Текст книги "Протекционизм и коммунизм"

Изобилие¹

Политическая экономия – большая и благородная наука, когда ее просто и спокойно излагают. Она позволяет видеть скрытые пружины социального механизма и, так сказать, органы, составляющие живые и великолепные тела, которые именуются человеческими сообществами. Она изучает общие законы, по которым род человеческий призван расти в своей численности, богатстве, интеллектуальности, нравственности. Вместе с тем, признавая социальную свободу, как и свободу индивидуальную, она показывает, что ее чудодейственные законы могут не признаваться и нарушаться и что всякие непродуманные экспериментирования порождают величайшую ответственность, ибо в таких случаях развитие цивилизации может остановиться, задержаться, запоздать, а сама цивилизация может надолго быть отброшена назад и даже задушена.

Поверят ли в это люди? Большая и возвышенная наука, когда ее, повторяю, просто излагают, вдруг сводится, когда ее поводу возникают споры и полемика, к науке, имеющей неблагодарную задачу доказывать то, что в доказательствах не нуждается и понятно даже ребенку: обилие лучше нехватки.

И в самом деле, прислушавшись к таким спорам, убеждаешься, что большинство возражений и сомнений по поводу политической экономии сводятся к обратному принципу: нехватка лучше обилия.

Отсюда – ходячие умозаключения:

«Производство стало перепроизводством».

«Мы гибнем от переедания».

«Все рынки переполнены, и все канавы полны отбросов».

«Возможности потребления больше не могут идти вровень с возможностями производства».

Получается хула и клевета на машины. Сожалеют, что чудесный гений человека может становиться все более могучим, и так до бесконечности, Чего боятся? Обилия.

Возьмем протекциониста. Он страдает от того, что природа даровала нам климат лучше, чем в других местах. Он опасается, что торговый обмен повредит Франции, и не хочет, чтобы она была свободной в этом отношении, потому что, если она будет свободной, она навлечет на себя все ужасы нашествия и потопа. Чего он боится? Обилия.

Возьмем государственного деятеля. Его пугают средства удовлетворения всяческих потребностей, средства, созданные и накопленные трудом страны. Он полагает, что предугадывает появление в будущем призрака чреватого революцией благополучия и мятежной свободы. Поэтому ему милы тяжелые налоги, огромные армии, мотовство и безумное расточение всяческих продуктов и вещей в широких масштабах, могучая и искусственно созданная аристократия, которая своей роскошью и разгулом как бы излечивает страну от бесстыжего избытка, даваемого человеческой промышленностью. Чего он боится? Обилия.

Наконец, вот вам некий логик, который, презирая проторенные пути, идет к цели прямо и напролом и советует время от времени сжигать Париж, чтобы дать труду возможность и выгоду отстраивать его заново. Чего он боится? Обилия.

Так как же подобные идеи могли сформироваться и даже зачастую господствовать – не в личной практике людей, конечно, а в их теориях и их законодательстве? Ведь есть же иное утверждение, самоочевидное, не требующее никаких особых доказательств: «Всякие полезные вещи таковы, что лучше иметь их, чем не иметь». И если бесспорно, что обилие есть бедствие, когда обильны вещи, предметы, существа вредные, разрушительные, никому не нужные, такие как саранча, гусеницы, поедающие плоды, выращенные человеком, насекомые-паразиты у него дома, сугубо человеческие изъяны, зловония, то верно и то, что обилие есть благо, когда речь идет о вещах, удовлетворяющих действительные нужды людей, то есть о вещах, которые человек ищет, изготовляет в поте лица своего, покупает, обменивая их на свой труд, и которые имеют безусловную ценность; это продукты питания, одежда, жилье, произведения искусства, средства передвижения, связи, образования, развлечения – одним словом все то, что служит предметом внимания со стороны политической экономии.

Когда сравнивают между собой цивилизации двух народов или двух веков, то разве не запрашивают статистических данных, чтобы выяснить, какая из них – с учетом, конечно, численности населения – имеет больше средств существования, больше сельскохозяйственной, промышленной, ремесленной продукции, больше дорог, каналов, библиотек, музеев. И разве не делают выбор в пользу той цивилизации, где высок уровень потребления, то есть где наблюдается обилие?

Быть может, скажут, что недостаточно, чтобы продукты были обильны; надо еще, чтобы они справедливо распределялись. Совершенно верно. Но не будем путать вопросы. Когда мы защищаем обилие, а наши противники отвергают его, и мы, и они молчаливо исходим из того, что одинаковые вещи и распределяются одинаково.

Притом заметьте, что обилие само по себе есть основа вполне приемлемого распределения. Чем больше вещей, тем меньшей ценностью обладает каждая из них, а чем меньше ценности, тем легче выравнивать их распределение между людьми. Мы все равны, когда дышим воздухом, потому что воздух, соотносительно с нашими нуждами и желаниями, совершенно неисчерпаем. Мы чуть меньше равны касательно воды, потому что, будучи менее обильной, она начинает что-то стоит. Еще меньше мы равны по хлебу, изысканным фруктам, ранним овощам, вообще когда речь идет о вещах редких, когда мы наблюдаем ситуацию, обратную обилию.

Я бы еще добавил, чтобы ответить щепетильным сентименталистам нашего времени, что обилие заключается не только в материальных благах. Потребности выстраиваются у людей в определенной последовательности. Не все нужды настоятельны, и можно заметить, что здесь приоритетность далеко не всегда совпадает с достоинством. Сначала удовлетворяются самые простые и грубые потребности, потому что от них зависит сама жизнь, и что бы там ни утверждали разного рода декламаторы, прежде чем жить достойно, надо жить. Как гласит латинское изречение, сначала жить, потом философствовать.

Отсюда следует, что обилие простых предметов массового потребления есть необходимая предпосылка для того, чтобы человечество все больше и больше одухотворяло свои радости, чтобы оно восходило к Истине и Прекрасному. Оно может посвящать совершенствованию форм, культу искусств, мыслительным изысканиям лишь то время и те силы, которые, благодаря прогрессу, перестают целиком поглощаться велениями животной жизни. Обилие, будучи результатом долгого труда и терпеливой экономности, не может мгновенно стать всеобщим, и его, разумеется, не было в эпоху становления человеческого общества. Оно не может быть и одновременным по всему спектру производимых вещей. Оно развивается последовательно, переходя от материального к духовному. Несчастные народы, если какие-то внешние импульсы, например со стороны правительств, стремятся извратить этот порядок, заменяют грубые, но настоятельные потребности другими потребностями и желаниями, более возвышенными, но преждевременными, если такие импульсы меняют естественное направление труда и нарушают равновесие между потребностями и их удовлетворением, то самое равновесие, которое обеспечивает социальную стабильность.

Впрочем, если бы обилие было злом, это было бы одновременно и несчастьем и странностью, ибо каким бы простым ни было лекарство от обилия (отказаться что-либо производить и что-либо разрушать, чего же проще?), никакое средство не поколеблет индивидуальность и ее действия. Тщетно ополчаться на обилие, сверхизобилие, обжорство, захламленность всякими вещами, тщетно проповедовать теорию нищенского существования, подкреплять ее законами, запрещать машины, всячески стеснять и ограничивать торговый обмен; никого это не остановит, даже корифеев только что названной системы взглядов, не остановит, не собьет с пути труда ради достижения обилия. На всем земном шаре не встретишь ни единого человека, чья практика не была бы опровержением столь пустопорожних теорий. Нет никого, кто не старался бы наилучшим образом использовать свои силы, беречь их, щадить, добиваться более высоких результатов, пуская в действие и комбинируя силы самой природы. Нет никого, даже громогласно выступающих против торговых сделок, кто сам не руководствовался бы принципов (желая запретить его всем другим): продавать как можно дороже и покупать как можно дешевле. Так что теория самоограничения и нищеты, проповедуемая в книгах, газетах, диспутах, в парламенте, а через него в самих законах, отвергается и опровергается действиями всех индивидуальностей без исключения, которые и составляют род человеческий. Невозможно вообразить себе что-либо более убедительное.

Но как же так получается, что когда решается вопрос о том, лучше ли обилие, нежели нехватка, все люди, тайно вставая на сторону обилия своим поведением, трудом, обменом, теоретически выступают защитниками нехваток и ограничений, формируют соответствующее мнение и допускают появление всякого рода ограничительных и запретительных законов.

Нам остается разобраться именно в этом.

По сути дела мы все стремимся к тому, чтобы каждое наше усилия давало нам как можно больше благ. Если бы все мы не были объединены социально и каждый из нас жил в изоляции, то для достижения этой цели мы руководствовались бы единственным правилом: работать больше и лучше, – правилом, которое предполагает неуклонное движение к обилию.

Однако, ввиду существования обмена и разделения труда как следствия обмена, мы не посвящаем непосредственно самим себе, а отдаем другим наш труд, усилия, продукты, услуги. Поэтом, не теряя из виду правило: производить больше, – мы берем на вооружение еще одно правило, которое все больше и больше завладевает нашими умами: производить больше ценностей, – так как от следования этому правилу зависит количество получаемых нами услуг в обмен на наши услуги.

Создавать больше продуктов и создавать больше ценностей – это не одно и то же. Вполне ясно, что если каким-то силовым способом или хитростью нам удавалось бы сделать редкостью услуги и предметы, профессионально и специализированно творимые нами, то мы обогатились бы, не умножая и не совершенствуя нашего труда. Если бы, к примеру, сапожник мог бы актом своей воли заставить исчезнуть все башмаки в мире, исключая те, которые имеются в его лавке, или же ударить параличом всех, кто владеет сапожным мастерством, он превратился бы в Креза. Его положение неимоверно улучшилось бы, но не вместе с улучшением положения всего человечества, а совсем наоборот, с ухудшением участи всех остальных.

Вот и весь секрет – притом отвратительный – теории нехваток, проявляющей себя в разного рода ограничениях, монополиях и привилегиях. Она, эта теория, лишь переводит на наукообразный язык и маскирует эгоистическое чувство, затаившееся у всех нас в сердцах: конкуренты мне мешают.

Когда мы несем на рынок наш продукт, два обстоятельства могут сделать его очень дорогим: на рынке мы видим обилие вещей всякого рода, на которые мы можем обменять наш продукт, остающийся редким; редкость нашего продукта – это как раз и есть второе обстоятельство.

Однако ни мы сами непосредственно, ни через посредство законов или какого-либо иного принуждения ничего не может поделать с первым из этих обстоятельств. К сожалению, всеобщее обилие не вводится декретом. Тут нужно что-то другое, а законодательство, таможни и прочие помехи делу не помогут.

Если же мы хотим искусственно поднять ценность продукта, то тут мы вполне можем преуспеть. Индивидуальная воля не так уж бессильна. С помощью специальных законов, произвола, штыков, цепей, запретов, наказаний, преследований отнюдь не невозможно изгнать конкурентов и обеспечить редкость и высочайшую цену нашего продукта, который мы принесли продавать.

При таком положении вещей легко представить себе картину могущего и долженствующего случиться, если мы живем во времена неведения и невежества, варварства и неуемной жадности и алчности.

Каждый обращается к законодателям, а через них к государственной силе, чтобы потребовать обеспечения – искусственно и любыми способами – редкости той вещи, которую он производит сам. Земледелец требует, чтобы не было лишнего хлеба со стороны; железоделатель – меньше железа; колонист – меньше сахара; текстильщик – меньше сукна и т. д., и т. п. Каждый при этом выдвигает совершенно одинаковые резоны, из которых и складывается доктрина, именуемая теорией нехваток. Торжество этой теории обеспечивается государственной силой, то есть огнем и мечом.

Но, не говоря уже о массах, подпавших под режим всеобщего лишения множества вещей, легко увидеть, на какую мистификацию наталкиваются сами изобретатели такого режима и какое ужасное наказание ждет их за неуемную и бесцеремонную хищность.

Мы уже видели, что ценность каждой отдельно взятой категории продукта складывается из двух элементов: 1) редкости продуктов той же категории; 2) обилия продуктов иных категорий.

Я прошу уяснить следующее: когда законодатели, эти рабы индивидуалистического эгоизма, реализуют первый из этих двух элементов ценности, они неизбежно уничтожают второй элемент, не могут не уничтожать, ибо это один и единый процесс. Они последовательно удовлетворяют требования земледельца, скотовода, железоделателя, фабриканта, колониста, искусственно создавая нехватку зерна, мяса, железа, сукна, сахара и т. д. Но разве это не означает разрушения общего обилия, которое есть второе условие ценности каждого отдельного продукта? Таким образом, когда сообщество людей подвергается лишениям, впадает в нищету, а преследуемая цель – это повысить цену продуктов, то оказывается, что цель эта призрачна, недостижима, сугубо номинальна, потому что редкость каких-то отдельных продуктов нейтрализуется редкостью других продуктов. Разве так уж трудно понять, что если сапожнику, о котором мы говорили, удастся уничтожить все башмаки в мире своим сказочным усилием воли, исключая обувь, которую он производит сам, то он вовсе не продвинется вперед даже по номинальной ценности своей продукции, ибо в результате его волевого акта сделаются редкими все прочие продукты и вещи, на которые он хотел бы обменять свои башмаки? В итоге произойдет лишь одна перемена: все люди, включая нашего сапожника, будут плохо обуты, одеты, будут недоедать и жить в негодных домах, хотя все продукты и вещи сохранят между собой прежнее ценностное соотношение.

Иначе и быть не может. Именно таким оказывается общество, где остаются безнаказанными несправедливость, угнетение, эгоизм, корыстолюбие и невежество. К счастью, никакая горстка людей не в силах, не ущемляя самих себя, повернуть государственную силу и правительственный аппарат в направлении к нехваткам и нищете, не в силах подавить всеобщий порыв человечества к обилию и процветанию².

Мир и свобода, или Республиканский бюджет¹

Программа! Программа! – так со всех сторон кричат кабинету министров.

Как вы понимаете управление страной? Какой будет ваша внешняя политика? Какими великими мерами намереваетесь вы увеличить доходную часть бюджета? В силах ли вы убрать тройной бич, свистящий над нашими головами: война, революция, банкротство? Можем ли мы хоть с какой-то степенью безопасности приняться за труд, за промышленную деятельность, за крупные начинания? Что придумали вы, чтобы обеспечить то самое «завтра», которое вы обещали всем гражданам в день, когда взяли в свои руки бразды правления?

Вот о чем спрашивает каждый. Но, увы, правительство молчит. Хуже того, оно заранее решило не отвечать ни на какие вопросы.

Какой отсюда следует вывод? Либо у правительства нет никакого плана, либо план есть, но оно его скрывает.

Ну, что ж, я утверждаю, что в любом случае оно не исполняет своих обязанностей. Если оно прячет план, значит, у него нет права его осуществлять, ибо любой правительственный план принадлежит не правительству, а народу. Он касается нас, потому что от него зависят наше благополучие и наша безопасность. Правительство должно руководить нами не по своей, скрытой воле, а по воле открытой и одобренной нами. Кабинету министров надлежит предлагать, излагать, проявлять инициативу; нам – судить и оценивать; нам – соглашаться или отказывать. Но чтобы судить и оценивать, нужно знать. Тот, кто встает и предлагает себя в проводники, знает или, по меньшей мере, полагает, что знает, к какой цели надо прийти и какую дорогу выбрать. Он ничего не утаивает от путников, тем более если эти путники образуют целый народ.

Имеет ли правительство план, не имеет ли его, оно всегда само судит что ему делать. Во все время для того, чтобы управлять, нужна какая-то мысль, и это особенно важно сегодня. Совершенно ясно, что нельзя ехать по старой разбитой дороге, на которой уже трижды наша повозка сваливалась в грязь. Статус-кво невозможен, одной традиции недостаточно. Нужны реформы. И хотя то, что я сейчас скажу, звучит устрашающе, но я скажу это: Нужно новое. Не то новое, которое потрясает, опрокидывает, приводит в ужас, а то новое, которое поддерживает, консолидирует, вселяет уверенность и объединяет.

Горячо желая видеть подлинный республиканский бюджет, но обескураженный молчанием правительства, я вспомнил старую пословицу: «Если хочешь, чтобы тебя хорошо обслужили, обслужи себя сам». Поэтому, чтобы быть уверенным в наличии хоть какой-то программы, я составил ее сам и предлагаю на рассмотрение здравомыслящей публики.

Прежде всего, я должен поведать, в каком духе она у меня выдержана.

Я люблю республику – и уточню мое признание, хотя такое уточнение может некоторых удивить², – я люблю ее больше, чем любил 24 февраля. И вот мои резоны:

Как все публицисты, даже публицисты монархического направления, а среди них и Шатобриан, я думаю, что республика есть естественная форма нормального правления. Народ, монарх, аристократия – эти силы могут сосуществовать лишь во взаимной борьбе. Такая борьба имеет свои перемирия, которые именуются хартиями. Каждая власть фиксирует в этих хартиях сравнительную долю своих побед. Напрасно и тщетно теоретики утверждают: «Вершина искусства управления – управлять так, чтобы полномочия всех трех противников сами создавали друг другу помехи и преграды». Природа вещей такова, что во время и посредством перемирия одна из трех сил укрепляется и растет. Потом борьба возобновляется, приводит к некоей усталости и завершается новой хартией, несколько более демократичной, и так далее, пока не победит республиканский режим.

Но может получиться так, что народ, взяв власть в собственные руки, плохо управляет самим собой. Он страдает от этого и тяжко вздыхает. Изгнанный претендент пользуется этим случаем и снова восходит на трон. Тогда возобновляются все те же борьба, перемирие, хартия, и снова дело завершается республикой. Как долго может это повторяться? Не знаю. Но скажу твердо: победа республики будет окончательной лишь тогда, когда народ научится управлять собой.

А между тем 24 февраля я опасался, как и многие другие, что нация не готова управлять собой. Я боялся, и должен в этом признаться, влияния греческих и римских идей, навязанных всем нам университетской монополией, идей, коренным образом исключающих всякую справедливость, всякий порядок, всякую свободу, идей, ставших еще более ложными в господствующих теориях Монтескье и Руссо. Я боялся также болезненного террора одних и слепого восхищения других, внушенных воспоминанием о Первой республике. Я говорил себе: пока будут существовать эти достойные сожаления ассоциации идей, мирное властвование демократии над самой собой ничем не обеспечено и неопределенно.

Однако события не пошли в русле подобных предчувствий. Республика была провозглашена, и чтобы вернуться к монархии, понадобилась бы революция, а то и две-три революции, потому что претендентов на престол было несколько. Кроме того, все эти революции были бы лишь прелюдией к новой революции, ибо конечный триумф республиканской формы правления есть необходимый и неизбежный закон социального прогресса.

Да избавят нас Небеса от таких невзгод и бед! У нас республика, так будем же в ней оставаться, ибо рано или поздно она все равно вернется. Будем в ней оставаться, так как покинуть ее значит снова открыть эру потрясений и гражданских войн.

Но чтобы республика удержалась, нужно, чтобы народ любил ее. Нужно, чтобы она пустила множество глубоких корней в массы и тем стяжала их всеобщую симпатию. Нужно возродить доверие, сделать плодотворным труд, дать возможность капиталам создаваться и расти, повышать заработки, облегчать жизнь, добиваться того, чтобы страна была горда своими успехами и показала Европе все великолепие подлинного величия, справедливости и нравственного достоинства. Поэтому давайте представим себе политику мира и свободы. Какова она?

Мир и свобода! Конечно, не найдется двух других более высоких целей, достижение которых обеспечивает социальный порядок. Но что общего могут они иметь с холодными цифрами самого заурядного бюджета?

Ах, связь тут есть, притом связь тонкая – можно сказать, интимная. Война, угроза войны, переговоры, могущие привести к войне – все это может реализоваться лишь в силу крохотной статьи, как бы включенной в толстый том бюджетного документа – страх налогоплательщика. Таким же образом я могу предложить вам вообразить, что вас угнетают и что резко ограничена свобода граждан, руки и шея которых скованы цепями – все это порождается и поддерживается бюджетными выручками.

Покажите мне народ, который снабдил себя институциями такого сорта, что граждане не могут думать, писать, печататься, преподавать, трудиться, обмениваться, собираться вместе без того, чтобы всякий чиновничий сброд чинил им во всем этом преграды и гадости. Я тотчас скажу вам, что народ этот отягощен налогами.

Ибо я могу понять, что жить в мире со всеми не стоит ровно ничего. Но я не могу понять, почему я должен ввязываться во всякие распри да еще и дорого платить за это либо ради нападения, либо ради обороны.

Я вижу также, что быть свободным – это быть свободными без каких-либо расходов. Но я никак не могу понять, почему государство грубо подавляет мою свободу и почему я обязан дать ему в руки дорогостоящие орудия подавления, изготовленные за мой счет.

Давайте подумаем об экономности. Давайте поищем ее, ибо она есть единственный способ удовлетворить народ, побудить его любить республику, заглушить, благодаря симпатии масс, дух революционной смуты. Давайте поищем и найдем бережливость и экономность, и тогда мы получим вдобавок мир и свободу.

Экономность подобна личному интересу или личному проценту. Таковы две самые тривиальные движущие силы, но они способствуют развитию принципов более благородных, чем они сами.

Особая и актуальная цель финансовой реформы – это восстановить равновесие между доходами и расходами. Последующая цель, а вернее результат, – восстановить общественное доверие в финансовых вопросах. Но еще более важная цель, которого заслуживало бы само слово «реформа», несущее в себе огромную ответственность, – это облегчить положение народа; тогда он полюбит государственные и иные институции, а страна будет избавлена от политических передряг.

Но хотя я высоко ценю, с различных углов зрения, получающиеся таким образом системы, это не мешает мне расценивать их как неполные и даже иллюзорные.

Скажу несколько слов о двух таких системах – системе практиков и системе утопистов.

Начну с того, что я глубоко уважаю финансистов за их ученость и за их опыт. Они отдали много лет жизни изучению механизма наших финансов и досконально знают все его пружины. И если бы речь шла лишь о достижении равновесия, этого почти единственного предмета их усилий, то, наверное, самым лучшим было бы целиком положиться на них в решении этой нелегкой задачи. Я верю, что несколько урезывая наши расходы и несколько повышая наши доходы, они через три-четыре года привели бы наш корабль в желанную гавань, которую они называют нормальным бюджетом.

Но даже так все-таки ясно, что фундаментальная идея, управляющая нашим финансовым механизмом, останется прежней, и будут внесены лишь некоторые улучшения в мелочах. А ведь вопрос-то мой таков: оставаясь во власти этой фундаментальной идеи и лишь залатывая дыры в нашей налоговой системе, получим ли мы эти три или четыре года, отделяющие нас от знаменитого равновесия? Иначе говоря, несет ли в себе условия собственного выживания, хотя бы кратковременного, наша финансовая система, даже освобожденная от некоторых злоупотреблений? Не подобна ли она Эолову меху, содержащему в себе бури и ураганы.

Если именно из этой системы вышли все наши потрясения, то чего можем и должны мы ожидать от простой ее реставрации?

Финансовые деятели – я говорю о тех из них, для кого чудесным идеалом служит несколько подправленный порядок вещей, существовавший до Февраля, – так вот, эти люди, пусть они позволят мне это сказать, хотят построить нечто на песке и продвинуться вперед, вращаясь в порочном круге. Они даже не замечают, что проповедуемая ими система совершенно не основывает возможной богатой государственной выручки на процветании трудящихся классов, а намереваются пополнять бюджет, истощая питающий его источник.

Независимо от того, что в этом заключен радикальный порок с финансовой точки зрения, тут имеется еще и страшная политическая угроза. Как же так? Вы совсем недавно видели, какой ущерб принесла, какую почти смертельную рану нанесла нашим финансам революция. Вы не можете сомневаться, что одна из причин – быть может, даже единственная причина потрясения и шока – то порожденное в сердцах людей разочарование в полезности тяжелого налогового бремени, но вы упорно стремитесь к исходному пункту и стараетесь починить повозку, делая это на самой вершине холма, откуда она немедленно скатится вниз.

Даже если не вспыхнет новая революция и не пробудит в массах новых надежд и требований, я считаю ваше начинание нереальным. То, что было проявлением осторожности до Февраля, разве не стало оно теперь необходимостью? Неужели вы полагаете, что три-четыре года ваших усилий, направленных исключительно на достижение равновесия, протекут мирно, если народ не видит впереди ничего, кроме новых налогов, если республика проявляет себя в его глазах только лишь более ожесточенным поведением сборщиков налогов, если народу вознаграждается все меньшая и меньшая доля плодов его труда, а все большую долю он должен отдавать государству и его представителям? Нет, не надейтесь. Новое потрясение сметет ваши разглагольствования и досужие вымыслы, и тогда, спрашиваю я вас, что получится с равновесием и с народным кредитом как выражением народного доверия, что получится со всем тем, что вы считаете вершиной искусства и пределом всех интеллектуальных усилий?

Я думаю, следовательно, что люди практичные совершенно теряют из виду третью цель (и первую по важности), которую я неотрывно связываю с финансовой реформой, облегчить положение налогоплательщика и тем самым привить людям любовь к республике.

Недавно все мы были свидетелями этого. Национальное собрание сократило налоги на соль и на почтовые отправления. И что же? Финансисты не только не одобряют этих мер, но еще и никак не могут вбить себе в голову, что Собрание действовало по своей собственной воле. Они все время думают и верят, что оно оказалось жертвой чьего-то подвоха и сожалеет о содеянном – настолько их, финансистов, отталкивает всякая идея реформы.

Упаси Боже усматривать в этом намек на нежелательность всякого кооперирования между финансистами. Какова бы ни была новая идея, ее нельзя осуществить иначе как состязательностью, конкурсом, полезным опробованием. Но вполне вероятно, что она и вовсе не появится в их головах. Они слишком долго блуждали в потемках прошлого. Если бы Наполеон до своей итальянской кампании целых тридцать лет не изучал и не применял все комбинации прежней стратегии, то разве снизошло бы на него вдохновение, которое революционизировало военное искусство и прославило силу французского оружия?

Наряду с подобной долгой школой опыта и практики, которая должна привести страну к полезному использованию ее драгоценных ресурсов, хотя я и боюсь, что эта школа не предложит полезную идею спасения Франции и обеспечения ее славы и безопасности, существует другая школа – вернее, бесчисленное множество других школ, которые если и можно упрекнуть в чем-либо, но только не в отсутствии новизны. Я не собираюсь рассматривать все предлагаемые ими системы, а ограничусь некоторыми соображениями по поводу мысли, которая, как мне кажется, доминирует в манифесте республиканцев, называющих себя «передовыми».

По-моему, этот манифест тоже представляет собой некий порочный круг, притом еще более ярко выраженный, чем порочный круг финансистов. По правде сказать, он содержит в себе постоянное и какое-то ребяческое противоречие. Народу твердят: «Республика сотворит для тебя чудо. Она освободит тебя от всяких тяжелых обязанностей, делающих поистине тягостными условиями человеческого существования. Она возьмет тебя к себе прямо с колыбели и за свой счет поместит тебя сначала в ясли, потом в детский сад, потом в начальную школу, потом даст тебе среднее или специализированное образование, потом ты будешь работать, потом она поместит тебя в дом престарелых и доведет тебя до самой могилы, и на всем твоем жизненном пути тебе, так сказать, не придется заботиться о самом себе. Тебе нужен кредит? Тебе недостает рабочих инструментов или самой работы? Ты хочешь получить приличное образование? Что-то неладное творится на твоем поле или в твоей мастерской? Государство тут как тут, как щедрый и великодушный отец, оно поможет во всем и все исправит. Больше того, оно распространит свою заботливость на весь земной шар, руководствуясь принципом солидарности. А если тебе вздумается широко рассеять по свету твои идеи и твои политические взгляды, то государство всегда будет готово поддержать тебя своей большой армией, которая в любой момент вступит в бой. Такова миссия государства, она широка и обширна, и чтобы исполнить ее, оно не потребует от тебя ничего. Налоги на соль, напитки, почтовые отправления, внутренние пошлины, акцизы – от всего этого оно откажется. Добрый отец все отдает своим детям и ничего у них не берет. Если государство не следует такому примеру, если оно не исполняет по отношению к тебе двойной и, так сказать, противоречивый долг, значит оно не выполняет свою миссию, и тебе остается лишь опрокинуть и отбросить его. Я спрашиваю: можно ли придумать нечто более химерическое и одновременно более опасное?

Правда, чтобы как-то замаскировать эти сущие невозможности, высказываются несколько иначе: налог будет преобразован, его будут брать с излишка, имеющегося у богатых.