Текст книги "Берлин 1961. Кеннеди, Хрущев и самое опасное место на Земле"

Хрущев с трудом поверил в свою удачу.

Он заранее знал о действиях Кеннеди на Кубе и сообщил об этом Липпману, который посетил его в Пицунде. Однако никогда, даже в самых несбыточных мечтах он не мог себе представить подобной некомпетентности. Первая же проверка показала Хрущеву, что новый американский президент не оправдал его ожиданий. Кеннеди продемонстрировал слабость под обстрелом. У него не хватило силы воли, чтобы отказаться от планов Эйзенхауэра, или характера, чтобы заставить работать эти планы как свои собственные. Он не сумел привести к успешному завершению операцию, имевшую такое важное значение для престижа Соединенных Штатов.

Хотя Кеннеди сумел не дать Хрущеву повода для адекватного ответа, но своей неудачей обеспечил советского лидера ценной информацией о том, что за человек осуществляет руководство Соединенными Штатами. «Я не понимаю Кеннеди, – сказал Хрущев своему сыну Сергею. – Он что, действительно такой нерешительный?» Хрущев сравнил операцию в заливе Свиней, закончившуюся провалом, со своей кровавой, но дерзкой вооруженной интервенцией в Венгрию, предпринятой с единственной целью – не допустить выхода страны из коммунистической сферы влияния.

Однако Хрущев допускал возможность, что директор ЦРУ Даллес, которого он годом раньше обвинил в инциденте с U-2, реализовал план вторжения, чтобы сорвать подготовку к американо-советскому саммиту. К тому же Хрущев был достаточно эгоистичен, чтобы решить, что Кеннеди, вероятно, наметил начало операции на 17 апреля, чтобы оскорбить советского лидера в день рождения. Но вместо того, чтобы испортить праздник, провал Кеннеди стал неожиданным подарком Хрущеву.

Отчеты КГБ о Кеннеди после провала операции на Кубе показались Хрущеву одновременно обнадеживающими и тревожными. С одной стороны, в рапортах КГБ из Лондона – очевидно, информация была из источников в американском посольстве – сообщалось, что Кеннеди говорил коллегам, будто сожалеет о том, что оставил на своих постах республиканцев, таких как Даллес, директор ЦРУ, и К. Дуглас Диллон, министр финансов. С другой стороны, Хрущев был озабочен вопросом о сущности президентского правления Кеннеди. Президент управляет страной или им управляют антикоммунистические ястребы, такие как Даллес? Или Кеннеди сам ястреб? Или, более вероятно, неудачный план означает, что Кеннеди является кем-то еще более опасным – человеком настроения и непредсказуемым противником?

Как бы то ни было, но совершенно ясно, что в течение одной недели удача дважды улыбнулась Хрущеву. Едва ли что-то могло так резко изменить его настроение, чем сочетание триумфального полета Гагарина и провал в заливе Свиней. Прошло всего шесть недель после встречи Хрущева с Томпсоном в Сибири, когда советский лидер равнодушно отреагировал на предложение Кеннеди о встрече.

Теперь, когда Кеннеди продемонстрировал слабость, Хрущев был более склонен рискнуть встретиться на ринге.

Хотя удача могла отвернуться намного быстрее, чем он, возможно, предполагал, он понимал, что надо продолжать еще быстрее двигаться вперед. Вопрос по Берлину оставался на точке замерзания. В Берлине собиралось совершенно новое поколение, стремившееся насладиться достопримечательностями и атмосферой единственного в мире города, в котором можно было увидеть, как соревнуются две враждующие системы, открыто и без вмешательства с целью примирения.

Хрущев хотел рискнуть, не зная, куда это может привести.

Йорн Доннер находит город

То, что привлекло молодого финского писателя Йорна Доннера в Берлине, было его уверенностью в том, что это место больше понятие, чем город. Вот почему, получив диплом, Доннер отправился в Берлин, чтобы утолить жажду приключений и найти источник вдохновения.

Левый берег Сены в Париже – это Сартр и его ученики; римская Виа Венета представила свою «Сладкую жизнь», и ничто не могло соперничать с лондонским Сохо, в который Доннера привели поиски изучения человеческого поведения. Однако только Берлин мог предоставить Доннеру уникальное окно в разделенный мир, в котором он жил.

Доннер считал, что различие между жителями Восточного и Западного Берлина определяют обстоятельства, и, следовательно, они служат отличными лабораторными мышами для наиважнейшего социального эксперимента в мире. Они были берлинцами, сформированными одной и той же историей до 1945 года, когда неожиданное использование разных систем развело их в разные стороны: одних – в процветание, раскрывающее пороки, других – в добродетель, стесняющую движение. Берлинцы всегда были зажаты между Европой и Россией, но холодная война превратила географическую карту в психологическую и геополитическую драму.

Спустя двадцать лет Доннер станет продюсером фильма Ингмара Бергмана «Фанни и Александр», который завоюет четыре премии «Оскар». Но в то время он лепил себя как Кристофер Ишервуд[34]34
  Ишервуд Кристофер – англо-американский писатель. Обучался медицине в Кембридже, но, проучившись всего шесть месяцев, уехал в Берлин. Начал публиковать свои произведения в 1928 году. В 1930–1933 годах работал учителем английского языка в Германии. После прихода к власти Гитлера покинул Германию. Воспоминания о Германии легли в основу самого известного произведения писателя – романа «Прощай, Берлин!», на основе которого был снят фильм «Кабаре».


[Закрыть] и сразу по окончании учебы в Стокгольмском университете захотел начать артистическую карь еру с хроники Берлина как живой истории своего времени.

В романе «Прощай, Берлин!» отслежены импровизированные уличные бои между коммунистами и нацистами в 1930-х годах, которые были прелюдией к Второй мировой войне и геноциду. Доннер расскажет историю, которая будет иметь не меньшее историческое значение, хотя берлинцам в ней будет отведена роль безучастных наблюдателей в окружающем их мире высокой политики.

Немцы, пренебрежительно говоря о громогласных жителях Берлина, используют термин «Berliner Schnauze», «берлинская морда», и ничего не изменилось во времена послевоенной оккупации. Стивен Спендер описал очевидную храбрость берлинцев времен холодной войны следующим образом: «Если берлинцы демонстрируют бесстрашие, которое вызывает удивление у почти разучившегося удивляться мира, это потому, что они достигли того места в глубинах страха, где, будучи полностью во власти конфликта двух великих держав, понимают, насколько там бесполезен страх, а потому нет ничего, что бы заставило их бояться».

В западноберлинском метро Доннер изучал неприятные равнодушные лица берлинцев, находившихся в центре драмы. Хотя судьба человечества, возможно, решалась в их городе, Доннер понял, что берлинцы на удивление безразличны, словно действительность была слишком сложной для их понимания.

Доннер впоследствии извинился перед читателями, что в поисках точной метафоры для описания разделенного города не мог сопротивляться «почти непроизвольной мании лунатика» построить свой рассказ на сопоставлении двух абсолютно разных главных улиц – западноберлинской Kurfьrstendamm (Курфюрстендамм) и восточно-берлинской Stalinallee (Шталиналлее, аллея Сталина).

Подобно Западному Берлину, Ку’дамм (так называют ее берлинцы) появилась из хаоса послевоенных лет наполненной беспокойной энергией, неоновым светом, модными тенденциями и новыми кафе и барами, соперничающими за толстые бумажники. Шталиналлее, подобно Восточному Берлину, скрывала подразумеваемую недолговечность общества с его планируемым из центра неоклассическим великолепием, диктующим все, от размера квартиры до ширины ее прихожей и высоты окон. Директивы государственной безопасности точно устанавливали количество осведомителей относительно численности населения.

Хотя длина Ку’дамм составляет всего четыре километра, на ней находилось семнадцать самых дорогих ювелирных магазинов, десять дилерских фирм по продаже автомобилей и самые шикарные рестораны. Вдовы, потерявшие мужей в войну, просили милостыню, стоя на углах этой улицы, поскольку там гуляли самые богатые жители города. Одно из таких мест находилось напротив выставочного салона Эдуарда Винтера, дилера «Фольксваген», самого богатого человека в Берлине.

Ишервуд, на основе романа которого был снят фильм «Кабаре», описывал довоенную Ку’дамм как «скопление дорогих отелей, баров, кинотеатров, магазинов… сияющее пятно света, как фальшивый бриллиант в тусклых сумерках города». В период холодной войны она почти не изменилась, хотя в результате послевоенной реконструкции в 1950-х годах появились современные строения из стекла и бетона.

В дешевом баре под названием «Старомодный» Доннер наблюдал за бизнесменом из Дюссельдорфа, который приставал к белокурой девушке-бармену, вылизывая ей ухо, пока она, устав от его приставаний, не отступила, и его губы уткнулись ей в подмышку. Берлин был местом, куда немцы приезжали в поисках удовольствий, в котором было все, от баров трансвеститов до обычных развлечений, и не было комендантского часа. Они приезжали и уезжали, и то, что происходило в Берлине, оставалось в Берлине.

В коммунистическом Восточном Берлине Доннер нашел alter ego Ку’дамм. В 1949 году в связи с семидесятилетием Сталина Ульбрихт переименовал улицу Большая Франкфуртская (Grosse Frankfurter Strasse) в аллею Сталина – Шталиналлее. Это название оставалось до ноября 1961 года, несмотря на то что диктатор был уже мертв и развенчан Хрущевым[35]35
  С ноября 1961 года улица носит название Карл-Маркс-аллее (KarlMarx-Allee – аллея Карла Маркса). (Примеч. авт.)


[Закрыть].

В последние дни Второй мировой войны советские солдаты вешали на деревьях, стоявших вдоль улицы, нацистов, часто прикрепляя им на грудь табличку с надписью: здесь висит такой-то, поскольку он не смог защитить жену и детей.

Эта улица, по задумке Ульбрихта, стала демонстрацией власти и возможностей коммунизма, «первой социалистической дорогой Германии». В период с 1952 по 1960 год строительные бригады возвели длинные ряды восьмиэтажных жилых домов в стиле сталинского монументализма. Жилые дома строились как «дворцы для рабочих» и были призваны отражать мощь инженерной мысли. В этих домах были лифты, мраморные лестницы, квартиры с высокими потолками, балконами и – роскошь для того времени – ваннами. Улица была достаточно широкой и длинной, позволявшей проводить военные парады. По ней ежегодно проходили первомайские демонстрации, и на ней же в 1953 году рабочие начали забастовку, распространившуюся по всей Германской Демократической Республике.

Доннер описал молчаливое отчаяние жителей Восточного Берлина, живущих рядом со Шталиналлее, которые прошли через ужасы Второй мировой войны только для того, чтобы снова очутиться на неправильной стороне истории.

Raabe-Diele[36]36
  Вильгельм Раабе – один из самых значительных немецких авторов второй половины XIX века. Первое произведение Раабе, написанное под псевдонимом Якоб Корвинус, – проникнутая печальным юмором повесть «Хроника Воробьиной улицы» (1857), изображает жизнь обитателей берлинской окраины, стоящих на низшей ступени социальной лестницы.


[Закрыть], один из старейших пабов в Берлине, находился в переулке Sperlingsgasse (Воробьиный переулок), узком, еще не до конца очищенном от развалин. В пабе было всего три стола, стойка, скамейки вдоль стен и обычные стулья.

Единоличной владелицей паба была фрау Фридрих Конарске, которая провела за стойкой пятьдесят семь из своих восьмидесяти двух лет. Она не рассказывала Доннеру о своей тяжелой жизни, но с удовольствием сплетничала о своих посетителях, мужчинах, среди которых была всего одна женщина, сорока с чем-то лет, вульгарная и крикливая. «Десять пьяных мужчин лучше одной подвыпившей женщины», – ворчала Конарске.

Двое мужчин средних лет, сидя за столиком у окна, играли на гитарах и пели сентиментальные песни. Когда они собрались уходить, горбун выкрикнул писклявым голосом: «Спойте «Лили Марлен»! Я хочу послушать эту песню. А затем куплю вам выпивку».

Самый хорошо одетый посетитель – по мнению остальных посетителей паба, он был или членом коммунистической партии, или офицером госбезопасности – крикнул, что он против, поскольку песня была одной из любимых песен Гитлера.

Возмущенный горбун вскочил со своего стула: «Это еще почему? «Лили Марлен» исполняли во время войны, чтобы выразить – да, чтобы выразить – стремление солдат к миру. Она не имеет никакого отношения в нацизму». И это действительно так. Слова песни были написаны в годы Первой мировой войны солдатом Хансом Ляйпом, когда он стоял на часах в Берлине, перед отправкой на Восточный фронт. Горбун утверждал, что даже американцам и англичанам нравится эта песня.

«Эту песню знают во всем мире!» – выкрикнул подвыпивший молодой человек с приплюснутым носом, изуродованными ушами и пожелтевшими от никотина пальцами, который, похоже, был боксером. Один за другим посетители фрау Конарске выступали против предполагаемого коммуниста, но певцы все еще не решались исполнить песню, поскольку одномоментный акт неподчинения мог привести к длительному тюремному заключению.

Расхрабрившийся от выпитого мужчина, похожий на боксера, сказал, обращаясь к хорошо одетому мужчине: «Если не хочешь слушать, можешь уйти». А затем запел. Почти сразу к нему присоединились музыканты, следом один за другим песню подхватили все посетители паба, за исключением мужчины в черном пальто, который молча потягивал пиво.

Фрау Конарске выставила выпивку за счет заведения, а затем подозвала Доннера и показала ему висящий у нее за спиной на стене в рамке небольшой лист бумаги с текстом. Там было написано: «Мы уйдем из жизни такими же нагими, какими вошли в этот мир».

Она спросила незнакомца: «Вы думаете, что кто-то займет мое место, когда я уйду? Все мои родственники и друзья в Западной Германии. Вы думаете, они захотят переехать в Восточный Берлин и работать в этой дыре с десяти утра до двух ночи?»

И сама же ответила: «Нет».

Глава 9
Рискованная дипломатия

Американское правительство и президент обеспокоены тем, что советское руководство недооценивает способности нового правительства США и лично президента.

Роберт Кеннеди советскому агенту военной разведки Георгию Большакову, 9 мая 1961 года

Берлин – гнойный нарыв, который следует удалить.

Премьер Хрущев американскому послу Льюэллину Томпсону на ледовом шоу Ice Capades о цели Венского саммита, 23 мая 1961 года

Генеральный прокурор Роберт Кеннеди в белой рубашке, с ослабленным галстуком и перекинутым через плечо пиджаком вышел из министерства юстиции, спустился по ступеням на Пенсильвания-авеню и протянул руку советскому секретному агенту Георгию Большакову.

«Привет, Георгий, давно не виделись», – сказал генеральный прокурор, словно встретил друга, которого давно не видел, хотя на самом деле они виделись всего один раз, притом недолго и давно, около семи лет назад. Кеннеди сопровождал Эд Гатман, журналист, лауреат Пулитцеровской премии, ставший пресс-секретарем Роберта Кеннеди. Гатман устроил эту беспрецедентную встречу через человека, который привез Большакова к министерству юстиции на такси и стоял рядом с ним, корреспондента «Нью-Йорк дейли ньюс» Фрэнка Хоулмена.

«Прогуляемся?» – спросил Кеннеди Большакова.

Кеннеди кивнул Гатману и Хоулмену, приказывая остаться, и вместе с советским агентом прогулочным шагом в сгущающихся весенних сумерках пошел по Национальной аллее, ведя светскую беседу о журнале, редактором которого был Большаков.

В воздухе стоял запах свежескошенной травы, и Кеннеди предложил сесть на лужайке в уединенной части парка. С одной стороны на заднем плане возвышался Капитолий, с другой – памятник Вашингтону, а непосредственно за ними находились парадные ворота Смитсоновского замка. Любители прогулок и туристы наблюдали за дождевыми облаками, предвещавшими грозу.

Большаков рассказал о своей близости к Хрущеву и сам предложил себя в качестве связного, как имеющего непосредственный контакт с советским лидером и более полезного, чем посол Москвы в Соединенных Штатах Михаил Меньшиков, которого Бобби с братом считали клоуном.

Бобби сказал Большакову, что брат очень хочет встретиться с Хрущевым и что надеется наладить отношения в преддверии первой встречи. Генеральный прокурор заметил, что знает о связи Большакова с некоторыми влиятельными людьми из окружения Хрущева и уверен, что Большаков способен исполнять выбранную им роль. «Было бы замечательно, если бы они получали информацию непосредственно от вас, – сказал Бобби. – И у них, я полагаю, была бы возможность сообщать ее Хрущеву».

При первых раскатах грома Кеннеди шутливо заметил: «Если меня убьет молния, то газеты сообщат, что русский шпион убил брата президента. Это может вызвать войну. Давайте уйдем, пока этого не случилось». Хлынул ливень, заставив их с быстрого шага перейти на бег. Подбежав к министерству юстиции, они на личном лифте генерального прокурора поднялись в его кабинет. Там они сняли мокрые пиджаки и, оставшись в рубашках, продолжили беседу в маленькой комнате, в которой стояли два кресла, холодильник и книжный шкаф.

Так было положено начало одним из самых удивительных – и даже спустя годы – только отчасти объяснимых отношений холодной войны. С этого дня генеральный прокурор и советский агент стали часто встречаться – были периоды, когда они встречались два-три раза в месяц. Это общение практически не оставило следов в документах и отчетах – упущение, о котором позже сожалел Роберт Кеннеди. Он никогда не вел записи их встреч и сообщал о них только брату, причем в устной форме. Таким образом, эти встречи удалось восстановить только по рассказам Роберта Кеннеди, советским отчетам, частично по воспоминаниям Большакова и некоторых людей, присутствовавших на встречах.

Президент Кеннеди одобрил первую встречу брата с Большаковым, не консультируясь ни с одним из своих советников по внешней политике и экспертов по Советскому Союзу. Это свидетельствовало о растущем недоверии Кеннеди к военному и разведывательному аппарату после залива Свиней, склонности Кеннеди к секретным действиям, желании так аккуратно сложить вместе отдельные части, чтобы саммит прошел по возможности гладко.

А вот для Хрущева Большаков был скорее полезной пешкой, чем значимой фигурой. Словно на шахматной доске, Хрущев мог так управлять Большаковым, чтобы вызывать на откровенность Кеннеди, не показывая собственной игры. С самого начала советский лидер получил преимущество. Президент Кеннеди мог узнавать от Большакова только то, что Хрущев и другие руководители хотели, чтобы узнал Кеннеди, в то время как Большаков мог получать намного больше информации от Бобби Кеннеди, который хорошо знал президента и его взгляды.

Канал Большаков – Роберт Кеннеди был одним из каналов связи, используемых Хрущевым в начале мая для оказания влияния на президента. В то время как советское руководство с максимальной выгодой использовало два канала, американские коллеги знали только об официальном канале, установленном пятью днями ранее, когда министр иностранных дел Андрей Громыко позвонил послу Томпсону, чтобы передать запоздалый ответ на февральское письмо Кеннеди, в котором содержалось предложение о встрече.

Громыко принес извинения Томпсону, что Хрущев не смог лично сообщить, что согласен на встречу. Советский лидер уехал из Москвы в очередную поездку по стране, чтобы хорошенько подготовиться к октябрьскому съезду партии, и собирался вернуться не раньше 20 мая. Но говоря от имени Хрущева, Громыко сообщил, что советский лидер «сожалеет о разногласиях» между двумя странами в отношении залива Свиней и Лаоса.

Тщательно подбирая слова, Громыко сказал, что «если Советский Союз и Соединенные Штаты считают, что между ними нет непреодолимой пропасти, то они должны сделать из этого соответствующие выводы, а именно что мы живем на одной планете, а потому должны находить способы улаживать необходимые вопросы и выстраивать отношения». Хрущев, сказал Громыко, готов принять предложение Кеннеди о встрече и верит, что «удастся построить мосты, которые свяжут наши страны».

Громыко хотел узнать у Томпсона, остается ли после провала операции в заливе Свиней приглашение Кеннеди «в силе или пересматривается». Хотя Громыко корректно сформулировал вопрос, за ним скрывался вызов. По сути, он спрашивал, посмеет ли Кеннеди встретиться с Хрущевым после столь неудачной попытки на Кубе.

Таким образом, сближение Хрущева с президентом Кеннеди вступило в третью стадию. Первая стадия – отчаянные усилия Хрущева по организации встречи с Кеннеди сразу после выборов и в первые дни вступления Кеннеди в должность. Вторая стадия – утрата Хрущевым интереса к встрече с Кеннеди после выступления новоизбранного президента с обращением «О положении страны». Теперь Хрущев вновь хотел встретиться с президентом и оказать давление на ослабевшего, по его представлению, противника.

После телефонного разговора с Громыко Томпсон подготовил телеграмму. Он мгновенно сделал вывод, что если президент хочет изменить резко ухудшающиеся отношения, то риски, связанные с этой встречей, во много раз перевешиваются ее необходимостью. В секретной телеграмме, отправленной в 16:00 государственному секретарю Дину Раску и содержавшей отчет о беседе с Громыко, Томпсон убеждал президента ухватиться за протянутую Хрущевым руку. Критики утверждали, что Кеннеди, словно раненая добыча, шел в медвежий капкан, но Томпсон предложил Кеннеди открыто заявить, что он отправил приглашение Хрущеву задолго до событий в заливе Свиней и что советский лидер ответил на него только сейчас.

Затем Томпсон изложил свои аргументы в пользу встречи.

● Перспектива встречи сделает Советы более сговорчивыми при обсуждении проблем Лаоса, запрещения ядерных испытаний и всеобщего разоружения.

● Встреча наедине будет наилучшим вариантом для Кеннеди, чтобы повлиять на ключевые решения октябрьского съезда партии, который может подготовить почву для отношений на последующие годы.

● Поскольку Мао Цзэдун выступает против таких американо-советских консультативных совещаний, то, по мнению Томпсона, сам факт встречи углубит кризис в советско-китайских отношениях.

● И наконец, демонстрация миру готовности вести переговоры лично с Хрущевым окажет влияние на общественное мнение таким образом, что облегчит Кеннеди удержание твердой позиции в пользу защиты свобод Западного Берлина.

Томпсон утверждал, что, несмотря на обострение отношений с Москвой, Хрущев не передумал наладить деловые отношения с Западом и не отказался от своей внешнеполитической программы мирного сосуществования. Томпсона беспокоило, что критики в Вашингтоне часто навешивали ему ярлык апологета Хрущева, однако он утверждал, что советский лидер не способствовал усилению конфронтации с Западом в странах третьего мира, а просто использовал в своих интересах неудачи Соединенных Штатов на Кубе, в Лаосе, Ираке и Конго.

Но для Кеннеди эта встреча была сопряжена с большим риском, и прежде, чем встречаться, следовало тщательно изучить намерения Советов, чтобы избежать дальнейших ошибок во внешней политике. Кеннеди, желая понять, действительно ли Хрущев стремится к улучшению отношений между их странами, решил прибегнуть к помощи дипломатов.

Проведя день в раздумьях, Кеннеди обратился к Томпсону через Раска. Он хотел, чтобы посол сказал Хрущеву, что президент не намерен отказываться от идеи саммита и надеется, что его можно будет провести в начале июня в Вене, которой Советы отдают предпочтение. Однако, к большому сожалению, Кеннеди еще не принял окончательного решения, но примет его до возвращения Хрущева в Москву 20 мая.

Важнее всего, говорилось в телеграмме Раска, чтобы Томпсон передал Хрущеву, что в том случае, если Советы не изменят своего отношения к событиям в Лаосе, встреча может не состояться. На следующей неделе начинаются переговоры в Женеве, и Кеннеди хочет сделать все для достижения и создания действительно нейтрального Лаоса.

Посол по особым поручениям Аверелл Гарриман, возглавлявший американскую делегацию в Женеве, сообщил Кеннеди, что сомневается относительно готовности Хрущева согласиться на нейтральный Лаос, поскольку «коммунисты в Женеве полны уверенности и, кажется, совершенно не волнуются относительно достижения своих целей в Лаосе». Советы, по словам Гарримана, делают все возможное, чтобы поставить США в невыгодное положение накануне предстоящей встречи на высшем уровне.

Кроме того, Раск сказал Томпсону, что «по внутриполитическим причинам» президент хочет, чтобы во время переговоров в Вене Хрущев поделился, в каком направлении он собирается действовать, чтобы достигнуть соглашения по проблеме запрещения ядерных испытаний. Кроме того, президент хотел быть уверен, что в публичных заявлениях в Вене не будет никаких ссылок на Берлин – вопрос, по которому он не готов к переговорам.

Спустя три дня президент Кеннеди запустил ту же информацию через своего брата, и Бобби поделился ею с Большаковым, когда они спрятались от дождя в кабинете Бобби в министерстве юстиции.

Большакова устраивало, что Бобби выбрал для их первой тайной встречи 9 мая – национальный праздник Советского Союза. В Вашингтоне это был обычный рабочий день, а у сотрудников советского посольства – выходной; в этот день они отмечали шестнадцатую годовщину победы над нацистами. Таким образом, Большакову удалось скрыть даже от ближайших товарищей установленный им сверхсекретный канал связи с президентом Кеннеди.

Большаков не сообщил, что идет на встречу, даже своему начальнику, главе резидентуры ГРУ, советской военной разведки, работавшему под крышей советского посольства в Вашингтоне. Начальник Большакова не мог допустить мысли, чтобы рядовой советский агент устанавливал наиважнейший американо-советский канал связи. На встрече с Робертом Кеннеди Большаков устанавливал связь не просто с братом президента, его самым доверенным лицом, но и с генеральным прокурором, тем самым устанавливая наблюдение за всеми действиями контрразведки ФБР.

Уверенные действия Большакова по выполнению задания такого высокого уровня объяснялись тем, что он действовал с согласия советского лидера, полученного через Алексея Аджубея, зятя Хрущева, редактора газеты «Известия» и друга Большакова. Аджубей порекомендовал Большакова Хрущеву, когда в 1959 году советский лидер планировал свою первую поездку в США, как одного из тех, кто мог оказать ему помощь. (Незадолго до этого Большаков служил в качестве «офицера по особым поручениям» у маршала Георгия Жукова, героя войны и министра обороны, который в 1957 году был снят Хрущевым со всех постов.)

В 1959 году Большаков был направлен в США под видом советника посольства по печати и редактора англоязычного советского пропагандистского журнала «Совьет лайф». Это была вторая командировка Большакова в Вашингтон – первая, под видом корреспондента информационного агентства ТАСС, длилась с 1951 по 1955 год.

Для разведчика у Большакова была весьма нетипичная внешность. Это был человек высокого роста, с пронзительными голубыми глазами, темными вьющимися волосами, с типичным русским акцентом, кутила и весельчак. Среди его друзей и знакомых было много людей из круга Кеннеди: главный редактор газеты «Вашингтон пост» Бен Брэдли; журналист Чарльз Бартлетт, в доме которого президент познакомился с будущей женой, Жаклин; начальник штаба Кен О’Доннелл; спичрайтер Тед Соренсен и пресс-секретарь Пьер Сэлинджер.

Однако самым важным связующим звеном Большакова с Кеннеди был Фрэнк Хоулмен, вашингтонский журналист, который тесно общался с Никсоном и теперь пытался снискать расположение правительства Кеннеди. Коренастый, с акцентом и манерами южанина, с галстуком-бабочкой и вечной сигарой, он был известен коллегам как «полковник». Хоулмену было всего сорок лет, но он уже считался вашингтонским старожилом, поскольку освещал жизнь Рузвельта, Трумэна, Эйзенхауэра, а теперь Кеннеди.

Большаков был информатором Хоулмена с того времени, когда в 1951 году они встретились в советском посольстве на обеде в честь американского журналиста. Хоулмен вызвал к себе любовь Кремля, сорвав план Национального пресс-клуба лишить всех советских журналистов аккредитации в ответ на арест чешским правительством по обвинению в шпионаже всех сотрудников пресс-бюро Ассошиэйтед Пресс в Праге. Объясняя, почему он выразил несогласие с общим решением, Хоулмен, смеясь, сказал, что хотел, чтобы клуб оставался открытым для всех, «кто хочет обмениваться ложью». Он пошел еще дальше, обеспечив членство в клубе новому советскому пресс-атташе, человеку, который вполне мог быть шпионом. Советское посольство выразило ему признательность, пригласив на обед. Вот тогда Хоулмен и познакомился с Георгием Большаковым.

Когда в 1955 году Большакова отозвали в Москву, он передал свой контакт другому сотруднику ГРУ, своему преемнику Юрию Гвоздеву, работавшему под «крышей» посольства в качестве атташе по культуре. Гвоздев передал через Хоулмена, который называл себя «почтовым голубем», важное сообщение, что правительство Эйзенхауэра не должно остро реагировать на берлинский ультиматум Хрущева от 27 ноября 1958 года, поскольку Хрущев не начнет войну из-за Берлина. Действуя через Хоулмена, Гвоздев также помог подготовить почву для визита Никсона в Советский Союз.

Осенью 1959 года ГРУ заменило Гвоздева Большаковым, который возобновил встречи с американским журналистом. Они стали дружить семьями, часто ходили друг к другу в гости и обсуждали «самые острые проблемы» в советско-американских отношениях. Хоулмен находился в дружеских отношениях с пресс-секретарем генерального прокурора Эдом Гатманом и передавал ему «самые интересные места» своих бесед с Большаковым. Гатман, в свою очередь, суммировал «наиболее существенную информацию» и передавал ее своему боссу, Роберту Кеннеди. Хоулмен не скрывал, что делился информацией с Гатманом для передачи Роберту Кеннеди, который «живо интересовался положением дел в американо-советских отношениях». 29 апреля с благословения Гатмана Хоулмен впервые заговорил с Большаковым о встрече с Робертом Кеннеди, спросив своего советского друга, не думает ли он, что ему было бы лучше непосредственно встречаться с Робертом Кеннеди, чтобы тот получал информацию «из первых рук».

Спустя десять дней, прошедших в бесконечных переговорах, Большаков понял, что случилось что-то важное, когда Хоулмен позвонил ему в 16 часов и пригласил на «поздний ланч». Когда Большаков спросил, почему он звонит так поздно, Хоулмен ответил, что разыскивал Большакова целый день и дежурный в посольстве сказал, что Большаков в типографии, занят выпуском журнала.

Почти сразу после того, как они сели за стол в ресторане в Джорджтауне, Хоулмен посмотрел на часы. На вопрос Большакова, не торопится ли он домой, Хоулмен ответил, что торопится не он, а Большаков, поскольку сегодня в 18:00 у него встреча с Робертом Кеннеди. «Черт побери, – сказал Большаков. – Почему ты не предупредил меня заранее?» – «Ты что, боишься?» – спросил Хоулмен. «Нет, просто я не готов к встрече», – ответил Большаков, посетовав, что не одет надлежащим образом. «Ты всегда готов», – улыбнулся Хоулмен.

Бобби сказал Большакову, что его брата волнует напряженность между двумя странами, вызванная в значительной степени неправильным пониманием и истолкованием намерений и действий друг друга. Его брат, сказал Бобби, опираясь на опыт, полученный в заливе Свиней, понял, насколько опасно предпринимать действия, основываясь на неверной информации. Бобби сказал Большакову, что его брат сделал ошибку, немедленно уволив после провала операции в заливе Свиней высших должностных лиц, ответственных за операцию.