1846 г. и разве она вынудила Англию истратить два миллиарда, чтобы возместить потерянное зерно?

Разве финансовая и торговая реформа уничтожала в течение четырех лет картофель в Ирландии и разве она заставила Англию кормить за свой счет целый изголодавшийся народ?

Разве финансовая и торговая реформа вызвала подряд два неурожая хлопка в Америке, и неужели можно думать, что поддержание ввозных пошлин на высоком уровне окажется чудодейственным снадобьем?

Разве финансовая и торговая реформа породила и развила «железнодорожную манию» и быстро отняла два или три миллиарда от продуктивного и привычного труда, чтобы бросить эти капиталы в нескончаемые ажиотажные начинания – манию, которая, по мнению всех наблюдателей, принесла больше зла, чем все прочие беды, вместе взятые?

Разве финансовая и торговая реформа зажгла на европейском континенте пожар революций и снизила сбыт всех британских товаров?

О, когда я думаю об этой неслыханной комбинации разрушительных факторов, действующих в одном направлении, об этой ткани, сотканной из всех возможных бедствий, вдруг фатально возникших в ту или иную эпоху, я невольно обращаюсь к оборотной стороне пресловутой предвзятой идеи и задаюсь вопросом: что было бы с Англией, с ее могуществом, величием, богатством, если бы Провидение не одарило ее в нужный и трагический момент таким человеком. Не погибла бы ли она в страшных конвульсиях? Я искренне полагаю, что реформа, которую обвиняют во всех бедах Англии, частично их устранила. И английский народ хорошо понимает это, ибо, хотя самая сложная и тонкая часть этой реформы, свободный обмен, сразу подверглась суровым и неожиданным испытаниям, народная вера не была поколеблена, и когда я сейчас пишу эти строки, начатое дело продолжается и близится к своему славному завершению.

Вернемся же с того берега Ла-Манша и тоже проникнемся доверием. Зачем оставлять такое качество лишь на том берегу?

Мы обсуждаем доходную часть бюджета. Собрание уже отменило налоги на соль и на почтовые отправления. По моему мнению, оно должно сделать то же самое в отношении напитков. Что касается соответствующей статьи закона о бюджете, я думаю, что государство должно согласиться потерять пятьдесят миллионов. Остающиеся налоги надо по мере возможности распределить между всеми потребляемыми винами, не освобожденными от обложения. Вполне понятно, что тридцать или сорок миллионов налога с сорока пяти миллионов гектолитров выплачивать гораздо легче, чем сто миллионов с количества втрое меньшего. Надо также уменьшить издержки и убрать преграды всякого рода, которые влечет за собой нынешний способ взимания налогов.

Кроме того государству следует согласиться на значительное снижение пошлин на сахар и кофе. Рост потребления этих продуктов сразу решит и фискальный, и колониальный вопросы.

Другой важной и популярной мерой была бы отмена всяких акцизов. В этой связи на меня произвело большое впечатление мнение г-на Гишара. Все признают, что подоходный налог был бы справедлив и отвечал бы истинным принципам. Ему мешают только трудности, сопряженные с его исполнением. Боятся за государство и, я думаю, боятся небезосновательно, потому что ему придется бесцеремонно и отнюдь не деликатно вмешиваться в дела людей, без чего такой налог невозможен. Нехорошо, когда республиканское правительство относится к налогоплательщику как алчный инквизитор. В коммуне все достояния в общем известны. Их можно определять и в семьях, если семье позволят самой определять свой подоходный налог при непременном условии, что акциз будет отменен. Очень вероятно, что такая мера, основанная на справедливости, будет встречена с одобрением. Рано или поздно Франция подготовит кадастр состояний, состоящих из движимого имущества, и найдет способ поставить на верный путь свою систему налогообложения. Я не думаю, чтобы такая мера, которая, к тому же, имеет то преимущество, что начинает процесс децентрализации, была не по силам умелому и опытному государственному деятелю. Перед ней, конечно, не отступил бы и Наполеон.

Я вынужден сказать несколько слов о таможне. И чтобы уберечься от предубеждений, с которыми, как я чувствую, мне пришлось бы столкнуться, я ограничусь лишь фискальной точкой зрения на проблему, тем более что речь идет по-прежнему только о бюджете. Дело вовсе не в том, что я собираюсь лишний раз отстаивать свободу обмена, и пусть меня не сравнивают с бравым генералом, который только тем и стал знаменитым, что хорошо лечил лошадей. Дело не в том, но отстаивать-то я буду. В какую бы сторону горизонта вы ни бросили ваш интеллектуальный взгляд, в сторону химии, физики, астрономии, музыки, флота, вы повсюду увидите генерала на коне и сами вскочите на коня позади него. У всех нас есть излюбленная идея, свой стиль, свой конек. Почему бы и мне не признаться в наличии у меня излюбленной идеи? Идея эта – свобода. И если я чаще всего защищаю ее особый вид – свободу обмена – то из всех свобод ее больше всего не признают и меньше всего понимают.

Итак, рассмотрим проблему таможни с фискальной точки зрения, и пусть читатель простит мне, если я попутно коснусь вопросов права, собственности, свободы.

Г-н Феррье, один из самых сокровенных и самых ловких протекционистов, признал, что если бы за таможней сохранили ее фискальный характер, из нее могли бы извлекать двойной доход для казначейства. Она дает примерно сто миллионов. Следовательно, независимо от груза налагаемого на нас протекцией как на потребителей, мы еще и теряем сто миллионов как налогоплательщики. Ведь ясно, что то, что казна отказывается покрывать за счет таможни, она покрывает за счет других налогов. Такой механизм заслуживает внимательного рассмотрения.

Предположим, что казначейству требуется 100. Предположим также, что если бы иностранное железо могло поступать к нам по разумной пошлине, оно давало бы казначейству в его доход 5. Но класс промышленников думает, что ему выгодно, чтобы иностранное железо к нам не ввозилось. Встав на его сторону, закон запрещает ввоз или, что то же самое, вводит запретительную пошлину. Следовательно, в данном случае всякое получение дохода становится невозможным, добровольно приносится в жертву. Эти 5 не поступают, и казна получает лишь 95. Но так как мы допустили, что казна нуждается в 100, мы должны согласиться с тем, что она берет недостающие 5 каким-то другим способом, облагая, скажем, соль, почтовые отправления, табак.

То, что происходит с железом, все это в точности воспроизводится по отношению ко всем предметам потребления, какие только можно себе представить.

Каково же при столь странном режиме положение потребителя-налогоплательщика?

А вот каково:

1. Он платит значительный налог для поддержания обширной армии, размещенной вдоль границы по инициативе и ради выгоды хозяев железоплавилен и прочих привилегированных хозяев, которым она служит.

2. Он платит за железо гораздо выше его естественной цены.

3. Ему запрещено производить вещи, в обмен на которые иностранцы поставляли бы ему железо, так как запретить ввоз одной ценности значит запретить вывоз другой ценности.

4. Он платит еще один налог, чтобы заполнить пустоту, образующуюся в казне, так как помешать ввозу значит помешать налоговому поступлению, и при тех или иных данных нуждах фиска, если поступлений недостает, надо получать их из других источников.

Странное положение получается у потребителя-налогоплательщика! Чего здесь больше, печального или смешного? Ответить затруднительно.

Так почему же так происходит? Да ради того, чтобы железоплавильщики извлекали из своего труда и капитала не чрезвычайно высокую прибыль, а лишь такую, чтобы они могли справляться с какими-нибудь возросшими трудностями производства.

Когда же все-таки начнут во всех этих областях оперировать большими, а не малыми цифрами? Интерес, выгода, процент, когда имеешь дело с большим числом, – вот экономическое правило, которое никогда не обманывает и примыкает к справедливости.

Надо условиться об одной вещи: чтобы протекция была справедливой, не прекращая при этом быть пагубной, нужно, по меньшей мере, чтобы она в равной мере распространялась на всех. Но возможно ли такое, даже если говорить абстрактно?