Текст книги "Афганский караван. Земля, где едят и воюют"

В битву на носилках – генерал Надир-хан

Афганский патриотизм основан на вере в то, что любой афганец отвечает за судьбу других афганцев. В каждом из нас живет глубокое убеждение, что быть афганцем значит иметь неразрывную связь со своей родиной и всеми своими соотечественниками.

Как я могу судить по собственному опыту, ярче всего это проявляется в годину тяжелых испытаний.

Прекрасным примером этого может служить история военачальника Надир-хана и его семьи. В страшную зиму 1929 года мошенник Хабибулла (Бачаи Сакао – «сын водоноса») вместе с бандой своих приспешников захватил кабульский трон. Генерала Надир-хана, полного решимости изгнать узурпатора, доставили на носилках с его больничного ложа во Франции на борт корабля британской компании P amp;O в Марселе. В феврале он прибыл в Пешавар, город близ индо-афганской границы.

Преодолевая невероятные трудности, генерал со своими братьями одерживал победу за победой в боях со сторонниками Хабибуллы на фоне все усиливающихся опасений, что Британия или Советский Союз, а может быть, и обе империи разом ворвутся в Афганистан и объявят его своей территорией.

В это время женщин и детей из семьи военачальника держали заложниками в Арге, огромном укрепленном дворце в Кабуле.

Когда войска освободителей уже приближались к столице, некий Мулави Абдул-Латиф, весьма противоречивая личность, прибыл в лагерь главнокомандующего с посланием от тирана. В нем говорилось, что все влияние Надир-хана будет восстановлено, его родные отпущены, а земли и имущество возвращены, после чего он сможет править страной совместно с узурпатором.

Ответ был таков:

«О тиран, сын водоноса!

Я получил твою депешу и сделал вывод, что твои советники неверно информировали тебя о моих мотивах. Единственная цель, ради которой я выступил против тебя, состоит в том, чтобы уничтожить губительный раздор, посеянный тобой среди нашего народа. Мое самое большое желание – восстановить в нашем государстве мир и покой.

Я полагаю, что в достижении этой цели мне способен помочь каждый мой соотечественник, даже ты…

Я хочу, чтобы ты потрудился на благо своей страны. Однако в первую очередь тебе следует отказаться от притязаний на верховную власть, ибо ты не обладаешь для этого достаточным умением и вдобавок неугоден народу… Я буду сражаться против тебя до последнего вздоха… Больше мне нечего сказать тебе по этому поводу…

Что же касается моих близких, то я могу лишь заметить, что все они находятся на попечении всемогущего Аллаха…»

Когда освободители подошли к Кабулу и приготовились обстреливать крепость из пушек, мятежники отправили Надир-хану второе письмо. За каждое ядро, пущенное в сторонников Сына водоноса, они обещали казнить по одному члену генеральской семьи.

Госпожа Самарут-Сирадж, жена Сардара Шах Вали-хана, брата Надир-хана, тайком передала своему мужу такую записку:

«Во имя Аллаха, стреляй! Иди на штурм и избавь страну от этого негодяя. Мы не боимся».

Вознеся молитву, братья-воины атаковали крепость и спасли заложников живыми и невредимыми. Узурпатор бежал, разбросав за собой золотые монеты в расчете задержать погоню, но вскоре был схвачен.

Генерал Надир-хан вступил в город с триумфом, и его немедленно возвели на престол. В дальнейшем он правил под именем Мухаммеда Надир-шаха.

Восточные хитрости

Однажды послы королевы Виктории в накрахмаленных париках и тесных официальных костюмах прибыли в Кабул для переговоров с эмиром Абдуррахман-ханом, который слыл жестоким и самовластным правителем, проявляющим чересчур большой интерес к России.

Доверенные люди эмира в Индии заранее сообщили ему об этом визите, и он успел хорошо к нему подготовиться.

Делегатов провели в тронный зал Арга, кабульского дворца-крепости, и усадили по правую руку от монарха, который занимался своими повседневными делами.

Придворные, слуги и стражники стояли или сидели вокруг в зависимости от своего ранга, храня чинное молчание и неподвижность, как положено в присутствии восточного правителя.

Эмир благосклонно беседовал с гостями, представляя им видных государственных деятелей, поминая цены на зерно, выражая надежду, что им без особенных приключений удалось миновать Хайберский проход и головокружительный перевал Латабанд.

Вдруг властитель замер.

«Ты слышал?» – спросил он своего первого министра.

«Да, ваше величество».

Министр ничего не слышал, но монарху нельзя говорить «нет»…

«Начальника стражи ко мне!» – взревел эмир.

Тот подбежал.

«Видишь вон ту группу вельмож? С их стороны только что донесся шорох, как будто кто-то пошевелился».

«Да, повелитель».

Все посмотрели на кучку пышно разодетых людей у стены – если судить по сверкающим драгоценностями кинжалам и султанам на головных уборах, это были самые влиятельные представители местной знати. Британские послы уже обратили на них внимание и пытались запомнить их лица, полагая, что среди них могут оказаться даже особы королевской крови.

«В моем дворце не место подобной бесцеремонности. Расстрелять их!»

Начальник повторил приказ не моргнув глазом; его стражники прицелились и выстрелили. Человек десять рухнули как подкошенные.

Подозревая, что это обман, задуманный, дабы произвести на них впечатление, англичане бросились к распростертым на полу фигурам. Но выстрелы оказались настоящими – люди были мертвы.

Когда выносили тела, эмир обратился к гостям с широкой улыбкой: «Продолжайте, пожалуйста, и извините меня за эту досадную помеху».

Целью визита было проинформировать афганцев о могуществе британской власти в соседней Индии. Однако вся делегация, как один человек, поняла, что такого деспота едва ли можно чем-нибудь напугать. Главный посол заметил: «Ваше величество весьма суровы…» – но эмир лишь снисходительно улыбнулся и сказал: «Я управляю сильным народом». На следующий день гости поспешили отбыть в более безопасные земли.

Однако они не слишком обрадовались, когда узнали, что эмир взял из своих тюрем несколько приговоренных к смертной казни, одел их как придворных и устроил этот спектакль, дабы устранить всякие сомнения в том, что он полновластный хозяин своей страны.

Хотя всех афганцев объединяет то, что они называют афганийят – «афганскость», они имеют самое разное этническое происхождение. Постоянная смена культур, набеги завоевателей, чередующиеся с захватами власти местными кланами, населили страну греками, турками, монголами, арабами и представителями многих других народов.

У людей разных народностей есть свои лидеры, иногда это религиозные деятели, иногда аристократы-землевладельцы, иногда племенные вожди, а порой и то, и другое, и третье сразу. Как и в средневековой Европе (некоторые утверждают, что здесь в период своих древних миграций оседали саксы, сакасун, и даже англы), местные государи в своем стремлении сохранить власть вынуждены были полагаться не только на силу, но и на хитроумие.

Афганским правителям, претендующим на безраздельное владычество всей страной (чаще всего оспариваемое), требовалась недюжинная изобретательность. Кроме своего собственного народа, они должны были ладить с персами, русскими и англичанами.

Множеством прекрасных образчиков афганского политического лукавства мы обязаны эпохе «Большой игры» – периоду, когда Британия и Россия вели борьбу за гегемонию в Центральной Азии. Афганцы не придумали для подобной тактики специального термина – они просто пользовались ею, как рыбы, которые живут в воде, не зная ее названия.

В своих сложных отношениях с собственным народом и могучими соседями очень многие афганские правители прибегали примерно к таким же уловкам, что и Абдуррахман-хан.

В начале двадцатого века, когда эмира Хабибуллу-хана пригласили в Индию, он прознал, что англичане собираются его удивить, и твердо решил ничему не удивляться. В британском отчете об этом путешествии сквозит явное недовольство. Лорд Китченер рассчитывал, что полет в корзине воздушного шара заставит афганского дикаря как следует задуматься. Однако после приземления в ответ на вопрос, что он думает об этом чуде, гость лишь сказал: «Если быть честным, по-настоящему я хотел посмотреть только на море».

Ему показали Бомбей, и там, на побережье, чиновники с надеждой спросили его: «Ну разве это не грандиозно?»

«Город и правда немаленький, спорить не стану», – отозвался эмир.

Той же линии поведения, согласно афганским хроникам, придерживался после Первой мировой войны и правитель Аманулла-хан. У него была универсальная, хорошо обученная армия, и он собирался напасть на Индию, если англичане не признают, что афганцам можно иметь посольства за рубежом. Англичане устроили в Северной Индии учебные маневры и – возможно, в качестве любезности, но, скорее всего, ради устрашения – предложили Аманулле выслать туда военных наблюдателей. От главнокомандующего пришел ответ: «Приедут трое гражданских полковников» (в Афганистане есть такое звание).

И на словах, и на деле афганцы всегда полагались на свои нерегулярные, партизанские силы, так что Аманулла не случайно отправил на учения именно этих людей.

Афганцев пригласили на обед в столовую одного знаменитого британского полка. Когда они при шли, все увидели, что это здоровенные, широкоплечие молодцы под два метра ростом. Поверх безупречных черных мундиров, отдаленно напоминающих казацкие, на них были огромные дубленки мехом внутрь и с золотыми позументами снаружи. Каждый имел при себе винтовку новейшего образца и патронташи, перепоясывающие грудь крест-накрест. Ручные гранаты висели у них на поясе, на плечах и даже на локтях.

Как только они уселись, старший группы сказал британскому полковнику: «Надеюсь, вы понимаете, что мы не привыкли к вашей пище. Поэтому я прошу вас разрешить моим слугам принести немного нашей. Ее будет очень мало: мы все нездоровы, потому что здешняя вода плохо на нас подействовала, так что мы только для приличия съедим кусочек-другой».

Разумеется, полковник согласился. По команде гостя бригада афганских поваров, рослых и вооруженных до зубов мужчин, внесла в зал огромные блюда риса с зарытыми в нем цыплятами. Затем на столах появились тефтели, овощи нескольких видов, хлеб, фрукты, кувшины с йогуртом, фляги с соком… снеди все прибывало и прибывало. Потом, снова извинившись за плохой аппетит, наблюдатели и повара дружно принялись за трапезу, которая, казалось, никогда не завершится.

Наконец главный афганец повернулся к полковнику и сказал: «Видите, мы люди воздержанные. Но к войне мы питаем гораздо больший аппетит, чем к еде».

Удивительно, что этот трюк снова и снова с успехом разыгрывался афганскими делегациями, которые приезжали к британцам в Индию. Возможно, пресловутая английская сдержанность мешала имперским официальным лицам в подробностях передавать эту историю своим преемникам. Наверное, они просто говорили: «Эти афганцы – хамы и дикари».

Однажды афганскому правителю, который собирался посетить королевский прием в Дели, сообщили расписание этого торжественного мероприятия, не слишком его устроившее. В согласии с протоколом, первыми должны были прибыть и занять свои места индийские принцы, потом афганский монарх, а потом британские офицеры и высокопоставленные чиновники. Каждый раз при появлении очередного гостя присутствующим полагалось вставать, тем самым подчеркивая расстановку приоритетов. Это означало, что, когда явится вице-король Индии, все, включая владыку афганского государства, должны будут приветствовать его стоя.

Нечего и говорить, что, с точки зрения афганца, сам он превосходил по рангу представителя британской короны. Однако индийский протокол не оставлял места для сомнений: афганскому монарху следовало приехать раньше вице-короля и встать при исполнении национального британского гимна.

Но афганец понимал: если в Кабуле узнают, что он встал перед вице-королем Индии – а это практически неизбежно, – там вполне может разразиться революция. Афганцы правили Индией с незапамятных времен, и у них были свои вице-короли…

Когда большой день наступил, поначалу все шло как по маслу. Гражданские и военные деятели прибывали согласно своему рангу и занимали отведенные места; за ними следом приехали индийские князьки. Афганского монарха ожидал экипаж с адъютантом, тревожно поглядывающим на часы, как перед стартом любой торжественной процессии в Лондоне. До него докатились слухи о том, что афганец может попытаться задержать выезд, и он на всякий случай приготовил запасных лошадей и кареты. Даже слуг и верховых из афганского эскорта щедро оделили рупиями, посулив им еще, если все пройдет без сучка без задоринки.

Точно в положенное время, минута в минуту, афганский властелин сел в экипаж. Ровно в назначенный час экипаж прибыл ко дворцу, и высокий гость спустился на землю.

И вдруг, вскрикнув от боли, он замер на месте. «Я не могу ступить ни шагу: мне в сапог попал камешек», – объяснил он. «Но так нельзя, ваше величество, – забормотал сопровождающий. – Вам следует попасть в залу до появления вице-короля, а он уже выехал из своей резиденции».

«Мне очень жаль, сын мой, – лучезарно улыбнулся афганский государь. – Но что поделаешь!» И с помощью солдат, секретарей и прочих членов свиты он принялся снимать сапог со своей царственной ноги, в то время как поодаль уже слышался стук колес вице-королевской кареты.

Останавливать кавалькаду вице-короля было немыслимо, и она благополучно процокала к концу своего пути. Вице-король вошел в залу для торжественных приемов, и под звуки гимна «Боже, храни короля!» все, кто там уже был, поднялись на ноги. Афганский правитель в этот момент сидел во дворе, пытаясь стащить сапог и не имея никакой возможности встать.

Эта история произошла на глазах у моего деда. Он мне о ней и рассказал, а кстати уж вспомнил и о том, как его представляли королю Георгу Пятому.

– Церемониймейстер предупредил меня, что в присутствии короля я должен буду снять шляпу, – рассказывал он, – но на Востоке, как тебе известно, это считается признаком неуважения. Поэтому я кое-что придумал. Когда я пришел в Букингемский дворец, лакей забрал мой головной убор. Но, приблизившись к королю, я сказал: «Ваше величество, я прошу вашего милостивого разрешения оказать вам почести согласно нашим древним обычаям». Он улыбнулся и кивнул, и тогда я достал из внутреннего кармана сложенную каракулевую шапку и надел ее себе на голову. Он явно был знаком с нашими традициями, потому что улыбнулся и поблагодарил меня за то, что я веду себя с ним как со своим соотечественником.

Времена меняются, и национальные обычаи становятся известны далеко за пределами тех стран, в которых они родились. Когда расписываться в гостевой книге Букингемского дворца пришел мой отец, он был в афганской шапке и не снял ее. Никто даже не попытался ее отобрать.

Сафия Шах

Джан Фишан-хан

На Западе трудно найти параллели восточной традиции, согласно которой выдающиеся воины одновременно играют роль духовных лидеров, сочетая решимость полководца со смирением святого. Эта двойственность заложена в исламском идеале самим Пророком – правитель должен отличаться благочестием, поощрять веру и образование, но также уметь управлять обществом и вести за собой войска.

Полтора века тому назад мой прапрадед Джан Фишан-хан прославился тем, что объединял в себе все эти качества и вдобавок был известным суфийским мистиком.

Любопытно, что в самом его имени сочетались концепции вечного и преходящего. Джан Фишан означает «повергающий души», и для неискушенных за этим титулом сразу встает образ великого воителя. Однако он ведет свое происхождение из суфийской религиозной поэзии, где мы читаем:

 
Гар даст дихад хазар Джанам
Дар паи мубаракат Фишанам!
 

Вся ода из пяти строк переводится так:

 
О мой обожаемый!
Я так люблю тебя,
Что сомневаюсь, существую ли я сам;
Хотя я слаб и немощен, и все же,
Имей я тысячу душ,
Я поверг бы их все к твоим ногам.
 

Прозвище Джан Фишан-хан – «господин, повергающий души» – получил Сайед Мухаммед-хан, сын Сайеда Кутубуддин-хана из Пагмана. Кроме того, его знали как Шах-Саза («делателя королей»), ибо он зарекомендовал себя и как видный государственный деятель.

Он был исключительно яркой личностью, но при этом любил повторять: «Со мной очень часто обходятся лучше, чем я заслуживаю, и это не вызывает у меня возражений. Так почему я должен возмущаться, когда со мной обходятся хуже, чем я заслуживаю?»

Хотя на Востоке каждому следует жить так, чтобы не уронить достоинства своих предков, Джан Фишан и это правило переосмыслил в суфийском духе. Как-то раз, будучи у себя во дворце, он сказал:

«Люди вроде нас, принадлежащие к длинному роду знаменитых аристократов, всегда обязаны помнить о тех, кто не в силах похвастаться столь блестящим происхождением.

Также полезно помнить, что иногда представители нескольких поколений внешне ничем не выделяются и трудятся в безвестности, взращивая величие, которое затем проявится в их потомках.

Глупцы говорят: „Да что может быть особенного в этом человеке, если мы никогда не слыхали ни о его отце, ни о деде?“

Но драгоценные камни порой остаются скрытыми в почве на протяжении долгих лет».

Некоторые изречения Хана сохранились благодаря устной передаче или записям его учеников. По поводу предков он сказал еще вот что:

«Не гордись своим происхождением, пока ты не совершил чего-либо, достойного памяти твоих предков. А если совершил, то ты поймешь, что не стоит гордиться своими достижениями, ведь ими ты обязан своим предкам».

После Первой англо-афганской войны Джан Фишан стал навабом индийской Сардханы, которая по традиции считается едва ли не самым древним религиозным центром в стране. В этом она схожа с афганским Пагманом.

Джан Фишан-хан не только собрал у себя в свите огромное количество великолепных наездников, но и сам был прекрасным знатоком лошадей. Он называл себя рабом этих животных. Когда кто-то спросил, как владелец может быть рабом, он ответил: «Если вы хотите стать собственностью тирана, заведите себе лошадь».

Однажды он был с визитом у наваба соседней провинции. Его привели в конюшню полюбоваться на арабских скакунов. Остановившись у одного стойла, он сказал: «Зачем такому выдающемуся человеку держать у себя такого жалкого коня?»

Наваб находился на некотором отдалении от него, но в этот момент незаметно подошел ближе и услышал слова Джан Фишана. Он сказал: «Разве пристало благородному наместнику говорить подобные вещи, когда он в гостях?»

Джан Фишан повернулся к своему старшему министру и попросил: «Объясните его светлости, почему я так сказал».

Министр пояснил: «Мой господин, зная принятый среди правителей обычай дарить гостю то, что он похвалит, намеренно недооценил этого коня, чтобы он остался при вас».

Что бы ни говорил Джан Фишан, афганцы все же придают родословной очень большое значение. Все отчеты, посылаемые бухарскому эмиру, турецкому султану и персидскому императору их доверенными людьми, опирались именно на наследственный фактор. Вот что, например, писал своему повелителю самаркандский придворный Диван-Беги:

«Выражая свое нижайшее почтение, я сообщаю лишь о том, что заверено и подтверждено самыми именитыми свидетелями.

Джан Фишан-хан – правитель Пагмана, однако у его рода множество поклонников и приверженцев по всему Востоку. Его землю называют также Пагван и Памган. Он происходит по прямой линии от святого имама Мусы аль-Казима, благословенного наследника Пророка, и от представителей императорского дома Ирана».

В тайной депеше, отправленной в Константинополь, говорится:

«С тех пор как имам Хусейн, внук Пророка (да будут на нем мир и благословение!), взял в жены дочь персидского владыки, его священный род скрестился с императорским. Таким образом, не подлежит сомнению, что в жилах Джан Фишан-хана течет кровь императоров-персов и самого великого Мухаммеда. К сему прилагается генеалогическое древо, по коему можно проследить безупречное происхождение этого суфийского святого и воителя, заверенное накибом аль-ашрафом – старейшиной знати…»

А в послании эмиру Бухары начала 1830-х годов читаем:

«Этот хан обладает всеми наследственными качествами прекрасного воина и государя. Его имя – Сайед Мухаммед-шах, сын Сайеда Кутубуддин-хана. В военных походах он облекается в доспехи, усыпанные бриллиантами, но, подобно всем своим предкам, проводит много времени в простой одежде, ибо печется о своем духовном благополучии, так что многих бахвалов приводит в замешательство его смиренность. Он босиком совершил паломничество в святую Мекку, занявшее полтора года…»

Сто пятьдесят лет спустя одного высокопоставленного чиновника, представляющего афганское правительство в США, попросили дать обо мне отзыв. Он написал:

«Я, Сардар Фаиз Мухаммед Зикрия, бывший министр иностранных дел, министр образования, посол и представитель законного афганского правительства, сим заявляю и удостоверяю, что:

1. Афганские Мусави-Саиды и ханы Пагмана считаются прямыми потомками Пророка, да будет на нем мир.

2. Они признаются одними из самых благородных представителей ислама и почитаются как суфийские наставники и широкоэрудированные ученые.

3. Саид Идрис Шах, сын покойного Саида Икбала Али-шаха, лично известен мне как уважаемый человек, чьи титулы, ранг и происхождение официально засвидетельствованы и общепризнанны.

7 октября 1970 г., Нью-Йорк».

Я наткнулся на заверенный оригинал этого отзыва, перебирая бумаги, относящиеся к моей поездке в Соединенные Штаты. Интересно, как отнеслись к нему американцы, в руки которых он попал?

Как сказал однажды Джан Фишан-хан: «Полагать, что ты не являешься обузой для других, не догадываться о том, сколько в тебе неприятных другим черт, – это не лучше, чем видеть в себе постоянный источник беспокойства для всех окружающих».

Впрочем, на полпути к Америке исторические справки о моей персоне, похоже, возымели некое действие. В Англии меня предложили принять в члены одного научного общества, хоть я и не имел соответствующей квалификации. Одним из моих спонсоров (это оказалось его идеей) был профессор Кодрингтон, который проводил в Афганистане важные археологические изыскания. Заодно он до некоторой степени изучил и мою родословную.

Когда меня избрали, я выразил Кодрингтону свое удивление. Он ответил: «Сначала они не хотели вас принимать, но я послал им кое-какие данные из моего архива».

Я сказал: «Что же это за данные? Я ведь не ученый».

«Я нашел заверенное заявление Сардара Фаиза М. Зикрии из Нью-Йорка, – пояснил профессор. – Оно-то их и убедило».

Идрис Шах