Текст книги "Мир Средневековья. Рождение Европы: эпоха великих завоеваний и выдающихся свершений"

Черты, присущие ганзейскому купечеству, которое некогда покорило мир, – и прежде всего чувство собственного достоинства и гордость своей профессией – передались их наследникам из Бремена и Гамбурга; и это является еще одним наследием европейского Средневековья.

В соседстве с типично европейской городской цивилизацией на Руси складывался совсем иной ее тип. Эта цивилизация оказалась под сильным влиянием азиатского и мусульманского мира. В XIII–XIV вв. немецкие купцы принесли с собой специфически европейский тип городов в Польшу, Богемию и Моравию. Однако главная линия раздела между западной и «азиатской» городской цивилизацией прошла через Венгрию, и это было справедливо и для Средних веков. Города Южной Венгрии, Задунавья и Трансильвании (такие как Фюнфкирхен и Гроссвардейн) входили в ареал западной культуры; города на Венгерской равнине, такие как Сегед и Надькёрёш, которые возникли как пастушеские поселения, принадлежали к другому, восточному миру, главной отличительной чертой которого было отсутствие городской буржуазии.

Самым восточным оплотом Ганзы был Новгород, который был миром в самом себе. Он получил автономию в XII в., благодаря энергии и решительности народного собрания – вече, которое смогло добиться привилегий от князя. С 1126 г. на вече выбирали правителя города посадника, представителя князя. В период времени с 1136 по 1238 г. сменилось 38 князей, которые были просто марионетками, каждый правил от двух до трех лет. Начиная с 1156 г. горожане выбирали даже епископа (после 1165 г. это был архиепископ), что было беспрецедентным для Европы случаем. В 1211 г. недовольные архиепископом новгородцы изгнали его. В начале XII в. население Новгорода достигло 20 тысяч человек. Жители города делились на три класса: основная масса населения чернь, то есть трудовой народ и ремесленники, богатые купцы и бояре, правящая элита, представленная сорока знатными семействами. Бояре, владевшие обширными поместьями, жили на левом берегу Волхова под защитой укрепленного епископского дворца. Они владели многочисленными холопами. В действительности вече имело право сказать только «да» или «нет»; городом на самом деле управлял тайный совет пятидесяти. Настоящие сражения разыгрывались между «лучшими» людьми на вече; и бояре часто платили наиболее активным его участникам, чтобы те выступали в их поддержку. В Новгороде было хорошо организованное войско, и существовали комиссии, следившие за состоянием дорог и надзиравшие за строительными работами. Окружавшие город земли были поделены на пять административно-территориальных единиц, называвшихся пятины. Все они сходились к Новгороду. Четвертая пятина протягивалась от Волхова до Белого моря, захватывая озеро Онега. Преимущество подобного деления земель состояло в том, что оно помогало защищать торговые пути Новгорода на суше и на море. Пятина всегда находилась под контролем боярина. Вдобавок многие земли и несколько городов должны были платить дань городу.

К XII в. в самом Новгороде и его окрестностях было уже 37 монастырей. В городе также построили множество церквей и часовен; только на рыночной площади было 8 церквей. Небольшие башни, которые возвышались тут и там на крепостных стенах, также использовались как церкви. Архиепископ имел свою резиденцию в кремле; это были палаты, напоминавшие крепость. Великолепный кафедральный собор Святой Софии, вызывающий в памяти образ собора-тезки в Константинополе, был политическим, церковным и духовным центром этого славного города-государства, ставшего Восточным Римом. Верховенству культа святой Софии тевтонские рыцари противопоставили немецкий культ Богородицы Девы, которой они поклонялись на своих территориях. Конфликт не был чисто внешним, обе стороны были готовы выйти со своими церковными хоругвями на битву, которая и произошла льду Чудского озера в 1242 г., и в ней великий князь Новгородский Александр Невский разгромил войско тевтонских рыцарей. Русская православная церковь причислила его к лику святых.

Из Новгорода «Прусский путь» (получивший такое название около 1250 г.) шел по левому берегу реки Волхов к Риге. На правой стороне реки находился деловой центр города, здесь приставали ладьи, русские большие плоскодонные речные суда. Расположенные здесь два ганзейских двора – Петерхоф и Готский двор – имели очень выгодное расположение на случай обороны. В XII в. русские купцы ходили в Данию, Швецию и на Готланд. Однако немцы постепенно вытесняли их из торговли, так как немецкие товары были дешевле и лучшего качества. Начиная с XIII в. купцы проникали все дальше на земли Руси и вышли к Булгарии на Волге. Путь по Волге открывал новые перепективы в торговле с Персией и Китаем. Через него шел импорт пряностей и шелка с Дальнего Востока, пока монгольское нашествие не поставило на нем точку.

В пределах этой единственной в своем роде «империи» Новгорода немцы имели свой домен – факторию. Петерхоф отделяли от окружавшего его русского мира деревянный частокол и каменная стена, по ночам двор стерегли цепные псы. В качестве последней защиты от возможного нападения взбунтовавшейся толпы была каменная церковь Святого Петра, именно здесь хранилась казна и запасы товаров и продовольствия. Священник церкви исполнял также обязанности писца у купцов. Эта небольшая независимая немецкая община (она полностью состояла из мужчин; женщины в Петерхоф не допускались) не поддерживала никаких связей с русским населением. Русских не допускали на немецкие склады для инспекции товаров, хотя русские товары тщательно досматривали и проверяли, в том числе и перед любой покупкой. Немецкая сторона отказывала русским в любом торговом кредите.

Два враждебных мира противостояли друг другу, и все же на протяжении веков их связывали тесные торговые отношения. Немцы могли изучать русский язык, но русские не учили немецкий; православные священники считали, что изучение иностранных языков, как и торговля с иностранцами, ведет к ереси. Несмотря на ксенофобию, проповедуемую церковью, все больше немцев, презрев опасности пути, приезжало на Русь. В 1210 г. и 1229 г. немцы были назначены советниками русских князей Смоленска.

На Руси никогда не было городов западноевропейского типа, не существовало муниципальных законов, не было этого непреложного правила – «городской воздух дарит свободу». Крестьяне, переселившиеся позднее в города, оставались крепостными, и их хозяева могли в любое время вернуть их обратно в деревню. Город и село сливались воедино, в противоположность Западной Европе, где права и привилегии городов проводили четкую грань между городом и деревней. Города Западной Европы, к которым можно отнести прибалтийские Ревель и Дерпт, господствовали над сельской местностью, имели свои законы и свободы; в них родилась свобода слова в Европе.

Глава 5
XII век. Пробуждение

В XII столетии повсюду в Западной Европе, будь то во Франции, Германии, Англии, Италии или Испании, люди начинали по-новому открывать для себя мир, его беспредельность и новые угрозы. Мир пробуждал у людей желание познать его во всех его аспектах. Они стремились понять, что представляет собой человек и его духовная жизнь, что есть космос и природа. Это было время созревания интеллектуальной мысли, когда перед человеком открывались тысячи новых возможностей. Дела и мысли людей того столетия привлекали к себе внимание поэтов и мыслителей Возрождения и эпохи Просвещения XVIII в. XII в. вспахал почву, но урожай пожали последующие поколения, и это были люди совсем иного склада. В науку, в философские и мистические учения проникали идеи античности, арабских и еврейских ученых (некоторые хронисты называли Пизу XII в. «городом Востока»). Первейшей задачей, и за ее решение принялись с лихорадочным рвением, было перевести все эти многочисленные научные труды. Основными центрами этой деятельности стали Толедо, Монпелье и ряд итальянских городов, от Кремоны на севере до Неаполя и Сицилии на юге. Хотя в большинстве своем новые труды были совершенно незнакомы европейцам, о многом уже успели сказать Отцы Церкви. Но это был все же первый глоток свежего воздуха, волнующее прикосновение к чему-то дотоле неизвестному, так что многие могли расценить это как искушение. Только высокая схоластика XIII в. могла привести в систему этот чужеродный материал.

Эта готовность принять новые знания находила поддержку в средневековых школах, где господствовал дух свободы, где молодые и пытливые интеллектуалы были готовы на эмоциональном и духовном уровне к встрече со священными гигантами философии и поэзии прошлого. Молодых людей с таким уровнем подготовки можно было встретить в училищах при кафедральных соборах, особенно во Франции (Шартр, Реймс, Лан, Орлеан и Париж) и в первых университетах, в то время открытых для всех и всему новому, которые невозможно сравнивать с косными и отгородившимися от мира школами позднего Средневековья. Были также «странствующие школяры», которые были типичным явлением для XII в.; это было своего рода литературное и интеллектуальное движение. Эти ваганты были проницательными наблюдателями своего времени, авторами сатирических произведений; некоторые из них стали одаренными поэтами. В это же самое время при первых европейских дворах, которые отличались изысканными манерами, великие поэты плели золотую нить своих песен, которая, хотя и поблекла и истончилась от постоянного употребления, послужила материалом для романистов более позднего времени и для современности.

В XII столетии латынь стала средством для творческого самовыражения, языком интеллектуального мира Европы, мира, первоначально представленного исключительно клириками. И когда миряне присоединились к ним, они прошли через тот же начальный этап обучения. Латинский язык свободного от условностей XII в. был весьма далек от того сухого школярского языка XIII в., который Фома Аквинский и преподаватели богословия стали использовать в качестве инструмента, с помощью которого они пытались выразить логическую и «чисто научную» мысль, когда каждое слово должно было строго соответствовать своему значению. Постепенно упрощая и суживая значение слова, они добились его одномерности. Латынь XII в., и особенно латынь, на которой говорили теологи и философы, была живым и выразительным языком. В каждом слове легко просматривалось несколько его значений. Каждый человек находил в этом «открытом» языке такие слова, с помощью которых мог передать религиозный опыт своего детства и своего народа, и тысячелетний опыт истории. Слова были тайнописью, символами, святыми знаками, связующим звеном различных явлений; они указывали на нечто, что выходит за грань нашего мира. Ученые мужи XIII в. (и отчасти также конца XII в.) не пользовались этим языком, они заклеймили его, заявив о его «неточности», «нелогичности», «ненаучности». Однако это был тот язык, который, как никакой другой, подходил для написания научных трактатов, для выражения самых глубоких духовных переживаний присутствия Бога, для описания созданного им мира; и этот язык был присущ самым известным мыслителям XII в.

Здесь необходимо сделать несколько предварительных замечаний о произведениях народной литературы, которая развивалась одновременно с этим «открытым» латинским языком. В народной поэзии XII в. есть, несомненно, своя магия. Но очарование, присущее этой первоначальной народной поэзии Испании, Прованса, Северной Франции, Германии и Нидерландов, постепенно уходило, уступая место галантной манере изложения, столь характерной для представителей высшего общества; содержание поэтических произведений ограничивалось модным репертуаром, а их язык терял свои «провинциальные» особенности. Народный просторечный язык превратился в лишенный искренности и манерно изысканный язык элиты просвещенного общества. Так была подготовлена почва для становления куртуазной поэзии, развивавшейся на протяжении пяти веков и которая очень легко превратилась в поэзию морализирующую и самодостаточную. К XIII столетию победа этого поэтического стиля и сопутствовавшего ему целого ряда теологических, философских и поэтических идей была обеспечена.

XII в. был открытым веком. В интеллектуальной сфере он еще только-только намечал свой путь, за решение спорных вопросов брались поспешно, еще до того, как была проведена необходимая подготовительная работа, и люди инстинктивно верили в силу разума, в силу чисел – математику и геометрию, в возможность дать решительный ответ на загадки вселенной. У людей было чрезмерное доверие к ораторскому искусству, была вера в действенность слов и красиво построенных фраз.

Образованные люди консервативного склада, а их было большинство, отрицательно относились к подобным импульсивным порывам в обществе. Такого взгляда придерживались учителя школ при кафедральных соборах, члены секулярных орденов, которые были преподавателями в новых университетах, назначенные церковными властями ректоры университетов, епископы и ведущие теологи и представители монашеских орденов. Как всегда бывает, в новом XII в. появился свой тип мыслителя, и можно было ожидать, что у него вскоре появится множество как сторонников, так и соперников или даже открытых врагов, стремящихся исходя из различных мотивов представить его как «новатора». В сугубо ортодоксальных кругах главным доказательством ереси и был как раз тот факт, что люди были новаторами, провозгласившими «новую истину». То же самое обвинение было выдвинуто спустя пять столетий во времена Контрреформации. Немецкое слово Ketzer (еретик) происходит от слова «катары», то есть «чистые». В XII в. вся Юго-Западная Европа оказалась под влиянием учений катаров, вальденсов и еще целой дюжины более мелких ересей. Так что в XII в. каждый интеллектуал, будь то теолог, философ или натурфилософ, имевший склонность к теоретизированию, оказался под огнем с трех направлений. Он должен был защищаться от нападок своих более консервативных коллег; от него ожидали, что он выступит против «еретических» новаторов, которым он мог вполне сочувствовать; и он мог оказаться в конфликте со своими коллегами, которые были «прогрессивными», как и он сам, но принадлежали к другой научной школе. Такая ситуация порождала очень сложные взаимоотношения и вела к драматическим, даже трагическим последствиям. Линии трех фронтов зачастую пересекались и безнадежно путались: «консерваторы» и «новаторы» оказывались то союзниками, то противниками, не способными прийти к взаимопониманию. Два характерных момента научной полемики проявились вновь со времен великих споров о природе Христа во II–VI вв. Во-первых, небывалый накал проводившихся дискуссий; и, во-вторых, взаимное недоверие и подозрительность их участников по отношению друг к другу. Этот дух раздора впоследствии никуда не ушел. Такая подозрительность привела к достойным сожаления последствиям. Несогласие с общепринятым мнением жестко подавлялось вследствие диктата догматического знания, что было следствием непонимания человеческой природы. XII в. дает нам яркие примеры так называемой rabies theologica (богословского неистовства), необъяснимой на первый взгляд злобы, с которой велись богословские споры в монашеских орденах и университетах.

Интеллектуальный мир XII в. был обращен в равной мере как к прошлому, так и к будущему. Обращение к прошлому предполагало приверженность тысячелетней традиции познания триединого Бога в духе благоговейного страха и любви. Подобные божественные тайны можно было «понять» только через символизм и благочестивое толкование символов; они могли открываться человеку в образах и аллегориях, но не могли быть до конца понятыми. Обращение к будущему означало смелое и без всяких предрассудков принятие философии, которая включала в единую систему Бога, природу и человека. Ансельм Кентерберийский (1033–1109), ступив на порог XII столетия, частично принадлежал великой традиции прошлого, частично – неведомому будущему.

Внешне жизнь Ансельма типична для ученого его времени. Из Италии, страны, где изучение грамматики и логики никогда не прерывалось, он направился сначала во Францию, а затем в Англию; эти две страны имели единую культуру. Ансельм родился в Аосте, имел благородное происхождение; он начал обучаться в монастырской школе в аббатстве Ле-Бек и, таким образом, приобщился к насыщенной культурной жизни одного из монастырей Нормандии. Здесь он стал учеником Ланфранка, уроженца Павии, имевшим юридическое образование, который стал сначала приором монастыря, а затем аббатом. Ансельма называли отцом схоластики. Такое утверждение может быть принято только отчасти и если только речь идет о его неуемной жажде познания и твердом намерении мыслить «рационально». Эти присущие ему черты соответствуют представлениям возникшего позднее философского направления рационализм. «Нервный центр» творческой мысли этого великого, но явно консервативного философа обнаруживается во всех его трудах – его онтологическое доказательство бытия Бога, которое остается предметом дискуссий среди европейских философов и которое они неверно понимают и после Канта. Об этом он писал в своем труде Cur Deus Homo? («Почему Бог стал человеком?»). Из самой идеи Бога следует его объективное существование; даже атеист понимает, что «Бог» – это нечто «столь великое, что ничего более великого вообразить невозможно». Ансельм дает следующее определение: «Таким образом, существует в понятии и действительности нечто, более чего нельзя ничего помыслить».

Еще во время жизни Ансельма были ученые логики, такие как монах Гаунило из Мармутье, которые могли показать, что с точки зрения формальной логики это доказательство несостоятельно. Но такое его заявление не относилось к сути вопроса, что не понимали ни Ансельм, ни его оппоненты. Понятие Бога у Ансельма больше чем вербальное определение. Оно включает в себя все знания человека о Боге, о влиянии Бога на повседневную реальность, на мысли, чувства и поведение человека. Это проявление рационализма Ансельма, его веры в разум; вспомним его известную апофегму credo ut intelligam («Я верю, что я могу понять»). Вера раскрывает сердце и ум, создает внутреннее пространство, в котором может действовать только разум: fides quar-erens intellectum («вера, ищущая понимания»). Такая вера – не случайная ночная гостья, которая распространяет над тобой свои крылья, пока мысль дремлет, но радостная, ясная вера в Бога как творца человека, являющегося сознательным существом. Подобная вера просвещает ум, готова понять и быть понятой. Ансельм выразительно объясняет, что людей, чья вера неразумна, ложна или даже мертва, должно просветить светом правды, убедить рациональными доводами.

Ансельм написал свой трактат Cur Deus Ното («Почему Бог стал человеком?») в форме диалога специально для необразованных монахов из крестьян аббатства Ле-Бек, хотя он думал при этом и о других своих возможных читателях с иной подготовкой. Необходимо упомянуть о трех важных вещах. Во-первых, Ансельм удачно пользуется диалогом; он любит такой вид полемики. В ту эпоху теология, философия и семь свободных искусств (грамматика, риторика, диалектика, арифметика, геометрия, астрономия и музыка) могли стать предметом научных диспутов: с учеником, с великими учителями прошлого, с современным оппонентом с академическим званием. Эту тягу к диспутам мы не можем считать случайной, если примем во внимание социальное положение их участников. Университетские преподаватели и учителя из монашества были, как правило, аристократического происхождения, они искали новые формы борьбы, соразмерные с тем бременем, которое было возложено на их сословие. Да и само его существование и духовная жизнь оказались в опасности, когда на открытую, незащищенную Европу обрушились штормовые ветры с Востока.

Во-вторых, этот диалог еще раз подчеркивает, и очень наглядно, насколько сильно в Средневековье общее понятие о мире было окрашено религиозно-политическими воззрениями народных масс. Бог боролся за спасение человека, который вследствие греха стал добычей другого владыки, дьявола. Христос, сын Божий, загладил преступление человека, из-за которого он нарушил обещание в верности, данное Богу. Это было «фелонией», тягчайшим преступлением, в глазах общества. Сын Божий восстановил честь Владыки Небес; его вочеловечение и смерть на кресте восстановили и «союз» между Богом и человеком и прежний справедливый порядок в Царствии Небесном. Иоанн Солсберийский, великий английский гуманист XII в., обходит ледяным молчанием это народное богословие. Тот факт, что он совсем не упоминает о нем в биографии Ансельма, показатель того, как сильно изменилось умонастроение в научном мире в течение всего лишь нескольких десятилетий. В-третьих, наше внимание привлекает главный вопрос в его диалоге, который подводит нас к пониманию гуманизма, важном явлении XII столетия.

Гуманизм XII в., ярко проявивший себя в мире, в книгах и дискуссиях, имел в центре своих интересов человека. Гуманизм был антропоцентричен, он не видел смысла в философствовании о Боге и природе, если сам человек не присутствовал в картине мира. В этом было что-то от «строго научных» богословских систем несколько более позднего времени, когда возобладало мнение, что неотъемлемой частью богословия должна стать антропология, наука о человеке.

Уже в начале XII в. появились тонко чувствующие мыслители в монашеской среде, которые не переставали размышлять о тайне человека и прославлять ее. Гуго (1096–1141), учитель в монашеской школе в аббатстве Сен-Виктор в Париже, сын графа, один из наиболее влиятельных теологов своего века, учил, что Бог создавал мир ради человека; «человечество поставлено в центр творения». То есть человек стоял между Богом и видимым миром и был причастен одновременно к Богу и к миру. Мир служил человечеству, человечество должно служить Богу. Человеку была дана великая свобода, magna libertas; его не стоит принуждать, чтобы он обратил свое сердце к Богу, который есть величайшее Добро. Служить Богу в духе свободы означало пользоваться высшими дарами ума и души, которые человечество получило от Бога: разум и понимание, с одной стороны, вера и сила любящего сердца – с другой.

Но здесь пути расходятся. Бернард Клервоский (1091–1153) боролся за примат сердца; в свое время он был наиболее сильным и страстным защитником его достоинств. Пьер Абеляр (1079–1142), величайший ум своего времени, боролся за примат разума. Из-за полной противоположности их взглядов между ними разверзлась пропасть; и спустя столетия теологи и философы только и занимались тем, что либо углубляли эту пропасть, либо наводили через нее мосты, а то и скрывали ее существование. С этого времени невозможно понять, о чем думали европейцы, если не принять во внимание эти постоянные попытки примирить или противопоставить веру и знание, доводы сердца и разума; и эти два подхода стали столь диаметрально противоположными, что истинно верующие христиане стали считать ученых настоящими атеистами.

Бернарду Клервоскому, сыну бургундского аристократа, исполнился 21 год, когда он вступил в Цистерцианский орден; три года спустя он стал аббатом монастыря Клерво, откуда он «правил» папами, королями, епископами, прелатами, дворянами и простым народом. Крестовый поход 1147 г. был его делом, как и многочисленные монастыри, что он основывал повсюду на всем пространстве от Сицилии и до Восточной Европы. Уместно спросить, что было источником этой абсолютной власти; поняв это, мы найдем ключ к религиозному мировоззрению Бернарда. Все указывает на то, что он вел духовную брань против власти сатаны в самом себе, всячески смиряя себя и призывая на помощь в борьбе с гнездившейся в его душе гордыней, гневом и злобой силы Божественной любви. Цистерцианский гуманизм Бернарда представлял собой драму его собственной личности, которая отражалась в образе человечества. Человек был сотворен по образу и подобию Божьему и имел «великую душу», anima magna. Человек добродетельный мог бы прямо, не страшась ничего, предстоять перед Господом. Но человека согнула тяжесть греха, он получил «согбенную душу», anima curva. Он восстал против Бога и отвернулся от него. Источником всякого греха было своеволие, proprium consilium. Человек полагал, что он лучше Бога знает, что ему нужно. Бернард описывал здесь свои личные соблазны и искушения. Было ли это случайным, что его страшно разгневало, когда он увидел, даже был принужден увидеть, что подобное «своеволие» проявляется в человеке, придерживающемся иных взглядов и философии?

Вера исцеляет человека, восстанавливает его душу в ее прежнем величии. Вера означала смиренную покорность, просвещение ума и запрет своеволия; только при выполнении этих условий воля снова открывалась любви. Человек стремится к обретению истинной любви только в союзе с Богом. Главная цель человека – растворение в Божественной субстанции, в постоянном переживании той любви, которую испытывает Бог Отец к Богу Сыну, окруженному сияющим нимбом, зажженным пламенем Святого Духа. «Сердце с сердцем говорит»: сердце человека взывает к сердцу Бога, а Божье сердце отвечает сердцу человека. Мистицизм Бернарда, вдохновляемый святым Августином и библейской Песнью Песней (к которой он написал комментарии, поражающие своей страстностью), породил направления в богословии большой духовной силы, влияние которых ощущалось на протяжении нескольких столетий. Многие мистики в разные эпохи – немецкие в XIV в., испанские в XVI в., французские в XVII–XVIII вв. – черпали в нем свое вдохновение. В этом отношении можно также говорить о Мартине Лютере и пиетистах, деистах и квиетистах. Понятия Бернарда, такие как «прекрасная душа» и «благородное сердце», его идею о преображении мира заимствовали из его наследия, хотя и в искаженном и секуляризованном виде, английские романтики и Руссо. Под его чары попал юный Гёте.

Бернард первым среди европейцев, кто заговорил о «любви» как наиболее интимном и личностном чувстве, рождающемся в душе человека, его внутреннем стержне. Отныне это чувство стало отличительной чертой человека Западной Европы. Эта внутренняя жизнь могла вмещать в себе полный спектр эмоций, все душевные драмы, переживания и искушения; это был многоголосый оркестр с солирующей темой. Восхождение на Небеса и сошествие во ад европейской души – путешествия в ее собственные глубины – составляют только часть труднейшей задачи, а именно умерщвления плоти. Все это стало излюбленным сюжетом в «исповедальной» поэзии и романах европейских авторов.

Однако Бернарда Клервоского не привлекала писательская стезя; подобно святому Августину, своему великому предшественнику и учителю, он слишком хорошо знал, что такое искушение из своего опыта. «Медоточивый учитель церкви», doctor mellifluous, легко мог позволить себе быть унесенным потоком собственного красноречия. Постоянно боровшийся со своими греховными влечениями, Бернард выступал против искушающей человека плотской красоты, против чувственности и роскоши, в чем бы они ни выражались и где бы они ни встречались: в церковном ли искусстве, в среде ли монашеской братии, в жизни епископов или пап. Бернард Клервоский не искал ни красоты внешней, ни власти. Но он прибегал к помощи обеих, вполне осознавая свою непоследовательность, но которую гений всегда может себе позволить, чтобы выполнить свою задачу; в данном случае – становление и обучение человека.

Бернард имел страсть к образованию. Он видел себя наставником пап и королей, братии своего ордена и других монашеских конгрегаций, особенно ордена тамплиеров, которому он выказывал особое расположение, и молодых аристократов Европы, которых он хотел привлечь в свои монастыри.

Именно в XII в. впервые вышло на сцену европейской истории новое юношество, полное сил и жажды знаний, стремившееся к познанию реальности. Поразительным было преобладание среди канцелярских служащих молодых людей, готовых работать и учиться, исследовать космос идей и духа. Эти юноши, представители поколения Sturm und Drang («Бури и натиска»), к которым позднее присоединились молодые женщины, всегда стремились больше знать, больше открывать, больше испытать, больше любить и даже больше страдать. В первый раз множество этих «молодых людей» (которые могли быть любого возраста – 12, 17 лет и старше), хотя и обращенных в христианство, но оказавшихся невостребованными, пробудилось к активной жизни.

Европа пробуждалась, и ее образованное молодое поколение искало для себя учителей-философов и духовных вождей. Столкновение Бернарда Клервоского с Абеляром, из которого Бернард вышел победителем, можно рассматривать как противостояние двух наставников. Кому присягнет на верность молодое поколение – это было главным вопросом для Бернарда. Станет ли оно жертвой интеллектуализма, «бесстыдного любопытства» (как он называл это) Абеляра, который осквернял все, к чему бы он ни прикасался своей дерзкой рукой? Пойдет ли оно за этим человеком, который не боится дерзко рассуждать о Святая Святых, святом и неприкосновенном Сердце Господнем, о Святой Троице? Последует ли юное поколение за человеком, который подверг понятие о Троице логическому анализу, постепенно снимая с нее священные покровы, подобно тому как лавочник очищает от кожуры луковицу?

«Сын еврейского отца и египетской матери» – так Гуго Сен-Викторский охарактеризовал Абеляра. Гуго, рассудительный и уважаемый мыслитель, ясно чувствовал различие в происхождении между Абеляром и собой, сыном немецкого аристократа. Пока выражение «национальное различие» рассматривается в его естественном значении, не искаженном предрассудками больной идеологии, нет ничего предосудительного в том, чтобы рассматривать крайности национального характера двух больших противников – Бернарда и Абеляра. Бургундец Бернард, высокий и худой, голубоглазый и рыжеволосый, имевший вспыльчивый характер, обладавший чувством собственного достоинства и великодушный, имел германский тип внешности. Абеляр, низкого роста, темноволосый, чувственный бретонец, сам признавался, что есть нечто в его личности и природе, что роднит его с его страной и его народом. Бретонцы были людьми моря, подобно грекам, которые с любовью наградили его восьмьюдесятью эпитетами. Люди с таким складом ума и души были по натуре непостоянны и ветрены, своенравны и непокорны; как под ударами ветра море приходит в движение и начинает вздыматься волнами, так и люди начинают меняться, и это происходит многократно, когда их овевает Божественный ветер – дыхание Святого Духа (pneumo). Абеляр должен был основать для своей возлюбленной Элоизы женский монастырь, посвященный Святому Духу, под его греческим наименованием Параклет.