Автор книги: Фредерик Кемп
Жанр: Зарубежная образовательная литература, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 24 (всего у книги 40 страниц)
Пятница, 7 июля 1961 года
Генри Киссинджер, работая в Гарвардском университете, проводил всего день, иногда два в неделю в Вашингтоне, где работал в качестве консультанта Белого дома, но этого было достаточно для того, чтобы, оказавшись в центре борьбы, формировать взгляды Кеннеди на Берлин. Честолюбивый молодой преподаватель был бы счастлив на постоянной основе работать на президента, но против этого был бывший декан Гарвардского университета, а ныне советник президента по вопросам национальной безопасности Макджордж Банди.
Хотя Киссинджер в совершенстве владел искусством лести по отношению к вышестоящим, Банди, более чем кто-либо, был невосприимчив к лести. Он считал Киссинджера, как и президента, выдающимся человеком, но страшным занудой. Банди пародировал монотонную речь и немецкий акцент Киссинджера. Киссинджер в свою очередь жаловался, что Банди использует его высокие интеллектуальные способности не по назначению. Биограф Киссинджера Уолтер Айзексон пришел к выводу, что все дело было в классовых различиях и манере поведения: тактичный бостонец из высшего сословия снисходил до нахального немецкого еврея.
Однако, находясь в непосредственной близости к эпицентру власти, Киссинджер приобрел новый опыт и рано включился во внутреннюю борьбу в Белом доме, которая станет частью его необычной жизни. Генри Киссинджер родился в баварском городе Фюрт в 1923 году, получив при рождении имя Хайнц Альфред Киссингер. Ему было пятнадцать лет, когда его семья, спасаясь от нацистского преследования, эмигрировала в США и поселилась в Нью-Йорке. А теперь он был советником американского президента. В то время как Банди прилагал титанические усилия, чтобы удерживать его на почтительном расстоянии от Кеннеди, Киссинджер добрался до президента через другого гарвардского преподавателя, Артура Шлезингера, развернувшего кампанию против Ачесона.
Киссинджер не имел доступа в Овальный кабинет и не имел места в истории, как Ачесон, – он был на тридцать лет моложе Ачесона, – но его «Меморандум для президента» по Берлину на тридцати двух страницах был смелой попыткой переиграть бывшего государственного секретаря. Меморандум лег на стол Кеннеди непосредственно перед вылетом президента в Хайяннис-Порт. Хотя Киссинджер был сторонником более жесткой политики в отношении Москвы, чем Шлезингер, он понимал, что Кеннеди не должен рассматривать план Ачесона, полностью отвергающий дипломатию как единственно возможный способ общения с Советами.
Киссинджер опасался, что помощники Кеннеди и, возможно, сам президент могут оказаться достаточно наивными и соблазниться хрущевской идеей «свободного города», в соответствии с которой Западный Берлин и подходы к нему находились бы под юрисдикцией Организации Объединенных Наций. Кроме того, Киссинджер был обеспокоен тем, что Кеннеди испытывает неприязнь к великому Аденауэру. По мнению Киссинджера, Кеннеди не до конца понимал, что невнимание к Берлину может породить кризис в западном альянсе, что нанесет намного больший ущерб интересам безопасности Соединенных Штатов, чем сможет оправдать любой договор с Москвой.
Киссинджер изложил Кеннеди свои предостережения следующим образом:
«Первая задача состоит в том, чтобы понять, что именно находится под угрозой. Судьба Берлина – пробный камень для будущего Североатлантического союза. Поражение в Берлине неизбежно приведет к деморализации Федеративной Республики. Проводимая ФРГ политика, ориентированная на Запад, будет признана как потерпевшая фиаско. Остальные страны, входящие в НАТО, безусловно, должны будут сделать надлежащие выводы из подобной демонстрации бессилия Запада. В других частях мира придадут еще большее значение коммунистическому движению. Добавьте к этому завоевания коммунистов на протяжении последних пяти лет, и даже у нейтралистов не останется сомнений. В будущем западные гарантии будут немногого стоить. Претворение в жизнь предложения коммунистов сделать Берлин «свободным городом» может стать поворотным моментом в борьбе свободы против тирании. Любое обсуждение политического курса должно начинаться с констатации того, что Запад просто не может позволить себе потерпеть поражение в Берлине».
Что касается объединения, то Киссинджер предупредил Кеннеди, что отказ от обычной американской поддержки деморализует западных немцев, заставив их сомневаться относительно их места на Западе. В то же самое время это поощрит Советы усилить давление на Берлин, поскольку они сделают вывод, что Кеннеди уже «прекратил свое невыгодное дело». Вместо этого Киссинджер предложил, чтобы ответ Кеннеди на увеличение Хрущевым напряженности в Берлине «касательно объединения Германии был наступательного, а не оборонительного характера. Мы должны использовать любую возможность для того, чтобы настаивать на свободных выборах и отстаивать свою позицию на этой земле перед Организацией Объединенных Наций». Он предупредил Кеннеди, что тот не должен считать, что Западный Берлин никогда не падает духом, как считали американские лидеры, начиная с Берлинского кризиса 1959 года. «Мы должны продемонстрировать им реальное доказательство нашей уверенности, чтобы поддержать их надежды и придать храбрости».
Больше всего Киссинджера беспокоило, что у Кеннеди не было надежного плана действий на случай непредвиденных обстоятельств в Берлине. В любом обычном (неядерном) конфликте, утверждал Киссинджер, США ощутят на себе превосходство Советов, и он сомневался, что Кеннеди будет когда-нибудь принимать участие в ядерной войне за свободу Берлина. В его меморандуме все эти соображения были изложены более ясно и подробно, чем в тех документах, которые до этого времени попадали в Белый дом.
В сопроводительной записке к меморандуму Киссинджера, написанной Банди, говорилось: «Он, Генри Оуэн, Карл Кайсен и я, все сошлись во мнении, что текущий стратегический военный план излишне жесткий и если не внести поправки, то он не оставляет Вам почти никакого выбора. По сути, этот план призывает к нанесению удара».
Наступают напряженные дни, Советы будут сохранять свою агрессивную, поственскую позицию по Берлину, и Кеннеди должен сделать так, чтобы любое одностороннее действие Советов показалось слишком опасным не склонному к риску Хрущеву. По мнению Киссинджера, это была единственно правильная линия поведения в данных условиях. «Другими словами, мы должны быть готовы к пробе сил», – сказал он. Киссинджер был не согласен с мнением некоторых членов правительства, что Кеннеди следует пойти на уступки по Берлину, чтобы перед октябрьским съездом партии помочь Хрущеву в его внутренней борьбе против наиболее опасных сторонников жесткой линии. «Внутренние дела Хрущева – его, а не наша проблема», – заявил Киссинджер.
Сам Киссинджер считал, что нет ничего опаснее, чем ничего не делать по Берлину и ждать действий со стороны Советов. Хрущев, по мнению Киссинджера, мог расценить «нашу выжидательную позицию как неуверенность». Он подчеркнул, что такой подход заставит Москву вызвать кризис в «самый трудный» для США момент, создав ситуацию, при которой мир усомнится в решимости Кеннеди.
Позже Киссинджер сказал Шлезингеру: «Я нахожусь в положении человека, сидящего рядом с водителем в машине, движущейся к пропасти, которого просят проверить, полон ли бензобак и какой уровень масла».
Его мучило, что Белый дом хочет использовать его только для «мозговой атаки», а не как человека, к чьим советам прислушиваются и берут на вооружение. В конечном итоге в октябре он вышел в отставку, придя к заключению, что его идеи не будут принимать всерьез.
Хайяннис-Порт, МассачусетсСуббота, 8 июля 1961 года
Президент Кеннеди был раздражен.
Можно было допустить ошибку по Лаосу и даже по Кубе. Ни то ни другое не имело решающего значения для Соединенных Штатов и для его места в истории. Но Берлин – главная сцена в мире для решающей борьбы! Он неоднократно повторял это советникам, когда выражал тревогу по поводу того, что они так и не дали ответа на врученную Кеннеди в Вене памятную записку Хрущева – это притом, что с Венского саммита прошло уже больше месяца. В то утро пришли плохие новости из Советского Союза. Хрущев объявил, что отменит приказ о сокращении Советской армии на 1,2 миллиона человек и на треть увеличит военный бюджет, до 12,399 миллиона рублей – примерно 3,4 миллиона долларов. Выступая перед выпускниками военных академий, Хрущев сказал, что мировая война за Берлин едва ли возможна, но предупредил, что надо готовиться к худшему[57]57
На вечере в Кремле в честь выпускников военных академий он заявил: «Мы подпишем мирный договор, а нашим вооруженным силам дадим приказ, чтобы любой агрессор, если он поднимет руку на Советский Союз или на наших друзей, получил бы достойный отпор» (Медведев Рой. Н.С. Хрущев: Политическая биография).
[Закрыть].
Советские солдаты громко выразили свое одобрение.
Хрущев объяснил, что его решение является ответом на сообщение о том, что президент Кеннеди потребовал резко увеличить военный бюджет на 3,5 миллиарда долларов. В связи с этим советский лидер отказался от решения инвестировать в экономику, а затем уже увеличивать военный бюджет. «Это вынужденные меры, товарищи, – объяснил советский лидер. – Мы пошли на них, поскольку не имеем права пренебрегать безопасностью советского народа».
Кеннеди был вне себя, когда журнал «Ньюсуик»[58]58
Еженедельный американский журнал, который входит в «большую тройку» еженедельников США. Основан в 1933 году. Выходит на семи языках.
[Закрыть] опубликовал подробности совершенно секретного плана Пентагона на случай чрезвычайной ситуации в Берлине.
Кеннеди был настолько рассержен утечкой информации, что приказал ФБР провести расследование и выявить источник информации.
Хрущев ответил на статью в «Ньюсуик» так, словно это был официальный государственный документ, содержащий основополагающие принципы внешней политики Кеннеди. В Москве проходили гастроли Королевского балета. В антракте спектакля с участием примы-балерины Марго Фонтейн Хрущев, понимая, что Лондон является самым слабым союзническим звеном в вопросе о Берлине, пригласил британского посла Фрэнка Робертса в свою ложу. По мнению Хрущева, британцы совершенно напрасно противились советским требованиям относительно Берлина. Советский лидер заявил Робертсу, что может разместить в Германии в сто раз больше войск, чем западные державы, и шести атомных бомб будет достаточно, чтобы уничтожить Британские острова, а девяти, чтобы стереть с лица земли Францию. Понимая, что поет с голоса Макмиллана, он сказал: «Почему двести миллионов должны умирать за два миллиона берлинцев?»
В Хайяннис-Порте Кеннеди отругал секретаря Раска, который был в обычной пиджачной паре даже на борту быстроходного моторного пятидесятидвухфутового катера Кеннеди под названием «Мэрлин», за то, что он не в состоянии придумать ответ на берлинский ультиматум Хрущева. В то время как президент выражал недовольство Раску, первая леди каталась на водных лыжах, а Роберт Макнамара и генерал Максвелл Тейлор присоединились к другу Кеннеди Чарльзу Сполдингу и его жене и наслаждались чаудером, густым супом из морепродуктов.
Когда Раск объяснил, что ответ задержали по той простой причине, что необходимо согласовать текст с союзниками, Кеннеди гневно воскликнул, что не на союзниках, а на американском президенте лежит бремя ответственности за Берлин. Президент, под влиянием записки Шлезингера, дал указание Раску в течение десяти дней разработать и представить переговорную позицию США по германским делам. Затем Кеннеди переключил свой гнев на советника по советским делам Чипа Болена, бывшего посла в Москве: «Чип, что происходит с вашим проклятым департаментом? Я не могу быстро получить ответ ни на один вопрос».
Мартин Хилленбранд, заведующий отделом Государственного департамента, позже утверждал, что на самом деле проект ответа на советскую памятную записку был подготовлен быстро. Но спустя десять дней выяснилось, что проект затерялся где-то в Белом доме. Специальный помощник президента Ральф Дунган обратился в Государственный департамент с просьбой прислать проект. Уходя в двухнедельный отпуск, представитель Белого дома запер документ в сейф, не оставив комбинации замка. Натовские союзники тоже медлили, мучительно раздумывая над ответом. Пока каждый пытался свалить вину за задержку ответа на другого, обеспокоенный Кеннеди требовал, чтобы Пентагон представил ему план, «который допускал бы неядерное сопротивление в масштабах, достаточных как для того, чтобы продемонстрировать нашу решимость, так и для того, чтобы дать коммунистам время вторично подумать и вступить в переговоры прежде, чем все выльется в ядерную войну». «Я хочу получить этот чертов план через десять дней», – заявил Кеннеди.
Спальня Линкольна, Белый дом, Вашингтон, округ КолумбияВторник, 25 июля 1961 года
Днем президент Кеннеди ушел в спальню, чтобы прочесть речь, с которой в десять вечера должен был выступить перед национальной телевизионной аудиторией. Кеннеди впервые использовал для этой цели Овальный кабинет, и весь день рабочие готовили кабинет к вечернему эфиру.
Кеннеди понимал, как высоки ставки. Дома он должен был полностью изменить растущее впечатление о слабости внешней политики. После неудачи с Кубой и Веной он должен был убедить Хрущева, что готов защищать Берлин любой ценой. Посол Меньшиков рассказывал всем, кто был готов его слушать, в Вашингтоне, что Хрущев больше не верит, будто Кеннеди будет бороться за Берлин. В то же время Кеннеди хотел, чтобы Хрущев понимал, что американский президент готов к разумному компромиссу.
Кеннеди погрузился в ванну с горячей водой, чтобы ослабить сильную боль в пояснице. Затем ему принесли ужин, который он съел прямо с подноса. Во время ужина он позвонил своей секретарше Эвелин Линкольн: «Зайдите ко мне, я хочу кое-что добавить в речь, с которой буду выступать вечером».
«В заключение мне бы хотелось сказать о себе. Когда я участвовал в президентской гонке, я понимал, что в 60-х мы столкнемся с серьезными трудностями, но я не мог представить, как этого не может представить человек, который не несет ответственности, насколько тяжелыми и непрерывными будут эти трудности.
В конце 40-х безопасность Соединенных Штатов строилась на том, что только у нас была атомная бомба и средства доставки. Даже в начале 50-х, когда Советский Союз приступил к термоядерным исследованиям, у нас было явное преимущество в средствах доставки, но в последние годы Советский Союз провел собственные ядерные испытания и начал создавать и серийно выпускать свое ядерное оружие и средства его доставки».
Кеннеди диктовал, а Линкольн быстро записывала слова, которые складывались в безупречные предложения и абзацы.
«Это означает, что если Соединенные Штаты и Советский Союз вступят в борьбу, в которой применят ракеты, то это может привести к уничтожению нашего народа и нашей страны.
Такой мрачный прогноз основывается на том, что Советский Союз изо всех сил пытается укрепить свое могущество и они столкнутся с нами в таких местах, как Берлин, в отношении которых у нас есть давние обязательства. Три раза за мою жизнь наша страна и Европа были вовлечены в войны, и в каждом случае с обеих сторон были допущены серьезные ошибки, которые привели к невероятной разрухе. Однако теперь неправильное понимание каждой из сторон намерений другой стороны может обернуться за несколько часов таким колоссальным опустошением, какого мы не знали за все войны в нашей истории».
Линкольн, учитывая серьезность президентских слов, старалась не допустить ни единой ошибки. Она ощущала исторический момент и слышала боль в голосе человека, на которого было возложено бремя – слово, которое он несколько раз повторил в своей речи и использовал ежедневно.
«Мы с вами вступаем в опасное время. В течение трех с половиной лет я буду нести ответственность, возложенную на президента, в соответствии с нашей конституцией. Я уверен, что вы понимаете, я сделаю все, что смогу, для нашей страны и нашего дела.
Как и у вас, у меня есть дети, и я хочу, чтобы они росли в мирной стране и в мире, где существует свобода.
Я знаю, что иногда вы выражаете нетерпение и хотите, чтобы мы срочно приняли какие-нибудь меры, которые положат конец нашим страхам, но нет легких и быстрых решений. Мы противостоим системе, которая объединила миллиард человек и которая считает, что если Соединенные Штаты действуют нерешительно, то ее победа неизбежна. Поэтому мы должны понимать, что впереди долгий путь и если мы будем мужественны и решительны, то нас ждет то, что мы все желаем. Поэтому я прошу вашего совета и жду ваших предложений. Я жду ваших критических замечаний, когда вы думаете, что мы не правы, но прежде всего, мои сограждане, я хочу, чтобы вы понимали, что я люблю эту страну и приложу все силы, чтобы защитить ее. Мне необходима ваша доброжелательность и поддержка».
Эвелин Линкольн не могла вспомнить, чтобы президент добавлял в уже готовую речь такую длинную концовку, когда до выступления оставалось всего пара часов.
«Вы сможете напечатать и передать мне, когда я вернусь?» – спросил Кеннеди Эвелин.
В 21:30 президент вошел в Овальный кабинет, чтобы проверить кресло, в котором он будет сидеть за столом, и освещение. Он сказал Эвелин Линкольн, что хотел бы просмотреть текст, который надиктовал, прошел в кабинет, сел за стол, пробежал текст, внес исправления, что-то сократил. Когда пришло время появиться перед камерами, он вошел в кабинет Линкольн, попросил у нее расческу и зашел в ее туалетную комнату, чтобы убедиться, что прическа в порядке.
В кабинете было жарко и душно; президент вспотел и, несмотря на все приготовления, был напряжен. Для того чтобы улучшить качество звука, техники отключили кондиционеры, хотя в тот день столбик термометра достиг 94 градусов[59]59
94 градуса по Фаренгейту = 34,4 градуса по Цельсию.
[Закрыть].
Кроме того, в кабинет, в котором было установлено семь камер, набилось порядка шестидесяти человек, которые хотели стать свидетелями исторического момента.
Кеннеди вышел из кабинета, вымыл лицо и вернулся за несколько секунд до выступления перед огромной аудиторией, национальной и мировой. Свет был слишком яркий, и ему было трудно читать текст с внесенными поправками. Он споткнулся в нескольких местах, а в каких-то говорил менее выразительно, чем обычно. Но мало кто обратил на это внимание. Его жесткая риторика скрыла ряд компромиссов, на которые он пошел в предыдущие дни, что значительно ослабило план Ачесона.
Кеннеди не стал, как призывал его Ачесон, объявлять чрезвычайное положение в стране, отклонил предложение о немедленной мобилизации и сократил расходы на оборону. За семнадцать дней, прошедших между совещанием в Хайяннис-Порте и выступлением 25 июля, «слюнтяи» методично ослабляли позицию Ачесона.
13 июля в Зале Кабинета секретарь Раск, используя собственные слова Ачесона, процитировал часть документа своего друга, в которой говорилось о том, что первые шаги должны быть по возможности сдержанными. «Мы должны пытаться избегать действий, которые могут быть восприняты как провокационные», – сказал он.
Ачесон, при поддержке вице-президента Джонсона, возразил Раску. Если, как советует его друг Раск, не призывать резервистов, то «мы не повлияем на мнение Хрущева относительно кризиса больше, чем могли бы, если бы сбросили бомбу после того, как он максимально форсирует события».
Банди предложил четыре альтернативы: 1) продолжать с максимально возможной скоростью укреплять вооруженные силы США; 2) продолжать все мероприятия, не требующие объявления чрезвычайного положения в стране; 3) объявить о чрезвычайном положении в стране и продолжать все приготовления, за исключением призыва резервистов; 4) пока избегать существенного наращивания военных сил.
Президент слушал, как его советники обсуждают варианты. Но впервые он раскрыл свой план перед телевизионной аудиторией. На совещании Совета по национальной безопасности он сказал, что только две вещи имеют для него значение: «Наше присутствие в Берлине и наш доступ к Берлину».
Ачесон был настолько расстроен тем, что он считал дрейфом в политике, что сказал в июле членам небольшой рабочей группы по Берлину: «Господа, вы тоже можете столкнуться с этим. В этой стране нет руководства».
На втором решающем совещании Совета по национальной безопасности, состоявшемся 19 июля, план Ачесона тихо умер после обмена мнениями между его автором и министром обороны Макнамарой. Ачесон настаивал на том, чтобы не позже сентября объявить в стране чрезвычайное положение и начать призыв резервистов. Макнамара считал, что пока этого не стоит делать, полагая, что Кеннеди может позже объявить чрезвычайное положение и, «когда потребует ситуация», мобилизовать резервы сухопутных войск.
Ачесон настаивал на своем, утверждая, что курс Макнамары недостаточно энергичный и конкретный.
Кеннеди не прерывал дискуссию, и Ачесону стало понятно, что у главнокомандующего не хватает смелости объявить полную мобилизацию. В конечном итоге Ачесон согласился с предложением Макнамары.
Посол Томпсон не присутствовал на совещании, но помог одержать победу своими телеграммами из Москвы, в которых утверждал, что Кеннеди произведет на Советы большее впечатление, удерживая союзников вместе для подготовки серьезных военных действий. Согласно его логике, более длительное сосредоточение и развертывание сил окажет большее влияние, чем эффектные, рассчитанные на публику жесты. Советники Кеннеди по разведывательной деятельности придерживались такого же мнения: слишком нарочитые военные приготовления только заставят Хрущева занять еще более жесткую позицию и, вполне вероятно, принять собственные контрмеры.
Таким образом, 25 июля президент не объявил в стране чрезвычайное положение, но сказал, что обратится к конгрессу по вопросу о выделении дополнительных средств на вооружение, призыве резервистов и введении экономических санкций против государств – участников Варшавского договора в случае блокады Берлина. На совещании Совета по национальной безопасности Кеннеди сказал, что чрезвычайное положение в стране – это «сигнал тревоги, которым можно воспользоваться только один раз», и следование курсом, предложенным Ачесоном, только убедит Советы в том, что «мы запаниковали», а не в решимости Соединенных Штатов.
Ачесон привел доводы в пользу объявления чрезвычайного положения в стране, доказывая, что это произведет впечатление и на Советы, и на тех, кто не считает ситуацию серьезной, позволив президенту мобилизовать один миллион резервистов и продлить сроки службы.
Однако Кеннеди не стремился слишком обострять ситуацию, в частности, потому, что хотел восстановить уверенность союзников в своей способности руководить страной после провала в заливе Свиней. Кроме того, он считал, что находится в длительной конфронтации с Советами, и опасался, что преждевременная эскалация может привести к «ложному кульминационному моменту» в конфронтации. Президент не хотел тратить понапрасну силы.
Итак, Кеннеди объявил об увеличении расходов на вооружение на 3,454 миллиарда долларов, почти столько, сколько Хрущев, но меньше, чем первоначально предлагал Ачесон (4,3 миллиарда долларов), и доведении численности сухопутных сил с 875 тысяч до 1 миллиона человек. Соединенные Штаты были готовы в кратчайший срок перебросить в Европу шесть дополнительных дивизий и приняли меры для приведения в боевую готовность ряда авиационных соединений, необходимых для их поддержки.
Самым поразительным, но оставленным без внимания СМИ было то, что президент семнадцать раз упомянул в своей речи Западный Берлин, упорно добавляя определение «Западный». Кеннеди повторил то, что сказал Хрущеву в Вене: Советы вольны делать все, что хотят, с восточной частью города, при условии, что не будут касаться его западной части.
И только на следующий день один из высокопоставленных сотрудников Информационного агентства США, Джеймс О’Доннелл, выразил недовольство Теду Соренсену относительно того, что в заключительной части речи был сделан акцент на Западном Берлине. Мнение О’Доннелла имело значение, поскольку он был другом семьи Кеннеди, ветераном Второй мировой войны и первым из иностранных солдат-победителей побывал в гитлеровском бункере. Он написал книгу о последних днях Гитлера и пережил берлинскую блокаду в качестве корреспондента «Ньюсуик».
Во время обеда Соренсен с гордостью показал О’Доннеллу проект выступления 25 июля, заявив, что речь понравится «даже сторонникам жесткого курса», вроде него. Однако чем внимательнее О’Доннелл изучал речь, тем более поражался содержавшимся в ней односторонним уступкам. В речи говорилось о готовности Кеннеди удалить «раздражители» из Западного Берлина и в то же время подчеркивалось, что «свобода этого города не может быть предметом обсуждения». Согласно Ульбрихту, в число «раздражителей» входили западноберлинские СМИ, радиостанция РИАС в американском секторе, свобода, с которой действовали западные военные и спецслужбы, и – самое главное – возможность восточных немцев пересекать открытую границу и искать убежище на Западе.
Президент соглашался с «исторической обеспокоенностью Советского Союза относительно безопасности в Центральной и Восточной Европе после ряда опустошительных вторжений, и мы верим, что могут быть приняты меры, которые помогут решить эти проблемы, и эта неспокойная область станет безопасной и свободной».
Что мог Кеннеди подразумевать под этим? – недоумевал О’Доннелл, не зная, что именно так президент изъяснялся в частных беседах с Хрущевым в Вене. Кеннеди поверил в жалобы Москвы относительно возродившегося германского милитаризма? Он навсегда уступал Советам порабощенные страны – Польшу, Чехословакию, Венгрию?
Но ничто не вызвало у О’Доннелла большей тревоги, чем повторные акцентированные ссылки на безопасность Западного Берлина. По мнению О’Доннелла, это можно было расценивать единственным образом: Советам развязывали руки в Восточном Берлине, хотя формально город оставался под властью четырех держав.
Кеннеди объяснил американцам, что «существует реальная угроза свободе людей в Западном Берлине». Для наглядности он использовал карту, чтобы показать американскому народу, что Западный Берлин словно остров в коммунистическом море. Кеннеди сказал:
«У Западного Берлина, беззащитно лежащего внутри Восточной Германии, окруженного советскими войсками, много ролей. Он – символ свободы, остров свободы в коммунистическом море. Он даже больше, чем связь со свободным миром, он – маяк надежды за железным занавесом, спасательный люк для беженцев.
Все это – Западный Берлин. Но теперь, как никогда прежде, Западный Берлин превратился в огромный полигон для испытания мужества и воли Запада, в место, где столкнутся наши обязательства, взятые в 1945 году, и честолюбивые замыслы Советов. Там Соединенные Штаты; там Соединенное Королевство и Франция; там обязательства НАТО – и там народ Берлина. Мы не можем отделить их безопасность от нашей собственной… мы дали слово, что нападение на этот город будет рассматриваться как нападение на нас».
На тридцать первой минуте Кеннеди вернулся к Западному Берлину:
«Торжественное обещание, которое каждый из нас дал Западному Берлину в мирное время, не будет нарушено в минуту опасности. Если мы не выполним наших обязательств в Берлине, что с нами будет дальше? Если мы нарушим обещание там, то все, чего мы добились в коллективной безопасности, которая зависит от этих обещаний, ничего не будет значить».
Соренсен расстроился, что О’Доннелл недооценил эмоциональный настрой, с каким говорится о решимости защищать Берлин. Что касается его равнодушия в отношении Восточного Берлина и Восточной Европы в целом, объяснил Соренсен О’Доннеллу, то это просто констатация факта. Русские так или иначе делают то, что хотят, в своем секторе. Американцы и так были вынуждены согласиться на военное наращивание, чтобы охранять два миллиона жителей Западного Берлина, и было бы слишком ожидать, что американцы будут рисковать своими жизнями еще и ради миллиона жителей Восточного Берлина, оказавшихся на неправильной стороне истории.
О’Доннелл предложил легкий выход. Президент может просто опустить слово «Западный» в большинстве мест, где оно стоит перед словом «Берлин». После часового спора Соренсен не выдержал: «Я больше ничего не могу делать с этим текстом… эта речь прошла через шесть ветвей власти. В течение десяти дней мы взад-вперед гоняли копии. Это – окончательный вариант. Это – политический курс».
«Больше к этому нечего добавить».
На этой ноте закончился их обед.
Соренсен точно так же обошелся с подобными возражениями внутри правительства. Так называемая «Берлинская мафия», группа чиновников старшего возраста, которая в течение многих лет внимательнейшим образом следила за тупиковой берлинской ситуацией, считала, что президент высказал ересь, сообщив Советам, что они могут игнорировать договор четырех держав и делать все, что хотят, со своей частью города.
«Такое чувство, о мой Бог! – что он не понимает, что говорит», – сказал австриец по происхождению Карл Маунтре, сотрудник Бюро разведки и исследований[60]60
Бюро разведки и исследования – подразделение Государственного департамента, в задачи которого входит обеспечение высшего руководства страны информацией по военно-политическим, социологическим, научным и другим вопросам. Отвечает за сбор данных на политических, военных и других деятелей различных государств, руководит деятельностью разведывательных аппаратов американских посольств и других представительств за рубежом. Бюро занимается изучением проблем влияния военного потенциала иностранных государств на международные отношения, осуществляет анализ хода переговоров по проблемам разоружения.
[Закрыть] Государственного департамента, работавший до этого в американской миссии в Берлине.
Во время Второй мировой войны он воевал в составе 82-й воздушно-десантной дивизии в Нормандии, принимал участие в «Битве за Выступ» (операция в Арденнах в 1945 году), и его оскорбило отступничество Кеннеди.
Акцент, сделанный на Западном Берлине, показался тем более намеренным, когда спустя пять дней после выступления Кеннеди, 30 июля, в телевизионном интервью сенатор Фулбрайт прямо заявил: «Если они хотят закрыть границу, то могут сделать это на следующей неделе и даже не станут из-за этого нарушителями договора. Я не понимаю, почему восточные немцы не закрыли уже давно свою границу, ведь, как мне кажется, у них есть все права на это».
Фулбрайт неправильно интерпретировал соглашение и, выступая в сенате 4 августа, исправил свою ошибку, сказав, что свобода передвижения по Берлину гарантирована послевоенными соглашениями и что его телевизионное интервью произвело «неприятное, ложное впечатление». Тем не менее Кеннеди никогда не объявлял о несогласии с ним, а Макджордж Банди даже доложил президенту о благоприятных отзывах на телевизионное выступление Фулбрайта, о «комментариях из Бонна и Берлина о полезном влиянии замечаний сенатора Фулбрайта».
На самом деле западные немцы впали в отчаяние, в то время как восточные немцы были в восторге от предложения Фулбрайта. Западноберлинская газета «Тагешпигель» выразила возмущение тем, что предложения сенатора потенциально так же поощряют противника к действию, как слова Ачесона перед корейской войной, когда он заявил, что Южная Корея находится за пределами «оборонительного периметра» США. Газета коммунистической партии «Нойес Дойчланд» («Новая Германия») назвала предложения Фулбрайта «реалистичными».
В начале августа Кеннеди размышлял о том, что может произойти в Берлине, прогуливаясь в Розовом саду с экономистом Уолтом Ростоу, советником президента. «Хрущев теряет Восточную Германию. Он не может этого позволить. Потеряв Восточную Германию, Советский Союз лишился бы Польши, да и всей Восточной Европы. Он должен что-то предпринять, чтобы остановить поток беженцев. Может быть, стена? Мы не сможем выступить против. Я могу объединить альянс для защиты Западного Берлина, но не в силах удержать открытым Восточный Берлин».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.