Текст книги "Протекционизм и коммунизм"

Я убежден, что настало время, когда весь гений французской революции должен быть сконцентрирован, проявлен и прославлен в таком акте величия, добропорядочности, прогресса, веры в себя – в таком акте, который еще никогда не совершался под солнцем. Я убежден, что настало время, когда Франция должна решительно провозгласить, что она видит солидарность народов во взаимосвязи их интересов и идей, а не во вмешательстве грубой силы. А чтобы придать бесспорный вес такого рода заявлению – ибо что такое пустой, хотя и яркий манифест? – я убежден, что настало время для Франции самой распустить и упразднить свою грубую силу.

И если наше дорогое нам и славное отечество возьмет на себя инициативу такой революции, будучи страной европейской, то каких последствий и результатов следует ожидать?

Прежде всего – я и здесь я возвращаюсь к моей главной теме, – сразу выровняются наши финансы. Тем самым окажется вполне выполнимой первая часть моей реформы: будут смягчены налоги, расширится сфера приложения труда, будет доверие, благополучие, кредит, удовлетворительное потребление самых широких масс. И вот вам республика, любимая, вызывающая восхищение, скрепленная всем тем, что придает силу институциям, пользующимся народной симпатией; вот вам исчезновение даже воображаемого призрака банкротства; вот вам политическая смута, навсегда ушедшая в историю; вот вам, наконец, счастливая и исполненная славы Франция среди других наций, излучающая неодолимую власть примера.

И тогда воплощение в жизнь дела демократии не только зажжет сердца вне страны, но и свершится более легко внутри нее. И там, и у нас все труднее заставить полюбить революции, которые несут с собой новые налоги. И там, и у нас люди хотят выйти из этого злосчастного круга. Наша политика угроз служит иностранным правительствам причиной или поводом изымать у народов деньги и солдат. Каким же более простым и легким оказалось бы возрождение Европы, если бы под влиянием наших налоговых реформ, которые по существу являются предметом и проблемой симпатии или антипатии, она решила вслед за нами жизненно важные вопросы новых институций!

Кто и что может возразить на это?

Национальное достоинство. Я уже говорил, что оно должно означать. Разве Франция и Англия укрепили свое достоинство, когда, истощив свои народы налогами, чтобы создать крупные вооруженные силы, так и не выполнили своих прежних посулов и обещаний? В таком понимании национального достоинства виден четкий след нашего римского воспитания и образования. В ту эпоху, когда народы жили грабежом, им важно было как можно дальше распространить террор с помощью устрашения огромной военной силой. Так неужто все в том же положении находятся те, кто основывает свой прогресс на труде? Американский народ упрекают в том, что у него, мол, недостает достоинства. Если даже с этим согласиться, то это никак не относится к его внешней политике. Традиционное стремление американцев к миру и невмешательству придает их внешней политике внушающий уважение характер справедливости и величия.

«Каждый у себя, каждый за себя», – вот политика эгоизма и вот о чем все твердят. Ужасная вещь, если понимать ее, так сказать, всеохватывающе. Да, «каждый у себя», но ввиду наличия грубой силы. Однако лучи силы нравственной, интеллектуальной, промышленной, исходящей из каждого национального центра, свободно пересекаются друг с другом и создают свет братства во благо всего рода человеческого. Довольно странно, что нас обвиняют в эгоизме, ведь мы же всегда предлагаем экспансию (в положительном смысле слова) и выступаем против политики и системы ограничений. Наш принцип таков: «Как можно меньше контактов между правительствами, как можно больше контактов между людьми и народами». Почему? Потому что контакт правительств чреват нарушением мира, а контакт людей гарантирует мир.

Внешняя безопасность. Да, согласен, действительно существует этот сложный и неприятный вопрос, требующий решения. Грозит или не грозит нам вторжение? Некоторые искренне верят в такую опасность. Монархи, говорят они, слишком заинтересованы в том, чтобы окончательно погасить во Франции революционный очаг, и не преминут заполонить нашу страну своими солдатами, если она разоружится. Думающие так вправе требовать сохранения и поддержания наших вооруженных сил. Но пусть они подумают и о последствиях. Если мы будем поддерживать наши вооруженные силы, мы не сможем серьезным образом снизить наши расходы, мы должны будем их увеличивать, и дефицит ежегодных бюджетов будет только расти. А если мы будем продолжать увеличивать налоги, то рост доходов от налоговых поступлений – вещь весьма и весьма ненадежная. Однако вещью вполне, так сказать, надежной будет разочарование, ненависть, сопротивление, так что мы, быть может, обеспечим безопасность внешнюю, но за счет резкого снижения безопасности внутренней.

Что касается меня, я не колеблясь проголосую за разоружение, потому что я не верю во вторжение. Откуда к нам нагрянут? Из Испании, Италии, Пруссии, Австрии? Это невозможно. Остаются Англия и Россия. Англия! Но она уже провела такой опыт, и двадцать два миллиарда долгов, по процентам за которые до сих пор расплачиваются трудящиеся этой страны, такой урок не может быть забыт. Россия! Но это химера. Россия не ищет контакта с Францией, а наоборот, избегает его. Если же император Николай вознамерится направить к нам тысяч двести московитов, то самое лучшее, что мы тогда сделаем, это хорошо принять их, дать испробовать наших вин, показать улицы, магазины, благополучие людей, мягкость и принцип равенства нашего уголовного права, после чего мы скажем им: возвращайтесь восвояси в ваши степи и расскажите вашим братьям обо всем, что видели.

Защита торговли. Разве не нужно, говорят нам, иметь мощный флот, чтобы открывать новые пути для нашей торговли и господствовать на далеких рынках. Поистине странно мыслит и действует правительство по отношению к торговле. Оно начинает с учинения всяких преград, стесняет торговлю, ограничивает ее, душит, и все это за счет огромных средств. Потом, вспоминая, что оно где-то что-то сделало не так, оно милостиво разрешает некоторым крохам пробираться сквозь таможенное сито. Я хочу протежировать торговцев, говорит оно, а для этого я изыму у народа 150 миллионов, чтобы наши корабли, оснащенные пушками, бороздили моря и океаны. Но сначала девяносто девять процентов французской торговли будет вестись со странами, где наш флаг не развевался никогда, да и не будет развеваться. Разве у нас имеются базы в Англии, Соединенных Штатах, Бельгии, Испании, Германском таможенном союзе, России? Так что речь идет лишь о Майотте и Носсибе, островах Коморского архипелага. И получается, что у нас берут в виде налога больше франков, чем возвращают сантимов от торговли.

И потом, кто командует рынками сбыта? Рынком командует только и единственно сам хороший рынок, командует дешевизна. Посылайте куда угодно товары, которые стоят на пять су дороже, чем такие же английские или швейцарские товары, и никакие корабли с пушками не заставят их продать. А вот пошлите товары, стоящие на пять су дешевле, и они тотчас будут проданы без всяких пушек и кораблей. Разве вы не знаете, что Швейцария, не имеющая даже лодок, разве что на каких-нибудь из своих озер, выдавила из Гибралтара многое, вплоть до некоторых английских тканей, хотя гибралтарский порт сильно охраняется? И если дешевизна есть истинный защитник и покровитель торговли, то что делает наше правительство? Прежде всего оно поднимает своими тарифами цены на сырье, на все орудия и инструменты труда, на все предметы потребления. Затем, компенсируя себя, оно отягощает нас налогами под предлогом необходимости отправлять флот для завоевания рынков. Получается варварство, самое, так сказать, варварское варварство, и пройдет не так уж много времени, когда про нас скажут: «У этих французов ХIХ века были странные торговые системы, но тогда они, по меньшей мере, должны были бы воздержаться называть свой век веком просвещения».

Европейское равновесие. Нам еще нужна армия, чтобы поддерживать европейское равновесие и следить за ним. То же самое говорят англичане. В результате равновесие превращается в нечто колеблемое ветрами революций. Тема эта слишком обширна, чтобы разбирать ее здесь. Но скажу несколько слов. Давайте остерегаться метафор, говорил Поль-Луи, и он был прав. И вот нам предлагают метафору, предлагают трижды, называя ее равновесием. Сначала у нас было равновесие европейских держав, потом равновесие сил и наконец равновесие торговли. Чтобы только перечислить все виды зла, порожденные этими так называемыми равновесиями, понадобились бы целые тома, а я пишу лишь брошюру.

Внутренняя безопасность. Худший враг логики, после метафоры, это порочный круг. В данном же случае мы имеем дело с порочным кругом в превосходной степени. «Будем давить на налогоплательщика, чтобы иметь большую армию, потом еще одну большую армию, чтобы держать в повиновении налогоплательщика». Разве не так? Какой внутренней безопасности можно ждать от финансовой системы, которая имеет своим следствием всеобщее разочарование и банкротство с политическими последствиями, вытекающими уже из него? Я полагаю, что если трудящимся дадут вздохнуть свободно, если они поверят, что для них делается все возможное, то возмутителям общественного спокойствия останется очень мало средств, способов и объектов для своих действий. Конечно, чтобы их сдерживать, достаточно было бы национальной гвардии, полиции и жандармерии. Но приходится учитывать и страхи людей в наше тревожное время. Страхи эти естественны и вполне оправданны. Так пойдем навстречу людям и выделим ради их спокойствия двести тысяч человек, пока не наступят лучшие времена. Как видите, дух моей системы, вообще пристрастие к систематизированию не захватывает меня ни абсолютно, ни полностью.

Теперь резюмируем все сказанное.

Мы сформулировали нашу программу так:

Снизить налоги и в большей степени уменьшить расходы.

Такая программа непременно приведет к равновесию, причем не путем разрухи и нищеты, а путем всеобщего благополучия и процветания.

В первой части этой моей статьи я предложил уменьшить самые разные налоги так, чтобы представленный ныне кабинетом бюджет потерял из своей доходной части сто миллионов.

Следовательно, моя программа будет выполнена, если, сообразуясь с моими предыдущими рассуждениями и соображениями, мы уменьшим расходы более чем на сто миллионов.

Между тем, хотя сокращения возможны и легки по многим службам, если люди хоть немного поверят в свободу, я могу отказаться от предлагаемых мною сокращений, учитывая заблудшее общественное мнение, и все-таки мы можем получить следующие результаты:

1. Издержки налогообложения. Как только косвенные налоги будут смягчены, стимулы для обмана и мошенничества сильно ослабеют. Надо, чтобы было меньше всяких помех, меньше стесняющих формальностей, меньше надзора инквизиторского толка – одним словом, меньше служащих и чиновников, занятых всем этим. То, что может дать в этом отношении одна лишь таможенная служба, уже очень велико. Допустим, что это будет 10 миллионов.

2. Издержки служб по борьбе с преступностью. Во всем мире не найдется вещей, которые были бы связаны между собой теснее, чем нищета и преступность. И если осуществление нашего плана будет иметь непреложным эффектом рост благосостояния и обеспеченность трудом людей, то это непременно приведет к снижению расходов на преследование, осуждение и наказание уменьшившегося числа преступников.

3. Помощь со стороны государства. То же самое надо сказать и о помощи, уровень которой должен снижаться по мере роста благосостояния.

4. Дела с иностранцами. Политика невмешательства, которую провозгласили и приветствовали наши отцы в 89-м году, которую начал проводить Ламартин под давлением обстоятельств, оказавшихся сильнее его самого, которую Кавеньяк продолжал проводить с гордостью, эта политика ведет к упразднению всех посольств. Пусть это мало с финансовой точки зрения, но это много с точки зрения политической и нравственной.

5. Армия. Мы определили ее в двести тысяч людей в соответствии с требованиями момента. В деньгах это получается двести миллионов. Добавим еще пятьдесят для всякого рода особых случаев, отставок, увольнений, отпусков и т. п. Для нынешнего официального бюджета получается экономия в сто миллионов.

6. Военный флот. Требуют 130 миллионов. Дадим 80, а 50 вернем налогоплательщикам. Торговля от этого будет только чувствовать себя лучше.

7. Общественные работы. Должен признаться, что я далеко рьяный сторонник, которая ведет к обездвижению или потере задействованных капиталов. Тем не менее приходится склоняться перед необходимостью. От нас требуют 194 миллиона. Дадим 30.

Таким образом, мы без особых усилий получаем округленно 200 миллионов экономии на расходах; доход, напомним, составляет 100 миллионов. Так что мы находимся на пути к равновесию, и я считаю мою задачу выполненной.

Но задача кабинета министров и Национального собрания только начинается. И здесь, в заключение, я выскажу мою мысль всю целиком.

Я убежден, что только план, предложенный мною, или любой другой план, основанный на тех же принципах, может спасти республику, страну, общество. Все части этого плана взаимосвязаны. Если вы возьмете из него только первую часть – уменьшить налоги, – вы придете к революциям через банкротство; если возьмете только вторую часть – снизить расходы, – вы придете к революциям через нищету. А приняв план во всей его целостности, вы избежите банкротства, нищеты, революций, а сверх того обеспечите благополучие народа. Таким образом, план представляет собой законченную систему, которая, тоже вся целиком, либо восторжествует, либо провалится.

И все же я опасаюсь, что такой единый и методически выдержанный план может быть плодом работы девятисот мозгов. Непременно появятся девятьсот проектов, которые будут сталкиваться друг с другом, и ни один не одержит победы.

Так что при всей доброй воле Национального собрания случай будет упущен и страна будет потеряна, если инициативу решительно не возьмет на себя кабинет министров.

Однако кабинет отвергает эту инициативу. Он представил свой бюджет, который не делает ничего во благо налогоплательщика и ведет к устрашающему дефициту. Затем он выступил с заявлением: «Я не буду излагать общие соображения, а поставлю на обсуждение детали, когда наступит подходящее время». Иными словами: я все предоставляю воле случая, вернее буду ждать шансов, которые столь же кошмарны, сколь и неминуемы, я ставлю на карту саму судьбу Франции, зная, что проиграю.

Зачем же так? Ведь кабинет состоит из людей умелых и опытных, из патриотов, из финансистов. Вряд ли какое-либо другое правительство лучше справилось бы с задачей всеобщего спасения.

Но оно и не пытается никого спасать. Почему? Потому что оно пришло к власти и стало заниматься делами, уже имея предвзятую идею. О ты, предвзятая идея! Я должен был бы показать тебя напрямую и воочию как бич всякой рассудительности и всякого нормального поведения, а не изображать тебя через метафоры и порочные круги!

Правительство сказало самому себе: «Мне нечего делать с этим Собранием, я не получу там большинства».

Я не буду рассматривать здесь все злосчастные последствия этой предвзятой идеи.

Когда полагают, что Собрание есть препятствие, значит готовы его распустить.

Когда готовы его распустить, значит собираются работать или маневрировать в заданном направлении.

Вот так прилагаются огромные усилия, чтобы сотворить зло, и это в момент, когда необходимо прилагать их для творения добра.

Время и силы потрачены на конфликт, достойный глубокого сожаления. И, положа руку на сердце, я утверждаю, что в этом конфликте не прав был кабинет.

В конце концов, чтобы как-то отрегулировать свою деятельность или, вернее, выйти из своего инертного состояния, кабинет должен был бы сказать: «У меня не будет большинства; поэтому я, по крайней мере, должен предложить что-нибудь полезное и ждать отказа, но в виде конкурирующего предложения».

Президент республики поступил гораздо более мудро, когда сказал в день своего вступления в должность: «У меня нет никакого основания думать, что я не буду согласен с Национальным собранием».

На чем же основывался кабинет, когда, заранее определив для себя прямо противоположную идею, начал проводить свою политику? Он основывался на том, что Национальное собрание с симпатией отнеслось к кандидатуре генерала Кавиньяка.

Однако кабинет не понял, что есть вещь, которую Собрание ставит в сто, в тысячу раз выше генерала Кавиньяка. Вещь эта – воля народа, выраженная во всеобщем голосовании в соответствии с Конституцией, разработанной им же, Собранием.

И вот я говорю, чтобы засвидетельствовать мое уважение к воле народа и к Конституции, этим двум якорям спасения, что дело, быть может, пошло бы лучше с Бонапартом, чем с самим Кавиньяком.

Да, было бы гораздо лучше, если бы правительство не раздувало конфликт, а сказало: «Выборы 20 декабря закрывают бурный период нашей революции. Теперь давайте вместе займемся обеспечением блага народа, административными и финансовыми реформами». Я уверен, что тогда Собрание охотно поддержало бы правительство, ибо оно, Собрание, страстно стремится к благу всех и ни к чему другому.

Теперь шанс упущен, и если мы не создадим новый шанс и не воспользуемся им, то на целые века ничего хорошего не будет с нашими финансами и со страной.

И тем не менее я верю, что если каждый не будет злопамятным и забудет свои обиды, Франция еще может быть спасена.

Министры республики! Не говорите, что вы сделаете что-нибудь позже. Иначе мы постараемся провести реформы с другим Собранием. Не говорите этого, потому что Франция уже подведена к самому краю пропасти. У нее нет времени ждать вас.

Бездеятельное правительство по причине существующей системы! Такого еще никогда не видывали. И долго вы будете являть нам такое зрелище? Правда, страна, разоренная, раненная, истерзанная, пока что не набрасывается на вас с кулаками, чтобы отомстить и наказать вас за свои страдания. Все ее недовольство направлено сегодня против Национального собрания. Это, конечно, редкостное обстоятельство для кабинета, которое его вполне устраивает. Но известно ли вам, что всякое ошибочное недовольство эфемерно и быстро проходит? Если бы вы сейчас, проявив сильную волю, поставили бы ультиматум перед Собранием, а оно отвергло бы его, страна почувствовала бы, что она права. Но вы не сделали и не сделаете этого. Рано или поздно страна прозреет, и если вы упрямо ничего не предлагаете, ничего не пытаетесь сделать, ничем не управляете, если, вследствие этого, положение с нашими финансами становится непоправимым, то предубеждение момента может вас простить, но история не простит вас никогда.

Сейчас решено, что бюджет будет принимать Национальное собрание. Но разве Собрание из девятисот членов, предоставленных самим себе, может выполнить столь сложную задачу, требующую увязки и согласования всех многочисленных статей бюджета? Их парламентской суматохи и неразберихи может получиться блуждание наощупь, слабые попытки сделать незнамо что, пустые желания и устремления, но никак не финансовый план.

Таково, по меньшей мере, мое убеждение. Если кабинет намерен выпустить из рук бразды правления, которые были вложены ему в руки вовсе не для того, чтобы пустить дело на самотек, если он решил оставаться невозмутимым и безразличным зрителем тщетных потуг Собрания, то пусть Собрание поостережется браться за дело, которое ему одному не по силам, пусть оно снимет с себя ответственность за ситуацию, за возникновение которой оно не несет никакой вины.

Но все-таки, я надеюсь, что так не будет. Я верю в это. Франции не придется переживать еще одно бедствие. Кабинет энергично, без задней мысли и с преданностью делу проявит инициативу, которую ему надлежит проявить. Он представит план финансовой реформы, основанной на двояком принципе: уменьшить налоги и в еще большей степени уменьшить расходы. И Собрание проголосует за него с энтузиазмом, не запутываясь до бесконечности в разного рода деталях.

Облегчить участь народа, убедить его полюбить республику, обеспечить безопасность при поддержке и добром расположении народа, устранить дефицит, поднять доверие, оживить труд, восстановить кредит, заставить отступить нищету, успокоить Европу, воплотить в жизнь справедливость, свободу, мир, явить всему миру зрелище великого народа, которым никогда не управляли лучше, чем когда он сам стал управлять собой, – разве все это благородное честолюбие правительства, разве не согреет сердце каждого, кто несет в своем сердце как наследие имя: Наполеон! Но это наследие, каким бы славным оно ни было, блистает отсутствием, если так позволительно выразиться, – отсутствием мира и свободы.