Текст книги "Берлин 1961. Кеннеди, Хрущев и самое опасное место на Земле"

Никогда еще Вилли Брандт так не волновался перед выступлением.

Стоя перед Шёнебергской ратушей и глядя сверху на двести пятьдесят тысяч разгневанных жителей Западного Берлина, он понимал, как трудно будет найти правильный тон. Он должен направить гнев толпы, но так, чтобы народ не бросился штурмовать границу, а только обличал коммунистический режим.

Он понимал, что этот момент может стать решающим для его кампании. Всего через месяц состоятся выборы, и Брандт хотел показать немцам, что он способен намного эффективнее защищать их интересы, чем стареющий канцлер Аденауэр, который вместе со своими американскими друзьями не делает ничего, чтобы открыть границу. Аденауэр отклонил приглашение Брандта выступить на митинге и с 13 августа не появлялся в Берлине.

Аденауэр не поддавался давлению со стороны партии и общественности, отказываясь приехать в город, поскольку, как он объяснил, его появление может вызвать политические волнения и ложные надежды. Но молчание только подчеркивало его бессилие. Помимо прочего, Аденауэр не хотел давать повод Советам распространяться о своих успехах и угрожать Западному Берлину и его свободе.

Итак, Брандт готовился к выступлению, а в это время Аденауэр встречался в Западной Германии с советским послом Андреем Смирновым. Аденауэр согласился подписать коммюнике, подготовленное Советами: «Правительство Федеративной Республики не предпримет шагов, которые могли бы ухудшить отношения с Советским Союзом и осложнить международное положение».

Это было похоже на умиротворение.

Через сорок восемь часов после закрытия границы Аденауэр, отказавшись от первоначальных угроз, объявил, что не будет прерывать торговые связи с Восточной Германией. Даже его воинствующий министр обороны Франц Йозеф Штраус призвал сохранять спокойствие. «Если начнется стрельба, – сказал он, обращаясь к народу, – то неизвестно, чем она закончится».

Британский премьер-министр Макмиллан, союзник, отказывавшийся провоцировать русского медведя, похвалил Аденауэра за то, как он отреагировал на строительство стены. Казалось, Аденауэр, который раньше испытывал сомнения относительно президентства Кеннеди, одобрил занятую президентом позицию в отношении стены.

Однако реакция Аденауэра говорила скорее о том, что он смирился. Оправдались его худшие предположения относительно нерешительности Кеннеди. Генрих Кроне, председатель партийной фракции Аденауэра в бундестаге, написал в своем дневнике: «Это был час нашего самого большого разочарования». Строительство стены лишило Аденауэра последней уверенности в том, что он является членом «сильнейшего альянса в мире», способного обеспечить полную безопасность.

Аденауэр проявил дальновидность. Его Западная Германия осталась невредимой и входила в НАТО. Не было никакого смысла отрицать тот факт, что Восточный Берлин попал в руки коммунистов. Сейчас для него не было ничего важнее, чем одержать победу на выборах 17 сентября и не допустить, чтобы страной управляли социалисты.

Смирнов, в обычной советской манере, уговаривал канцлера и угрожал ему.

Он говорил о том, насколько конструктивно Москва работает с Аденауэром, одновременно напомнив канцлеру о роли Германии в двух последних мировых войнах и о том, что сейчас она предпринимает, по его словам, воинственные действия и наращивает вооружение.

Во время встречи с советским послом Аденауэр не стал осуждать Советы и Хрущева. Наоборот, он похвалил ум и дальновидность Хрущева, тепло вспомнил последнюю встречу с советским лидером, выразил «настоятельное желание» дружить с Советским Союзом и сказал, что нацелен на победу на выборах 17 сентября.

Он упомянул о Берлине всего один раз, в связи с выборами. «Здесь мы имеем дело с ухудшающейся, очень неприятной ситуацией, которую необходимо решать извне, – сказал Аденауэр Смирнову. – Я был бы весьма благодарен, если бы советское правительство сумело исправить ситуацию мирным путем». Аденауэр заявил, что волнуется и «откровенно боится», что события в Берлине и советской зоне «при определенных условиях могут привести к кровопролитию». «Я буду признателен, если советское правительство не допустит, чтобы такое произошло».

Если в отношении Советов Аденауэр был сама сдержанность, то совсем иначе он вел себя по отношению к политическому противнику, Вилли Брандту. Аденауэр понимал, что закрытие границы осложнит его отношения с избирателями. Кроме того, он понимал, что огромное большинство задается вопросом, не слишком ли он стар и достаточно ли крепок, чтобы руководить страной, что Брандт со своими социал-демократами будет придерживаться более приемлемой политики. Он надеялся, что избиратели сравнят все это с тем, что ему удалось сделать в рамках западного альянса – достигнуть стабильности в Западной Германии и процветающей экономики.

Прошло меньше сорока восьми часов после закрытия коммунистами границы, и Аденауэр, вместо того чтобы мчаться в Берлин, провел кампанию в баварском городе Регенсбурге. В своей речи канцлер заявил, что не хочет обострять ситуацию, играя «на публику». Вместо того чтобы подвергнуть нападкам коммунистов, он нанес удар по самолюбию Брандта, впервые публично упомянув о его незаконном рождении. «Никто никогда не привлекал большего внимания политических противников, чем герр Брандт, настоящая фамилия которого Фрам», – сказал Аденауэр, ссылаясь на девичью фамилию его матери-одиночки – фамилию, от которой Брандт отказался, находясь в эмиграции.

29 августа, выступая с предвыборной речью в Хагене, Вестфалия, Аденауэр заявил, что Хрущев закрыл берлинскую границу, чтобы помочь социалисту Брандту на приближающихся выборах. Немецкая пресса подвергла критике Аденауэра за столь злобные нападки на Брандта, зато среди избирателей Аденауэр посеял серьезные сомнения в отношении своего соперника.

Брандт, который до этого времени вел себя сдержанно, не замедлил ответить: «Старик уже плохо соображает». Он посоветовал Аденауэру подумать о «мирной старости». Брандт решил, что для него будет выгоднее всего объявить об отказе от предвыборной кампании. «Единственное, что имеет для меня значение, – это борьба за Берлин», – заявил он, объявив, что сведет предвыборную кампанию до одного дня в неделю и сосредоточится на «судьбе Германии».

Брандт понимал, что наиважнейшим показателем для избирателей является то, как строятся его отношения с американцами. В день выступления Брандта самая читаемая газета Западной Германии «Бильдцайтунг», с тиражом 3,7 миллиона экземпляров, вышла под заголовком, занимавшим всю верхнюю часть первой полосы: Восток действует – а Запад? Запад ничего не делает.

Под статьей редакторы поместили большие фотографии трех лидеров союзников с язвительными подписями: «Президент Кеннеди хранит молчание»; «Макмиллан идет на охоту»; «Аденауэр оскорбляет Брандта».

В передовой статье говорилось:

«Мы вступили в западный альянс, поскольку верили, что это будет наилучшим решением как для Германии, так и для Запада. Большинство немцев, подавляющее большинство, по-прежнему убеждены в этом. Но это мнение изменится, если некоторые из партнеров в момент, когда дело Германии находится в большой опасности, равнодушно заявляют: «Права союзников не были затронуты».

Дело Германии в огромной опасности. Прошло уже три дня, и до сих пор ничего не сделано, кроме протестов союзных комендантов Берлина, изложенных на бумаге.

Мы разочарованы!»

Более сдержанная берлинская газета «Тагешпигель» уловила дух времени, поместив огромную, разделенную на четыре части карикатуру, которая пользовалась огромной популярностью.

В каждой части главным героем был стареющий лысый американец в темном костюме, галстуке-бабочке, с указующим перстом. На нем был ярлык с надписью: «Запад».

На первой картинке Запад содрогался от ударов, которые Сталин наносил палкой по его голове. Он только говорил: «[Ударь меня] еще раз, и я возьму большую палку». На второй картинке Запад с двумя шишками, одна – от ударов Сталина, а на второй надпись: «Венгрия». На третьей картинке крошечный Ульбрихт, который бьет Запад палкой с надписью: «Закрытие внутригородской границы». На четвертой, последней, картинке оскорбленный, избитый Запад и надпись: «Und so weiter» – «И так далее и тому подобное».

Утерев пот со лба, Брандт сказал стоявшим перед ним двумстам пятидесяти тысячам берлинцев, что закрытием границы Советы «дали своей комнатной собачке Ульбрихту небольшую дополнительную цепь». Почувствовав настроение толпы, Брандт сказал: «Мы не можем помочь нашим согражданам в секторе и нашим соотечественникам в зоне нести это бремя, и для нас это горькая пилюля! Мы можем только помочь им тем, что покажем, что поднимаемся, чтобы встать вместе с ними в этот час отчаяния!»

Толпа вздохнула с облегчением – Брандт наконец выразил их тревогу.

Брандт провел параллель между диктатурой Ульбрихта и Третьим рейхом. Он назвал закрытие границы «новым вариантом оккупации Рейнланда Гитлером. Только сегодня этого человека зовут Ульбрихт». Ему приходилось перекрикивать оглушительные аплодисменты, а это было непросто, поскольку он совсем охрип из-за постоянных предвыборных выступлений и непрерывного курения.

Брандт сделал паузу перед той частью речи, в которой он обращался к Соединенным Штатам и Кеннеди. К недовольству многих, он начал с того, что сказал несколько слов в поддержку американцев. «Без них танки будут неуклонно продвигаться вперед», – заявил Брандт.

Люди только собрались аплодировать, как он выразил их собственное разочарование Кеннеди.

«Берлин ожидает большего, чем просто слова, – заметил Брандт. – Он ожидает политической акции». Толпа взорвалась аплодисментами, когда он сказал, что сообщил в письме президенту Кеннеди свое мнение. «Я со всей прямотой изложил ему нашу точку зрения», – закончил он под одобрительный рев толпы.

Президент Кеннеди был разгневан.

Он счел письмо бургомистра Брандта, полученное с утренней почтой, оскорбительным и дерзким. Даже с учетом берлинской ситуации Брандт перешел все границы, используя выражения, которые ни один мэр города не имел права использовать в переписке с президентом страны. С каждой прочитанной строкой в Кеннеди крепла уверенность, что это письмо прежде всего было нужно Брандту для его предвыборной кампании.

Брандт назвал закрытие границы вторжением, «самым серьезным в послевоенной истории города, начиная с блокады». Он открыто упрекал правительство Кеннеди: «В то время как в прошлом коменданты союзников выступали даже против парадов так называемой Национальной народной армии в Восточном Берлине, на этот раз, после военной оккупации восточного сектора Народной армией, они ограничились запоздалыми и не слишком энергичными шагами». Он обвинял союзников в том, что тем самым они поддержали «незаконный суверенитет правительства Восточного Берлина».

«У нас теперь есть государство искусного вымогательства», – возмущался Брандт.

Он сказал Кеннеди, что хотя это не ослабило желания жителей Западного Берлина бороться, «но вызвало определенные сомнения относительно решимости трех держав и их способности оказать сопротивление».

Он согласился с Кеннеди в том, что существующие четырехсторонние гарантии относятся только к Западному Берлину и его жителям, присутствию там войск и доступу в город. «Однако, – подчеркнул он, – Берлин – это кровоточащая рана немецкого народа, которую бередят колючей проволокой и коваными сапогами». Брандт предупредил Кеннеди, что Берлин может превратиться в «гетто» и утратить «свое предназначение как пристанище свободы и символ надежды на объединение». Больше того, сказал он, «вместо бегства в Берлин мы можем столкнуться с бегством из Берлина», поскольку жители утратили уверенность в том, что у города есть будущее.

Далее в письме Брандт изложил ряд предложений, опять игнорируя тот факт, что он всего лишь бургомистр города и, вообще, в этом случае предполагается двусторонний обмен мнениями, но на уровне канцлера и президента, а не бургомистра и президента. Брандт хотел, чтобы Кеннеди внес берлинский вопрос на рассмотрение в НАТО, поскольку Советский Союз «нарушил Декларацию прав человека самым возмутительным образом». И наконец, он призывал Кеннеди значительно увеличить американский гарнизон в Берлине.

Брандт закончил письмо следующими словами: «Я считаю ситуацию достаточно серьезной, господин президент, поэтому написал Вам со всей откровенностью, как это возможно только между друзьями, которые полностью доверяют друг другу». И подписал письмо: «Ваш Вилли Брандт».

Кеннеди кипел от злости. Письмо было начинено политическим динамитом. Брандт насыпал соль на открытую рану Кеннеди, уже уязвленного обвинениями в том, что проявил слабость на Кубе, в Лаосе и Вене. Наибольшее раздражение вызвали у Кеннеди последние строки письма, в которых Брандт упомянул о дружбе и доверии к президенту.

«Доверие? – презрительно фыркнул президент, размахивая письмом. – Я вообще не доверяю этому человеку. Он ведет кампанию против старика Аденауэра и хочет опозорить меня. С какой стати он называет меня своим другом?»

Государственный департамент и Белый дом были вне себя от злости, что Брандт обнародовал содержание письма во время выступления, то есть до получения письма Кеннеди, преследуя цели предвыборной кампании. Администрация представила дело таким образом, что американская пресса разразилась потоком негативных комментариев. «Нью-Йорк дейли ньюс» назвала письмо Брандта «грубым и самонадеянным». Комментатор газеты «Вашингтон ивнинг стар» Уильям С. Уайт осудил «обычного мэра», который «пытается определять внешнюю политику не только своей страны, но и всего Запада, адресуя личные сообщения президенту Соединенных Штатов… демагогам ничего не стоит собрать возбужденную толпу, как это делает господин Брандт, чтобы облить презрением Запад за бездействие». Возможно, позже письмо Брандта подтолкнуло бы Кеннеди на более активные действия по защите Берлина, но в данный момент самой решительной оказалась журналистка Маргарет Хиггинс, которой президент показал письмо, сидя в кресле-качалке в Овальном кабинете. Известная американская журналистка, освещавшая события Второй мировой войны и корейской войны, была близким другом президента. «Скажу откровенно, господин президент, в Берлине растет подозрение, что вы собираетесь предать западных берлинцев».

Кеннеди пришлось согласиться, что ему следует быстро принять какие-то меры, чтобы убедить жителей Берлина, американцев и советское правительство, что он по-прежнему готов противостоять Кремлю. Спустя два дня после получения письма Кеннеди ответил бургомистру, что планирует направить в Берлин вице-президента Джонсона и генерала Люсиуса Клея, «отца» берлинского воздушного моста 1948 года и друга Маргарет Хиггинс.

Кеннеди послушался совета Брандта относительно усиления американского гарнизона в Берлине, но в письме ясно дал понять, что он сам пришел к этому решению и бургомистр тут ни при чем. «При внимательном рассмотрении, – написал президент Брандту, – я решил, что наилучшим ответом будет значительное усиление западных гарнизонов».

По его мнению, было важно не увеличение численности войск, а тот факт, что усиление гарнизонов будет рассматриваться как ответ Соединенных Штатов на требование Москвы о выводе всех союзнических войск из Берлина. «Мы считаем, что даже незначительное усиление подчеркнет наш отказ выполнять это требование», – заявил Кеннеди.

Однако остальные предложения Брандта Кеннеди отклонил. Он отказался обращаться в Организацию Объединенных Наций, считая, что «едва ли это принесет какую-то пользу». «По вашим словам, никакие шаги не могут существенно изменить текущую ситуацию. Это звучит как признание несостоятельности и политической слабости, и это грубое закрытие границы, очевидно, символизирует решение Советов, которое может изменить только война. Ни Вы, ни я, ни один из союзников даже не думают о том, чтобы ради этого развязывать войну».

По мнению Кеннеди, действия Советов были «слишком серьезными для неадекватного ответа». Любое действие, следуя его логике, кроме войны, было неадекватным, вот почему до настоящего времени он отклонял все предложения, включая «большинство предложений, указанных в Вашем письме».

Кеннеди пошел на уступку, которая ему ничего не стоила, поддержав предложение Брандта относительно «плебисцита, демонстрирующего продолжающуюся уверенность Западного Берлина, что его судьба – свобода», свобода, которую олицетворяет западный мир.

Кеннеди не нравилось, что Брандт втягивает его в свою грязную немецкую политику. С другой стороны, у него были свои внутренние политические причины для демонстрации силы. Если кто-то и понимал, как сильно переплелись внутренняя и внешняя политика Америки, то это был Кеннеди.

Брандт испытал разочарование, получив ответ американского президента – «он бросил нас в самое пекло». Американские журналисты писали с уверенностью хорошо осведомленных людей, что закрытие границы потрясло и подействовало угнетающе на Кеннеди. Но это было абсолютно не так.

Находясь среди самых близких и доверенных людей, Кеннеди не скрывал своего облегчения. Он считал, что закрытие границы – потенциально положительный поворотный момент, который может помочь положить конец Берлинскому кризису, нависшему над ним, как ядерный дамоклов меч. Хрущев не тронул Западный Берлин, и, по его мнению, это показывало границы хрущевских честолюбивых замыслов – и осторожность, с которой он собирался их осуществлять.

«Зачем Хрущев стал возводить стену, если на самом деле собирался захватить Западный Берлин? Не было никакой необходимости в стене, если он планировал оккупировать весь город. Это его выход из затруднительного положения. Не очень хорошее решение, но стена, черт возьми, лучше, чем война», – сказал Кеннеди своему другу и помощнику Кенни О’Доннеллу.

Благодаря действиям коммунистов Кеннеди заработал очки у международной общественности. Коммунисты были вынуждены построить барьер, чтобы изолировать свой народ. Ничто не заслуживало большего осуждения, чем эти действия. Нельзя было найти лучшего аргумента в пользу свободного мира, хотя бы и ценой свободы жителей Восточного Берлина и даже жителей всей Восточной Европы.

Как прагматик, Кеннеди думал о себе, а жители Восточной Европы в любом случае не могли рассчитывать на освобождение.

Кеннеди не слишком сочувствовал восточным немцам; он сказал журналисту Джеймсу Скотти Рестону, что Соединенные Штаты предоставили им достаточное количество времени, чтобы они могли сбежать из своей тюрьмы, ведь граница была открыта с момента создания советской зоны по окончании Второй мировой войны до 13 августа 1961 года.

В первые дни после закрытия границы западногерманскому послу Вильгельму Греве и канцлеру Конраду Аденауэру стало известно высказывание Кеннеди: «В конце концов, у восточных немцев было больше пятнадцати лет, чтобы понять, хотят они остаться в Восточной Германии или уйти на Запад». Греве опасался, что это черствое замечание еще больше отравит и без того отравленную атмосферу.

Позже Греве так отозвался о Кеннеди: «У меня было чувство, что иногда он не был полностью уверен в том, стоит ли как-то реагировать и следует ли предпринимать какие-то действия, чтобы помешать строительству стены». Кеннеди показал свою неуверенность в этом вопросе, когда спросил Греве: «Ну, как вам кажется, мы должны были как-то иначе повести себя в этой ситуации?» С каждым днем этот вопрос все больше занимал президента, тем более что с закрытием границы отношения с Хрущевым не стали проще.

Хрущев поздравил себя с тем, что перехитрил американцев, британцев и французов и обошелся без военного конфликта, политической реакции и даже без самых незначительных экономических санкций.

Его сын Сергей заметил, что отец впервые после 13 августа вздохнул с облегчением и затем в течение долгого времени радовался, вспоминая свой успех. Если бы Хрущев бездействовал, поток беженцев обескровил Берлин и советский блок ждало быстрое разрушение под влиянием внутренних факторов. Подстрекаемые Мао противники Хрущева принесли бы его голову на блюде на съезд партии.

Позже Хрущев говорил, что «война могла вспыхнуть», если бы он просчитался. Он отлично разбирался в знаках Кеннеди, которые служили дорожными указателями для его действий. Единственное, что интересовало Кеннеди, – это сохранение статуса Западного Берлина и доступа к городу. Советский лидер был уверен, что Кеннеди не предпримет никаких действий, чтобы освободить восточных немцев, и не вступит в борьбу, что бы Советский Союз ни делал в своей зоне.

Хрущев, вероятно, считал, что достиг даже большего, чем ожидал в случае подписания мирного договора, поскольку Кеннеди наверняка вынудил бы его признать необходимость объединения Германии путем свободных выборов. Теперь у него были все основания надеяться, что решимость Запада в отношении принятых обязательств будет постепенно ослабевать, как и моральный дух жителей Западного Берлина, которые, усомнившись в том, что союзники будут защищать их свободы и связь с Западной Германией, начнут потихоньку покидать город.

У Хрущева не было и тени сомнения относительно того, что венские переговоры «символизировали поражение» Кеннеди. Кремль решил действовать и «не было ничего, что бы ни предпринималось – за исключением военных действий, – что могло остановить нас. Кеннеди был достаточно умен, чтобы понять, что военное столкновение бессмысленно. Мы начали предпринимать определенные односторонние шаги, и у Соединенных Штатов и их западных союзников нет иного выбора, как проглотить эту горькую пилюлю».

Хрущев, намекая на национальный советский спорт, вел себя и говорил как гроссмейстер. Когда США усилили военное давление в Берлине, он выдвинул Конева. «Говоря шахматным языком, – сказал Хрущев, – американцы пошли пешкой, а мы, защищая нашу позицию, сделали ход конем». Хрущев был страшно доволен собой, наслаждаясь игрой слов: конь и Конев. Под пешкой подразумевался Клей, которого Кеннеди решил направить в Берлин.

Он объяснил Кеннеди, сказал Хрущев, что «если вы настаиваете на том, что будете держать щит войны и препятствовать нам в наших намерениях, то мы готовы встретить вас на ваших же условиях».

В Вене, вспоминал Хрущев, президент утверждал, что согласно Потсдамскому соглашению есть только одна Германия. Однако теперь он признал де-факто существование двух Германий.

Но Хрущев на этом не остановился. В августе, поощренный бездействием Кеннеди, советский лидер укрепил восточногерманские позиции и предпринял другие действия для укрепления собственных позиций перед съездом партии. 16 августа Хрущев приступил к серии испытаний опытных мощных ядерных зарядов и проведению учений, в которых принимали участие три рода войск – военно-морской флот, ракетные войска стратегического назначения и сухопутные войска. А чтобы правительство Кеннеди не упустило этот момент, впервые с 1936 года Советы пригласили западных военных атташе присутствовать на учениях сухопутных войск.

Советский сопровождающий объяснил атташе, что ракеты снабжены ядерными боеголовками. Советы даже смоделировали ядерное облако над гипотетическим вражеским расположением в поселке Кубинка, западнее Москвы.

А 30 августа Хрущев объявил о прекращении трехлетнего моратория на испытания ядерного оружия, и уже через два дня Советский Союз возобновил испытания в атмосфере, и взрывы в Семипалатинске были услышаны во всем мире.

«Черт побери, опять началось», – простонал еще не пришедший в себя после дневного сна президент Кеннеди, когда ему сообщили об этом.

30 августа президент встретился с военными советниками, чтобы обсудить возможный ответ. Бобби, брат президента, пребывал в мрачном настроении. Он считал, что «русские уверены, что, если они могут сломить нашу волю в Берлине, мы уже никогда не будем ни на что способны и они выиграют поединок в 1961 году… Русские, очевидно, планируют запугать и подчинить себе мир».

Бобби напомнил слова Чипа Болена, сказанные им в начале 1961 года: «В этом году русские ближе всего подойдут к ядерной войне». После совещания, когда президент Кеннеди спросил брата, о чем он думает, Бобби ответил: «Хочу сбежать».

«Сбежать?» – растерянно переспросил президент.

«Сбежать с планеты», – ответил Бобби.

Бобби пошутил, что его советник Пол Корбин высказал предположение, будто на выборах 1964 года они с братом будут соперниками, но он этого не хочет.