Текст книги "Мир Средневековья. Рождение Европы: эпоха великих завоеваний и выдающихся свершений"

Абеляр начал читать лекции в Мон-Сен-Женевьев близ Парижа в 1113 г.; он был свободным учителем, и толпы студентов посещали его лекции. Вскоре, чтобы послушать их, к нему стали съезжаться студенты со всей Европы. Спустя два поколения, когда университетское образование получило дальнейшее развитие, такие неформальные отношения между преподавателем и его учениками уже были невозможны. Абеляр был наследником странствующих учителей, грамматистов и диалектиков, которые в конце XI – начале XII в. переходили из города в город и из страны в страну, открывая школу там, где, как они считали, были подходящие для этого условия. Они учили грамматике, риторике и диалектике; это были вводные предметы для дальнейшего изучения философии и логики, подготовительный курс для обучения теологии. Что же было такого необычного и привлекательного в этом учителе, который притягивал к себе студенчество всей Европы?

Многих привлекали в первую очередь его профессионализм и смелость при рассмотрении основных положений логики и диалектики. Подобно медику, использующему острый скальпель, он мог прозондировать самые непонятные и противоречивые выводы и положения, содержащиеся в трудах почитаемых «авторитетов» науки и Отцов Церкви, в Библии и собраниях канонического права. Другие были очарованы его недюжинным умом, критически воспринимавшим современную ему интеллектуальную жизнь и политику. Университетские преподаватели XII–XIII вв., как и их последователи, очень часто чурались окружавшего их мира. Во всех их важных трактатах практически нет отсылок к конкретным проблемам, тревожившим людей их эпохи. Абеляр был другим. Он был укоренен в жизни своего века. Любовные песни его авторства распевались на улицах Парижа. В его проповедях говорилось о продажности церковных деятелей; о примитивных суевериях, распространенных в монастырской среде (Абеляр был некоторое время аббатом монастыря в Бретани); о политических интригах честолюбивых прелатов и о предосудительном поведении старой аристократии, которое едва ли можно было назвать христианским. Его ученик Арнольд Брешианский, неистовый борец против папства и епископата, предшественник Кола ди Риенцо, безуспешно пытался реформировать церковь и установить демократию в Риме во время восстания 1143 г.

Такое далекое от академического поведение Абеляра привлекало к нему молодых интеллектуалов, всегда готовых послушать его простую ясную речь, и одновременно пугало его коллег в Париже и в церковных школах по всей Северной Франции. Его критики задавали себе вопрос, действительно ли парадоксальные диалектические построения Абеляра следует воспринимать со всей серьезностью. Они называли (с легкой руки Бернарда) его теологию «болтологией», то есть считали, что внешне в ней все выглядело научно, но, по сути, она ставила под сомнение таинство веры. Единственный вывод, который следовал из всего этого, – Абеляр наиболее опасный и ловкий искуситель европейского юношества.

Угроза, исходившая от Абеляра, объединила в борьбе против него рядовое монашество и консервативных теологов. Вспомним, что Сократ был также обвинен в проповеди безбожия среди молодых своих последователей. Этот невзрачный человек Абеляр, уже скомпрометировавший себя скандальной связью с племянницей влиятельного члена капитула кафедрального собора Парижа, был в глазах своих противников интеллектуалом, подававшим пагубный пример, сторонником «прогресса», находившим удовольствие состязаться со студентами в остроумии даже во время обсуждения вероучительных вопросов. Своей софистикой он подрывал основы веры, которые считались установленными на века.

Абеляр, конечно, не был тем монстром, каким его рисовали его очернители. За его иронией и внешней строгостью скрывалась тонкая и чувствительная натура; он лишь хотел увидеть природу вещей. Он стремился к чистому знанию и чистой вере. Он не мог воспринимать Бога как Владыку мертвых, Rex Tremendae Majestatis, для него Бог был чистым духовным существом, горевшим в очистительном огне Святого Духа. Бог Дух открылся человечеству в двух бесценных дарах – разуме и любви. Важная роль Абеляра в истории его времени и последующих столетий проявляется в философии и богословии, учении о морали и в формировании нового человека.

Всеми преследуемый и обвиненный на соборах в Сансе и Суассоне Абеляр, которому папа к тому же запретил (по наущению Бернарда Клервоского) и учить, и писать, был одним из отцов схоластики; разум был его постоянным помощником в познании истины. С его помощью теология стала наукой; Фома Аквинский и академические философы позднего Средневековья пользуются наследием Абеляра. Свою систему Абеляр выстраивал, развивая методы Аристотеля и нескольких канонистов, работавших незадолго до него. Для поиска и обнаружения истины, считал он, необходимо ставить рациональные вопросы, и при этом получать компетентный и твердый ответ sic et поп, да или нет. Беспристрастный и честный подход к решению вопроса был возможен, только если проводить твердое различие (хотя бы на первое время) между верой и знанием. Вере, за которую так легко принимают эмоциональную взволнованность, не должно позволять стоять постоянно на пути разума; и разум, в свою очередь, не должен использовать интеллект как средство решения последних тайн веры, которые были недоступны для разума. Критика Бернардом воззрений Абеляра в общем и целом была направлена мимо цели. Абеляр хотел только показать, что для человека были доступны более обширные области научного исследования с помощью рационального метода, чем это готовы были признать теологи старой школы. Что касается его попытки рационального обоснования Троицы, которая вызвала особое осуждение со стороны Бернарда, то Абеляр следовал великой традиции, берущей начало с Ансельма Кентерберийского и прослеживаемой далее до смелых мыслителей Шартрской школы и до Ришара Сен-Викторского. В действительности это была одна из основных обсуждаемых тем столетия.

Абеляр был творческой натурой; он мастерски выстраивал внутреннее царство человека, для него это было прежде всего царство ума. Доступ в это внутреннее царство преграждала пассивная «материалистическая» средневековая этика и ее покаянная практика, которая рассматривала вину, грех и искупление как юридически оформленную сделку с Богом. Грешник должен был заплатить Богу определенный штраф за каждый грех, за каждый проступок против веры, так же как убийца должен был заплатить положенный штраф за убийство дворянина, клирика или несвободного крестьянина. Внутреннее «я» личности вряд ли могла затронуть такая примитивная этика. Абеляр учил, что все зависело от совести и от ее воспитания или, иначе сказать, от внутреннего обращения: намерение, но не сами дела, вот что было первично. Зажиточные монастыри, которые Абеляр критиковал также и по другим поводам, особенно болезненно воспринимали это утверждение, поскольку они получали много благодеяний от богатых грешников высокого положения, которые делали пожертвования в монастырь в искупление своих грехов. Если все зависело лишь от внутренних перемен в душе, то в чем тогда смысл «добрых дел»? Абеляр в этом вопросе разворошил осиное гнездо, и он понимал это. Потребность перейти к действиям, то есть к воспитанию, после высказанной критики становилась, вероятно, все более настоятельной.

Это предмет его знаменитой «переписки» с Элоизой, новой аббатисой Параклета. Нельзя определенно сказать, является ли эта переписка между женщиной, на которую он оказал столь большое влияние, что она изменилась внутренне, и между ним самим, ее другом, любовником и учителем, подлинной. Автором всех этих писем мог быть на самом деле сам Абеляр. Более важно содержание этих писем, магическое влияние которых ощутили на себе Петрарка и гуманисты, и которое продолжали ощущать все благочестивые люди на протяжении XV, XVI и XVII вв. и мы наряду с ними.

В этих письмах Абеляр обращался к своим современникам – монашеству и всем представителям мужского пола, которые думали только о власти, о почестях (которых они ожидали не только на земле, но и на Небесах), о воинских подвигах. Он высказал идею, что новым человеком может стать женщина. Она обладала утонченной душой и высокой духовностью, могла общаться в духе с Господом в своей душе. Абеляр подчеркивал тот факт, что женщины, которые последовали за Христом, сохранившие ему верность, стоят ближе к Нему, чем все мужчины; это было их заслугой, что Он, воскресший телесно, вошел в радость Пасхального дня. Абеляр ставил Марию Магдалину, святую покровительницу всех грешных женщин, выше всех воинствующих святых Средневековья. Так было положено начало культу Марии Магдалины, который нашел отражение в изобразительном искусстве эпохи расцвета раннего итальянского Ренессанса, произведения которого можно увидеть в музее Барджелло во Флоренции.

Такие идеи не могли не разгневать «монастырских учителей», для которых Бог был прежде всего Богочеловеком, имевшим мало общего с нечистым женским естеством. Церковное уложение о наказаниях и брачные договоры XII и даже XIII в. свидетельствуют о глубоко укорененном враждебном отношении к женщине. Абеляр призывал юношество и женщин Европы мыслить свободно и не бояться любить страстно, как и полагается новым людям.

Все эти его заявления, несомненно, обличали его как совратителя юношества. Бернард Клервоский получил разрешение епископа Парижского Стефана читать проповеди парижским студентам, возможно даже в соборе Нотр-Дам, с обличениями воззрений Абеляра. В этих проповедях Абеляр не назывался по имени, но каждый понимал, что речь идет о нем, когда критике подвергались профессора за их тщеславие и высокомерие. Правда, он обличал особо одного человека как «гидру порока», который скрывал свой подлинный лик под маской благочестия, был грязным соблазнителем чистой голубицы. Бернард только тем и занимался, что писал послания епископам, кардиналам и самому папе, пытаясь сорвать маску с Абеляра и доказать, что он есть архиеретик своего времени. Он сурово осуждал его, называя монахом, не имевшим призвания, аббатом без монастыря, который погряз в незаконных связях с женщинами. Все это было злостной клеветой, но Бернарду казалось очевидной истиной. Ведь только грешник мог учить лжи, и Абеляр был лжеучителем. Здесь следует прервать на время повествование и обратить внимание на этот наглядный пример внутренней церковной практики, чтобы понять, как фабрикуются обвинения. Нонконформист, который верит и мыслит не так, как все, сразу же обвиняется в «аморальном поведении». Он не способен «правильно», «здраво» мыслить; он глубоко развращенный человек. И он обречен быть таким, из-за того что неправильно мыслит. Порочный круг тем самым замыкался.

Бернард не нуждается в оправданиях. Более важным было бы для нас понять его. Аббат монастыря Клерво был убежден, что Абеляр разрушает весь труд его жизни – воспитание нового человека в основанных им монастырях. Предметом спора было будущее молодого поколения Европы. Бернард испытывал чувство тревоги при одной мысли о том, что молодые интеллектуалы от Парижа до Рима, даже сам папа, готовы принять как должное рациональное мышление, поддаться этому «соблазну». Его глубокое беспокойство было не лишено оснований. Когда схоластика триумфально победила в университетах, разверзлась на самом деле пропасть: на одной ее стороне была христианская этика, воспитание души; на другой – богословские исследования. Прервалась связь теологов со священниками-пастырями, и так продолжалось на протяжении столетий. Теолог размышляет о Боге и о тысяче других вещей вокруг, и по мере того, как он продолжает мыслить, дух и жизнь, Бог и человек все больше и больше отдаляются друг от друга. Бернард предчувствовал в будущем победу Абеляра, великого изменника, виновного в дехристианизации и рационализации богословия. Что он полностью проглядел, так это то, что, хотя Абеляр и был первопроходцем и представителем большого интеллектуального движения, тем не менее, не будь его, новые идеи так или иначе все равно бы овладели сердцами европейского юношества.

С того самого времени, как Бернард начал произносить в Париже свои проповеди, обличающие Абеляра, последний понял, что этот могущественный церковник намерен уничтожить его. Он также осознавал, что существовало единственное поле битвы, на котором он мог выступить как равный Бернарду или даже одержать над ним верх. Это был общественный диспут, в котором обе стороны выступают как антагонисты и их аргументацию рассматривает беспристрастный судья и выносит свое решение. Диспуты между мыслителями с различными убеждениями были распространены при дворах арабских шейхов, а позднее они устраивались и при монгольском дворе. В Западной Европе в XII в. они стали обычным явлением.

Друзья Абеляра убедили архиепископа Санса вызвать Бернарда и Абеляра на подобное состязание. Абеляр охотно согласился. Бернард, опасаясь поражения в споре, втайне от Абеляра и общественности заручился поддержкой епископа и заранее подготовил обвинительный приговор своему оппоненту. В день Пятидесятницы 1140 г. Абеляр явился в кафедральный собор Святого Стефана в Сансе и предстал перед большим собранием. Присутствовали сам король Франции и его свита, профессора, студенты, дворяне и высшие церковные сановники. Когда Абеляр понял, что его, скорее всего, осудят, он апеллировал к папе и покинул собор. Бернарду не потребовалось много времени, чтобы добиться своих целей – обвинения Абеляра как еретика, отлучения от церкви его сторонников, запрета Абеляру на принятие монашества и сожжения его книг. Сам папа Иннокентий II сложил из них костер рядом с собором Святого Петра.

В одном из своих ранних писем к папе Бернард настоятельно просил его, чтобы тот «искоренил» ересь Абеляра. Он полагал, что со всеми новомодными интеллектуальными движениями должно быть покончено раз и навсегда. Но за триумфом Бернарда последовала победа Абеляра. Приняв смиренно свой приговор, Абеляр умер в 1142 г. в монастыре в Клюни, аббатом которого был тогда Петр Достопочтенный, человек добрейшей души, относившийся к Абеляру с высочайшим уважением и почтительностью. Другом Абеляра был отважный философ Гильберт Порретанский. Против него Бернард Клервоский пытался применить ту же тактику, что и против Абеляра, обвинив его в ереси, однако кардиналы Римской курии осудили действия Бернарда. Многие ведущие мыслители того времени находились под сильным влиянием Абеляра: теолог Иоанн Солсберийский, хронист Оттон Фрейзингенский, папа Александр III; монах-правовед Грациан, автор сборника канонического права; епископ Парижа Петр Ломбардский, автор «Книги сентенций».

В письме, адресованном Бернарду и написанном незадолго до последнего акта трагедии, Абеляр выдвигает основную идею, которая, по его мнению, должна доминировать в период интеллектуальной зрелости Западной Европы: diversa non adversa («разные, но не враги друг другу»). Люди различны, но каждый индивидум неповторим. Но из этого разнообразия должна родиться гармония, воздающая хвалу Богу, и разнообразие мнений не должно больше вызывать враждебность. Именно в этом духе молодые умы XII в. собирали, подобно пчелам (сравнение вполне современное), мед Античности, которая была передана им через культуру мусульманской Испании.

Шартрская школа, представленная великими учителями и учеными, возможно, была самым ярким символом интеллектуального движения XII столетия. Ее возглавляли два соотечественника-бретонца, братья Бернар и Тьерри Шартрские, и Гильберт Порретанский. Покровителем школы был Годфри, епископ Шартрский, из старого аристократического семейства Бос (Веаисе), известный государственный деятель, друг Бернарда Клервоского и, возможно, ученик Абеляра. Именно он поставил во главе школы Бернара, Тьерри и Гильберта. Интеллектуальное влияние Шартрской школы, которая пережила XII в., распространилось на Сицилию и на исламский мир. Но и он, в свою очередь, повлиял на нее. Все величие гуманизма школы Шартра отразил сохранившийся до наших дней западный фасад собора, возможно, самый прекрасный среди всех фасадов Средневековья времен епископа Годфри.

В одном письме XII в. Тьерри Шартрский характеризуется как «возможно, самый видный философ во всей Европе». Обращает на себя внимание название Европа. Прошло много времени с тех пор, как его использовали в последний раз. Концепция Европы, как она понималась в Каролингской империи, давно была забыта. Папы начали говорить о Европе вновь только в связи с крестовыми походами. Но процитированная фраза говорит нам о новой Европе, открытой Европе молодого мира интеллектуалов, готового обсуждать все то, что волновало тогда человека, – о природе Бога и человечества.

Intellectibilitas — «способность умопостижения»; это новое понятие, которое предложил Кларенбальд из Арраса, указывает на руководящий принцип школы: Бог, космос, природа и человечество могут быть исследованы, поняты и измерены в своих пропорциях, числе, весе и гармонии. У Кларенбальда есть еще одно высказывание: «Богословствовать – это значит философствовать». Философы-платоники Шартра рассматривали положения теологии с точки зрения математика и геометра. Натурфилософы XVI–XVIII вв., да и после Лейбница, продолжали находиться под влиянием этих мыслителей XII в., которые находили объяснение фундаментальным понятиям реальности в мистике чисел и математической структуре космоса. Тьерри объяснял, что есть Троица в геометрических символах, он представлял природу Сына Божьего в образе прямоугольника. Эти рассуждения кажутся несколько тривиальными. Они могли иметь причиной атавистическую веру в магическую значимость чисел и геометрических фигур; или же это было влияние Каббалы, неоплатоников и ислама. Нельзя исключать элемента игры, но с этим были связаны, что более важно, постоянно предпринимаемые попытки понять космос через математические формулы и признать теологию матерью всех наук, как что-то, что можно рационально понять с помощью строгой логики.

Алан Лилльский, обучавшийся в Шартре, ввел термин аксиома в теологию и постарался переосмыслить теологию как логическую систему. Другой выпускник Шартра, Николай Амьенский, посвятил свой труд Ars Fidei Catholicae папе Клименту III. «Католическая вера» (названная так впервые, поскольку требовалось провести различие между ней и многими другими верованиями) стала учебным предметом, который отныне можно было преподавать и одновременно изучать. Теология стала высшей формой арифметики; Николай смог ввести теологию в рамки евклидовой геометрии. Его целью было создать простую и понятную, рациональную теологию, величественную, как готические соборы, в которой числа, свет, музыка и архитектура космоса – все основанное на взаимоотношении чисел – указывали на природу самого Божества. Здесь мы только кратко остановились на этом вопросе, но и этого достаточно, чтобы понять, какие многообещающие перспективы открывали представители Шартрской школы.

Все труды и вся жизнь представителей Шартрской школы – поэтов, натурфилософов, ученых – непредставимы в более позднюю эпоху, даже спустя каких-то одно-два поколения. В XVI в. в Италии и Южной Франции людей сжигали на костре и за менее крамольные мысли, чем за высказывания Бернарда Сильвестриса, Вильгельма Коншского или Алана Лилльского, принадлежавших к школе Шартра. Не следует забывать, что участники этого небольшого кружка принуждены были действовать в обличье никодемитов. Иначе говоря, крамольные мысли и критика церковных дел, и прежде всего идеи, несовместимые с догматами церкви и господствовавшей теологии, высказывались в символической и аллегорической форме и вкладывались в уста поэтов классической Античности.

Бернард Сильвестрис, поэт, философ и автор комментария к «Энеиде», написал труд De Mundi Universitate («О всеобщей природе мира») между 1145 и 1153 гг. Немецкий историк Эрнст Роберт Курциус, который лучше знал интеллектуальный мир Средневековья, чем многие современные ученые, справедливо заметил, что в этой работе христианские идеи сведены до «нескольких окончательных сущностей». В книге мы встречаем богиню Натуру, вечно плодоносящую мать всего сущего (как во второй части «Фауста» Гёте). Здесь явно прослеживается влияние идей поздней Античности. В позднем Средневековье, когда труд Бернарда был включен в универсальную энциклопедию Speculum Majus («Зерцало великое»), главный труд Винсента из Бове, он стал широко известен в кругах интеллектуалов-теоретиков в Авиньоне, Париже и Павии, а также в Англии и Германии.

Эпопея-аллегория Anticlaudianus («Антиклавдиан») французского теолога и поэта Алана Лилльского (родился около 1128 г., умер в Сито в 1202 г.), который был учеником Бернарда Сильвестриса, пробудила творческое воображение писателей Возрождения и эпохи барокко. Мильтон обращался к ней при описании Дворца Природы в своей поэме «Потерянный рай». Алану был присужден почетный титул doctor universalis. Кроме него этого титула удостоился только Альберт Великий. Алан Лилльский – автор полемических сочинений против катаров, альбигойцев, вальденсов, евреев и мусульман. Его задачей было вернуть фрондирующих интеллектуалов Западной Европы в лоно церкви. Именно по этой причине он пытался показать, что силы, дающие жизнь человечеству, по природе своей божественны и ими может распоряжаться только Бог. Нельзя не признать, что образование церковных интеллектуалов было пуританским, которое отличалось враждебным отношением к природе и обращало недостаточно внимания на природные явления. Этот факт, наряду с неприязнью к «нечистому женскому полу» и к «презренной материи», способствовал в значительной мере распространению греха содомии, профессиональному заболеванию европейского интеллектуала. Алан посвятил этому вопросу свое сочинение Liber de planctu naturae («Плач природы») (содомией в эту эпоху называли все сексуальные отклонения, но прежде всего гомосексуализм). Алан возвышает Природу (natura) и противопоставляет ее этой псевдодуховности. Стоит только позволить Природе создать совершенного нового человека, который будет жить в гармонии с космосом, и золотой век вернется. Алан считал свой труд «энциклопедией», написанной с «католических» позиций и способствующей образованию всего человечества. Христос не играл никакой роли в описываемом им процессе. Алан считал, что изучение природы не связано с занятием теологией. Учение о природе и теология не противопоставлялись друг другу, это были две разные вещи: non-adversa sed diversa. Мы встречаемся вновь, уже в новом замечательном изводе, с магической формулой XII в.

Пожалуй, только некоторые искренние поклонники Шартрской школы усомнились в том, что не все так однозначно в воззрениях ее ученых, касавшихся вопросов космологии и математики. Сам Алан Лилльский, Петр из Целлы, Петр Блуаский и, не в последнюю очередь, Иоанн Солсберийский полагали, что изучению математики и «свободных искусств» в Шартре уделяется «чрезмерное» внимание. Они видели опасность в том, что подобные умственные теоретизирования о Боге, природе и мире приведут в итоге к гибели подлинного наследия христианской веры.

Подобная критика особенно впечатляет, когда она исходит от человека, который сам обучался в Шартре и который умер в сане епископа. Заметки его, написанные с большой теплотой, содержат краткие биографические сведения о некоторых великих учителях школы Шартра. Это – Иоанн Солсберийский, вероятно, незнатного происхождения, родившийся около 1115 г. в Старом Саруме и скончавшийся около 1180 г. в Шартре. В этом человеке, «у которого и улыбка была серьезной», нашел свое самое яркое воплощение гуманизм XII столетия. Во многом он напоминает нам Эразма Роттердамского, этого великого представителя позднего английского гуманизма. Три с половиной века разделяют этих людей. Умеренность во всем, нелюбовь к тирании и насилию в любой форме, глубокое недоверие к громким словам и людям во власти, независимость суждений и ирония, привычка открыто выражать свои мысли – все эти черты личности Иоанна Солсберийского, великого гуманиста XII в., роднят его с Эразмом, «князем гуманистов».

Неудачи не ожесточили Иоанна, хотя было много трудного и горького в его жизни. Закончив обучение во Франции, он стал секретарем и сотрудником архиепископа Кентерберийского Теобальда (умер в 1161 г.) и его главным помощником в сношениях со Святым престолом. Это были последние годы правления короля Стефана, который почти не общался с церковными деятелями и учеными. Между 1163 и 1170 гг. Иоанн жил в изгнании во Франции; причиной опалы стала его поддержка Томаса Бекета. Из Франции он наблюдал с нараставшим беспокойством, как разгорается конфликт между папой Александром III и императором Фридрихом I Барбароссой. Иоанн Солсберийский был гуманистом в политике, он стремился к достижению entente cordiale (мирного соглашения) между Францией, Англией и папством в ответ на угрозу со стороны Германии.

«Кто поставил немцев судьями над народом Христа?» Иоанну казалось, что Райнальд фон Дассель, честолюбивый канцлер Фридриха I Барбароссы, стремился к мировому господству и к превращению римской кафедры в собственную церковь (Eigenkirche) его имперского властителя. Иоанн был первым писателем-политиком на Западе, который обратил внимание на то, насколько сильно отличается культура англо-французских высших кругов с их «цивилизованным» городским гуманизмом от более архаичной, «средневековой» и примитивной культуры Германии. В Германии благочестие имперских епископов и народа находилось под влиянием политики. Имперская церковь была сверхбогатой, воинствующей и могущественной; в союзе со своим имперским правителем она прославляла божественное величие в присущей ей манере.

В своих многочисленных посланиях французским и английским друзьям Иоанн противопоставляет свой собственный мир «варварству» Германской империи; его мир – это мир внутренней свободы, городской жизни (он расточает похвалы Парижу) и дружбы столь искренней, что даже самого близкого друга можно критиковать ради торжества истины (к примеру, Александра III).

«Каждая земля – Отечество для сильных духом. Там, где Дух Господень, там и свобода». Иоанн говорит о своей приверженности мудрости Сократа и Евангелиям. Человек духовно свободный должен платить за свою свободу бедностью, гонениями и иногда, как это было в его случае, изгнанием.

Иоанн, студент Абеляра и ученик школы Шартра – первый великий мыслитель, представитель чисто западного гуманизма. Современное английское издание отдельных частей его труда «Поликратики» (Polycraticus), в котором он говорит о своих политических взглядах, названо просто «Книга государственного деятеля». И это представляется оправданным. Завершенный в 1159 г. труд посвящен Томасу Бекету, в то время еще бывшему канцлером Генриха II. Как и в других своих работах, в которых он описывает современные ему события и дает им оценку, Иоанн и в этом труде выступает против произвола и насилия власти аристократов, основной целью которых является навязать всем свой «закон», опирающийся только на силу. Вот почему Иоанн так опасался влияния немцев, наблюдая, как Запад начинает следовать в фарватере политики Гогенштауфенов, когда каждый их успех оказывал на всех магическое воздействие и заставлял поступать таким же образом. Но не меньшее беспокойство вызывали у него нравы, царившие при дворе английского короля Генриха II. Под внешними крайне изысканными манерами утопавшего в роскоши придворного общества скрывались интриганство, жестокость и высокомерие; даже честный и порядочный человек, оказавшись в подобной обстановке, быстро становился лицемером и фатом. Иоанн предложил положить в основание королевской власти принцип справедливости. Тогда в этом королевстве свобода слова и свободная церковь будут находиться под защитой правителя, который будет служить общественному благу. «Он всей полнотой принадлежит Богу, большей частью – своей стране, в значительной части – своим близким и ближайшим слугам и лишь в самой малой мере – иноземцам». Иоанн видел контуры будущей «просвещенной» национальной монархии, о которой размышлял Томас Мор. Последним средством борьбы с тиранией он считал право на тираноубийство. Имя этого уравновешенного, миролюбивого человека часто вспоминали в последующих поколениях, считая его первым поборником права народа на восстание.

Иоанн, глубоко веривший в то, что интеллект был дан Богом человеку как инструмент познания, признавал Аристотеля главой всех философов, хотя это не мешало ему при случае критиковать его. Это свободное беспристрастное отношение даже к великим авторитетам прошлого типично для «открытого» века. Иоанн сохранил для нас известное выражение Бернарда Шартрского: «Мы подобны карликам, сидящим на плечах гигантов, откуда мы можем видеть больше и дальше, чем они. Подобное можно объяснить не остротой нашего зрения или нашим большим ростом, но тем, что их небывалое величие послужило нам примером».

«Карлики» XII в., несомненно, «видели больше и дальше». В Шартре и Клюни, аббат которого Петр приютил Абеляра, изучали Коран и ислам. Люди Западной Европы все чаще обращали свои взоры на Восток. В XII в. большие усилия прилагались для перевода книг, все большее внимание уделялось изучению канонического права и исторических сочинений. Кстати, уместно упомянуть, что существовало различие между «научной» историей, основанной на изучении документов, чем занимались нормандские и англо-французские историки, и историей, изучаемой с теологических и философских позиций, что было характерно для ученых Германии и Италии. Оттон Фрайзингенский, дядя императора Фридриха I, цистерцианский монах, впоследствии рукоположенный в епископа, бывший наиболее известным историком XII в., сотрудничал как с представителями «научного» подхода, так и с «философским» направлением.

Руперт из Дойца первый, кто дает нам возможность познакомиться с исторической философией, представленной произведениями немецких авторов того времени. Основные ее положения развили Ансельм Хафельбергский и Хильдегарда Бингенская, о которой кратко упоминает в своих трудах Иоанн Солсберийский. Она дала импульс развитию космологии. Очевидный факт, что интеллектуальная жизнь в империи долгое время существовала сама по себе, вне связи с интеллектуальной жизнью Запада, и с опозданием воспринимала рожденные там новые идеи. На землях между Кёльном, Рейном и Дунаем, между Гамбургом, Бременом и Веной все еще сохранялись старые традиции и, соответственно, и традиционная картина мира, и традиционное благочестие, унаследованное со времен Каролингов. Здесь наука была едина и неделима, в то время как на Западе ученые уже начинали проводить строгие границы между Богом, природой и человеком, между церковью как церковным институтом и секулярными властями. В этих исконно немецких областях ощущалось сильное влияние архаики и существовала страстная приверженность идее, что Бог, человек, природа, животный мир и мир вещей взаимодействуют все вместе в строгих рамках закона; и такое представление сохранялось на протяжении нескольких веков. На пике XII в. немецкая эпическая поэзия времен переселения народов была увековечена во всем своем дохристианском величии. В это время возникла готика, новое направление в изобразительном искусстве нового западного мира, названная «французским стилем»; окончательно она утвердилась только в середине XIII в., а в некоторых странах даже в XIV–XV вв.