Текст книги "Таричетай"

43

Искаженное злобой и болью лицо, глубокая рана и кровь на шее, неловкая поза навзничь, руки, сжимающие оружие, – даже мертвая, Кэт казалась прекрасным созданием, которым хочется любоваться.

– Да, наверняка, я её люблю, – сказал тихо Таричетай, как будто хотел убедить себя в том, что сказал. Он осторожно, словно боялся потревожить сон любимой женщины, вытащил из её рук автомат Калашникова. Сняв магазин, убедился в том, что он пуст. Затем передернул затвор и отбросил автомат. Отходить от тела Кэт не хотелось, поэтому Таричетай сел на пол справа от мертвой женщины.

– А что есть любовь в твоем понимании? – философски изрек Полковник Яков, сидящий напротив, слева от Кэт. – Что ты подразумеваешь под этим словом, ибо, сказав его, ты должен осознавать сказанное?

Так как Таричетай ничего не ответил, Полковник продолжил говорить.

– Зачем человек придумал себе такую головную боль? Зачем мучиться, постоянно думая об этой эфемерной субстанции, особенно, когда любовь не взаимна? Мне не понятны все эти эмоциональные страдания и пустопорожние безумства. Вот, давай, разберем твой конкретный случай – ты любишь Кэт, а она тебя нет.

Полковник улыбнулся случайной рифме и еще раз сказал нараспев:

– Ты любишь Кэт, а она тебя нет.

Увидев, что Таричетай никак не реагирует на его рифмованные слова, он продолжил:

– Ладно, пошли дальше. Вспомни, когда ты понял, что любишь её? Ну, давай, давай, думай, – Полковник Яков нетерпеливо помахал руками, призывая собеседника пошевелить мозгами.

Таричетай пожал плечами и медленно ответил:

– Ну, наверное, как только первый раз увидел её глаза. Она смотрела на меня с угрозой, но в глазах было столько внутренней красоты, сильной страсти и желания жить, что я сразу понял, что хочу эту женщину.

– Вот, – победно воскликнул Полковник Яков, – ты её хотел! И это ты называешь любовью?! Ты её хотел, как мужчина хочет женщину – это всего лишь эротическое желание. Ну, а если быть точным – похоть. Тебе тогда было около двадцати лет, в твоих яйцах скопилась сперма, которая требовала выхода, а ты вдруг решил, что это любовь. Это похоть, а вовсе не любовь!

– Нет, это была именно любовь с первого взгляда, – упрямо сказал Таричетай, – я увидел её и понял, что она для меня самый близкий человек.

– Ну, так оно и есть, – кивнул Полковник, – она очень близкий для тебя человек. Она твоя сестра по матери.

И, увидев недоверчивое удивление в глазах Таричетая, продолжил:

– Она старше тебя на пять лет. Твоя мать, будучи женой одного из старших офицеров, попала сюда в интересном положении и родила девочку уже здесь. А вот ты получился после того, как твою мать изнасиловал Генерал Коробов-старший. Таким образом, – довольно хохотнул Полковник, – Кира и Кэт – брат и сестра по отцу, а ты с Кэт – по матери. Не знаю, на что надеялась Марта, но я пытался объяснить ей, что от такого кровнородственного замеса ничего не получится. Я кричал ей в ухо, я пытался, как мог, докричаться до неё, но, к сожалению, она меня не видит и не слышит. Поэтому и получилось то, что получилось.

Таричетай, поверив Полковнику сразу и безоговорочно, ошеломленно смотрел на мертвую женщину, только сейчас узнавая в тонких чертах лица те мелочи, которые сохранились в его памяти. Упрямая складка на лбу, ямочки на щеках, поперечная складка на подбородке, и, главное, коричневые глаза – все эти годы он любил в Кэт свою мать, которую потерял в раннем детстве. Именно её он желал долгими бессонными ночами, замещая в своем сознании образ рано оставившей его матери и не давшей ему той любви, которая так необходима маленькому мальчику, на образ женщины, любовь к которой намертво внушил себе. Именно её он целовал в тот единственный раз, когда Марта привела его в отсек к Кэт.

Жизнь – это вечные поиски любви во мраке своего сознания.

Смерть – это когда, выйдя на свет, ты понимаешь, что любовь бродила рядом с тобой все это время.

Слезы, эти невольные спутники сильных эмоций, медленно текли по его лицу, когда он поправил прическу Кэт, разгладив спутавшиеся волосы. Когда он закрыл глаза женщины, которую потерял во второй раз. Когда, освобождая тело от одежды, он рвал пуговицы на рубашке и на джинсах.

– Ты сможешь сделать это? – спросил Полковник Яков с интересом в голосе. Он с любопытством наблюдал за действиями своего подопечного. – Ты сможешь разрезать тело, которое любил?

Таричетай, никак не отреагировав на вопросы, поднял тяжелое тело Кэт и понес его в сторону медицинского отсека.

Полковник Яков, первым проскользнув в отсек, с нескрываемым любопытством смотрел на то, как Таричетай аккуратно положил Кэт на стол.

– И что ты собираешься делать?

– Во всяком случае, совсем не то, о чем ты думаешь, – ответил Таричетай, – её я не буду разделывать.

Таричетай включил воду и стал обмывать тело, начиная с головы. Используя шампунь и мыло, он старательно и аккуратно вымыл Кэт. Затем, сопоставив края глубокой раны на шее, зашил её и смыл остатки крови. Причесав короткие пышные волосы, Таричетай отошел в сторону, любуясь тем, что сделал.

Красивое белое тело лежало на столе. Она словно спала, прекрасная в своем естестве. Казалось, она могла вот-вот проснуться, приподнять голову, тряхнуть белокурыми локонами и посмотреть на тебя тем взглядом, от которого пробирает дрожь.

Прекрасная и недоступная, как ангел во плоти.

Порочная и желанная, как дева из мрака.

– Я ненавижу тебя, – сказал Таричетай, нарушив тишину медицинского отсека.

Жизнь – это бессознательное наличие любви.

Смерть – это острое и болезненное осознание того, что потерянную навсегда любовь начинаешь ненавидеть.

Таричетай пошел к шкафу с инструментами и вернулся, держа в правой руке секционный нож.

– Ничего не говори! – резко оборвал он открывшего рот Полковника. – Я всего лишь хочу посмотреть прав Парашистай или нет.

И не дожидаясь пока собеседник что-то скажет, он привычным движением рассек кожу на животе Кэт.

– Ты ничего не найдешь, – спокойно сказал Полковник Яков, – если там и есть беременность, то сейчас, через день после зачатия, найти начавшиеся делиться репродуктивные клетки, невозможно. Это будет сравнимо с ловлей вирусов сачком для бабочек.

Полковник встал и подошел к столу, глядя, как Таричетай резкими движениями выгребает кишки из живота трупа.

– Ну, что я тебе говорил, – Полковник ткнул пальцем в неизмененную матку, размером с кулак Таричетая, – можешь вскрыть её, но там ты ничего не найдешь, потому что оплодотворенная яйцеклетка, скорее всего, еще находится в одной из маточных труб. Кстати, покажи-ка мне придатки.

Таричетай, отложив нож в сторону, выгреб обеими руками яичники.

– Вот, в этом яичнике совсем недавно была овуляция, – Полковник показал на правый яичник, – возможно, даже вчера. Так, что зачатие вполне могло произойти, но, естественно, никаких стопроцентных гарантий я дать не могу.

– Что ж, и этого достаточно, – пробормотал Таричетай, и уже громким голосом резко выкрикнул:

– Я хочу быть с тобой.

Он довел вскрытие до конца, механически работая ножом и руками, затем зашил живот грубыми редкими стежками, и снова обмыл тело. И все это время, пока руки привычно делали своё дело, и после, когда он нес её в ванну с раствором, он подпевал песне, которая звучала из динамиков:

 
Но я хочу быть с тобой
Я хочу быть с тобой
Я так хочу быть с тобой
Я хочу быть с тобой
И я буду с тобой
 
 
В комнате с белым потолком
С правом на надежду
В комнате с видом на огни
С верою в любовь
 
 
Я ломал стекло как шоколад в руке
Я резал эти пальцы за то, что они
Не могут прикоснуться к тебе
Я смотрел в эти лица и не мог им простить
Того, что у них нет тебя, и они могут жить
 
 
Но я хочу быть с тобой
Я хочу быть с тобой
Я так хочу быть с тобой
Я хочу быть с тобой
И я буду с тобой
 

44

Кира прижимался к мертвому телу матери и говорил:

– Мы с мамой притворились мертвыми, чтобы нас не убили. Мы услышали, что тут стреляли и затаились. Так нужно для того, чтобы выжить.

В глазах Генерала не было увидел прежней уверенности в своих силах и своем превосходстве. Он смотрел и не видел, он говорил так, словно говорил себе, он слушал свой голос, в глазах застыло безумие.

– Мама притворилась, – растягивая слова, говорил Кира, постепенно ускоряя свой монолог, – маму невозможно убить, она вечная, она всегда со мной. Когда папа заставлял меня смотреть, как он бьет её кожаным ремнем, я видел в её глазах любовь ко мне. Она могла вытерпеть любую боль и любое унижение, потому что любила меня. Я ненавидел отца за то, что он издевается над мамой, я проклинал его, а он улыбался, когда видел слезы на моих глазах. Когда мне исполнилось семь лет, отец дал мне свой ремень и стал заставлять меня тоже бить маму. Я не хотел, я плакал и кричал, что никогда этого не сделаю, но отец приставил к голове мамы пистолет и просто сказал, что убьет её, если я этого не сделаю. Я посмотрел в глаза мамы и увидел, что она любит меня, что даже если я сделаю то, что требует отец, она все равно будет меня любить. Она молча попросила выполнить приказ отца, и, когда я ударил в первый раз, она улыбнулась. Отец приказал бить сильнее, и я попытался, потому что мама улыбалась. Она лежала на скамье, повернув голову ко мне, и улыбалась всепрощающей улыбкой, от которой мне хотелось выть. Тогда я и решил, что обязательно убью отца. Я размахивался и бил ремнем по голым ягодицам мамы, и глазами говорил, что я люблю её, что я очень сильно люблю её, и что мы сможем пережить это и обязательно отомстим за всё. И она мне отвечала, да, да, глазами, улыбкой. Она отвечала мне, что она и я, мы всегда будем вместе. Моя мама самая сильная. Её невозможно убить, потому что она обещала мне быть всегда рядом. Она именно тогда сказала мне, что если смерть и доберется до нас, то мы уйдем вместе.

– Я люблю маму, – прошептал Генерал, и, отвернувшись, снова вжался лицом в колени Марты, обхватив её руками.

45

Парашистай продвинулся вперед до того места, где ход раздваивался, и там остановился. Удобно улегшись на спину и подложив руки под голову, он расслабленно замер.

Тишина. Ничего, кроме очень легкого дуновения ветерка, – исправно работающие вентиляторы гнали очищенный и насыщенный кислородом воздух в многочисленные помещения бункера. Никакого движения, никаких мыслей. Можно подумать, что он абсолютно один во вселенной, которая сейчас сжимается вокруг него, чтобы через мгновение вышвырнуть в другой мир.

Закрыв глаза, Парашистай вернулся в своё прошлое. Воспоминания, как отдельный и в некотором роде приятный мир, в который всегда хочется возвращаться.

Йешуа умер. Короткая яркая жизнь и два тысячелетия страданий. Он пребывал в Храме с того самого мгновения, как народ и римские солдаты распяли его на кресте. Так его наградил Бог за веру и желание служить Ему. И это еще больше усугубляло страдание. Тяжело было знать, что принесенная жертва вовсе не нужна Творцу, что Он равнодушно, а порой и с ненавистью, созерцает происходящее на планете.

Йешуа никогда не произносил клятву Гиппократа, но он был настоящим врачом. Парашистай видел в этом знак для себя, и – он прекрасно понимал, что это вовсе ничего не значит. Во все времена и в разных странах люди боялись и боготворили тех, кто мог избавлять от болезни. Возвышали и проклинали, опасались и считали, что врачи знаются с Дьяволом. Униженно и с просьбой заглядывали в глаза, и говорили гадости за спиной. Умоляли помочь, и напрочь забывали о том, кто спас, как только болезнь отступала.

Йешуа любил людей, и в этом была его главная проблема.

Тени не заслуживают такого отношения к себе, потому что именно те, кого он любил, кого избавлял от голода и болезней, от страха смерти и от жадности, кому пытался дать надежду на будущее, именно они подвели его к кресту.

Йешуа жертвовал собой, полагая, что тем самым даст людям пример доброты и всепрощения, а тени увидели всего лишь странного проповедника, который пытался дать им другого бога.

Тени убили его, и вернулись к своим очагам, чтобы продолжать бессмысленное существование.

Йешуа остался висеть на кресте, и время для него растянулось на века.

Пришло утро. Солнце осветило Храм, над которым не было крыши. Осмотревшись, Ахтин обнаружил, что добротно сделанные стены полуразрушены. Остатки фресок на темной побелке, разбитые глиняные кирпичи и маленькие деревца, карабкающиеся по стенам.

Используя нож, Ахтин рыл землю, чтобы похоронить Йешуа. Любое тело требует захоронения, даже то, которое жило две тысячи лет. Йешуа заслуживал того, чтобы быть преданным земле. Его путь закончился, и Ахтин думал о том, что страдалец уже пребывает в своих Тростниковых Полях.

– Надеюсь, там тебе будет хорошо, – сказал Ахтин, перенося легкое тело в яму. Первый ком земли, который упал на мертвое тело, и мысль – каждое живое существо рано или поздно находит успокоение. Ахтин забросал могилу землей и водрузил сверху камень. Затем он просто неподвижно стоял. Запах свежей земли и травы, далекие звуки бескрайней тайги, шум ветра и тепло солнца.

Неожиданно для себя Ахтин понял, что ему приятно осознавать себя живым.

«Наверное, это так хорошо – вдохнуть запах зеленой травы и почувствовать силу лесного ветра»?

Парашистай открыл глаза, потому что услышал вопрос. Вопрос, который возник из пространства, – в его прошлом этих мыслей точно не было. В вентиляционном коробе было тихо.

«Я никогда не испытывал эти удовольствия – запах свежей зелени, вид речного простора с высокой скалы, голубое бездонное небо с курлыкающими журавлями, летящими клином. Я даже был бы рад почувствовать укусы комаров, когда наступает вечер, и, когда, сидя у костра, ты любуешься звездным небом».

– Это, действительно, прекрасно, особенно, когда смотришь на пляшущее пламя костра, – прошедший день позади, ты сидишь и вспоминаешь, что случилось утром и радуешься тому, что этот мир создан для тебя. И, кстати, еще не всё потеряно – можно добраться до тех мест, где сохранилась жизнь, и ты сможешь увидеть, как медленно течет река, и услышать комариный писк над ухом, – подумал-сказал Парашистай.

«Я знаю, что это невозможно».

– Почему?

«Надо быть человеком, чтобы испытать эти эмоции».

Парашистай вглядывался в темноту. Он мог слышать мысли и сам говорить, формируя свои мысли, но не мог понять, с кем он говорит и как выглядит собеседник.

– Почему ты считаешь, что ты не человек? Я уверен, что когда ты придешь ко мне, мы вместе сможем решить эту проблему.

«Сожалею, но ты пока еще человек. Твоя уверенность наивна и пуста. Мне кажется, что ты уже стар, а я очень молод, и, когда вижу твоё сознание, я понимаю, что нас разделяет бездна времени. И ты ближе к тому краю, где жизнь. А я балансирую на том краю, где камень, как песок, всё быстрее и быстрее сползает вниз, увлекая меня за собой».

– Что я могу сделать для тебя?

«Что может сделать врач для неизлечимо больного и ожидающего смерти человека, агония которого неизбежна? Разве что помочь умереть. Что может сделать Бог для человеческой цивилизации, которая заслужила участь бесследно исчезнуть в бездне времени? Ты ничего не можешь сделать. Ты всего лишь человек. Ты всего лишь врачеватель человеческих тел, которые практически полностью исчезли с лица Земли. Ты обломок той эпохи, от которой ничего не осталось».

– И все-таки, если ты появишься, я попытаюсь помочь тебе, – Парашистай был настойчив в своих мыслях.

«Ты уже попытался однажды, но ты смог только приблизить людей к вечности».

– Я хотя бы сделал попытку.

«А ты уверен, что Он хотел этого»?

– Во всяком случае, когда Он уходил, я получил благословение.

«Как и все люди, ты очень наивен. Я думаю, что это был проклятие. Ты просто не понял его».

– Нет, – сказал Парашистай и сдавил виски руками, чувствуя, как нарастает боль в голове, – я уверен, Йешуа мысленно перекрестил и простил меня.

«Да, Он простил твоё святотатство, как всегда и во все времена прощал тех, кто делал Ему больно».

– Нет, – прошептал Парашистай. Не в состоянии думать от разрывающей голову боли, он мог только раз за разом шептать одно и то же слово, пока сознание не покинуло его.

Когда его тело застыло в позе эмбриона – ноги поджаты к груди, руки сжимают голову, – из темноты к нему приблизилась тень.

45

В медицинском отсеке наступила тишина. Голос одного из певцов ушедшей эпохи замер. Таричетай сидел за столом, спиной к ванне, в которой лежало тело Кэт.

– Мне страшно оставлять это место, – сказал он.

– Да, в этом я могу тебя понять, – вздохнул Полковник Яков, – когда-то давно я тоже боялся, когда мы уходили в бункер. Я уже тогда догадывался, что никогда не увижу голубое небо над головой. Наивно на что-то надеялся, как и все остальные, успокаивал себя мыслями о том, что скоро все уляжется, тревога окажется ложной, но мир рухнул так стремительно.

– Расскажи мне, как всё началось, – попросил Таричетай. Он слышал эту историю, но так хотелось отвлечься от непривычных для него мыслей о настоящем и будущем.

Полковник Яков улыбнулся, – казалось, что ему доставляло удовольствие вернуться в своё прошлое.

– Жили-были две сверхдержавы, две империи, – бодрым голосом начал он своё сказание, – вроде, как соседи, планета-то одна, и жить бы им в мире, добре и согласии, ходить друг к другу в гости и радоваться жизни. Но, когда они встречались, то мило раскланивались и приветствовали друг друга уважительно, и каждый держал фигу в кармане, и каждый был уверен, что именно его фига больше и сильнее. Когда расходились, то каждый так и норовил исподтишка какую никакую пакость сотворить, и каждый ждал, что сосед что-нибудь мерзкое выкинет. А так внешне, всё благополучно – мир и покой, тишь и благодать.

И вот одна из империй заболела, сильно заболела – побледнела вся, и рвота кровью, и головная боль с мельканьем звездочек перед глазами, и зрение упало почти до слепоты, и аппетит пропал от болей в животе, и похудела за несколько дней килограмм на пятнадцать. И уже идти не может, лежит и не двигается. Тут бы соседской империи прийти на помощь и позвать доктора. Ну, или на худой конец, повернуть на бок, чтобы своей кровью не захлебнулась болезная. Но нет, сидит рядом с телом здоровая империя, причитает, слезами умывается, а сама проворными ручонками карманы обшаривает у больной империи, – где же та фига, которой она так боялась все эти годы. Уж всё обшарила, и тело всё ощупала, а никак найти не может. Расстроилась еще пуще, – выходит, зря боялась, нет ничего у той, что казалась такой великой и могучей. Встала и ушла, оставив соседскую державу умирать. А, и правда, чего беспокоится о той, что уже и не империя вовсе, и даже не сверхдержава, а так – дерьма куча.

Но больная империя оказалась живучей, – и вроде крови потеряла много, и не видит ничего, и тело, как сухая тростинка, вот-вот ветром сдует, а еще дышит и кряхтит. Кровавая пена на губах, а руками от земли отталкивается, на бок поворачивается.

Прошло время, и болезнь стала отступать от нашей героини. Лежит она в грязи, в собственной кровавой блевотине. Никто больше к ней не подошел, ни один доктор и ни один прохожий. Только всякие мелкие твари норовили трусливо подскочить поближе и насмеяться-поизгаляться над убогой. Зрение постепенно стало проясняться, в ушах звон стих, голова перестала болеть, – и вот уже пытается держава встать на ноги. А соседская империя тут, как тут, – и вроде хочет помочь, подставляет плечо, приподнимает обеими руками из грязи, и улыбается, дескать, вот молодец, оклемалась, а мы уж и не думали, что на поправку пойдешь, уже и панихиду заказали-организовали, и свечку не один раз поставили. А сама норовит тихонько подбить под дрожащие ноги, чтобы снова больная держава упала, да сильнее о землю ударилась. Хорошо, что наша героиня знала, что не надо ждать добра от соседки, посему увернулась от подножки и отошла в сторону. Мы теперь, соседка, выздоравливаем, и помощь нам не нужна.

Ох, и расстроилась супер-пупер сверхдержава! Особенно, когда увидела, что выздоравливающая соседка снова держит руку в кармане. Не иначе, снова затаила фигу в потаенном месте.

– Нет у тебя ничего, я искала и ничего не нашла, – крикнула она сгоряча.

А наша, уже практически здоровая держава, улыбается так загадочно и помалкивает. Оно и правильно, сил-то пока еще маловато для открытой борьбы. Снова мило раскланялись и разошлись соседки, – одна, чтобы силы копить, другая, чтобы новые козни планировать.

Долго ли, коротко ли, двигалось время, но считающая себя самой сильной империя стала мелкие пакости вокруг более слабой расставлять, – то кнопку подложит на то место, куда до этого наша героиня часто садилась, то банановую кожуру подбросит там, где она ходит, то прицельно кирпич сверху сбросит, норовя попасть по голове.

А наша держава только хитро улыбается, и не садится туда, где кнопка, и перешагивает через кожуру, и уклоняется от летящего кирпича. И медленно и уверенно восстанавливается после болезни.

И вот пришел день, когда супердержава не выдержала. Столкнулись они на узкой тропе – справа и слева отвесные скалы, на тропе вдвоем не разойтись, кому-то надо посторониться, чтобы другой смог дальше пойти. Стоят друг против друга, мило улыбаются, и руки в карманах держат.

И вытащила супер-пупер сверхдержава правую руку. А в ней здоровая такая фига, страх божий, ужас вселенский. Но наша держава ничуть не испугалась, и тоже достала из кармана фигу – такую же большую и страшную. Скрипнула зубами соседка, посуровела взглядом, и – вытащила левую руку с другой фигой, еще страшнее и больше, даже это была уже не фига, а фиговина размеров не мерянных и невероятных. Да и тут наша держава только покачала головой, и тоже достала фиговину, ничуть не меньше.

Удивилась супердержава – как же так, у тебя этого никак не может быть, я же искала, ни в одном из карманов этой фиговины не было.

– Так не во всех потаенных местах посмотрела, – ответила держава. И спокойно так и небрежно, как само собой разумеющееся, спрятала простую фигу в карман, чтобы правую руку освободить, а затем откуда-то сзади легким движением вытащила еще охапку фиговин размеров огроменных, – оно ведь и понятно, чтобы найти, нужно было ручки свои чистоплюйские говном испачкать.

Оторопела супердержава, челюсть у неё отвалилась, красные пятна по лицу пошли, – и пришлось ей в сторону шагнуть, чтобы наша империя смогла вперед идти.

Страшную злобу затаила униженная сверхдержава. И чтобы как-то выплеснуть её, стала издеваться над теми, кто в период болезни пытались поддержать нашу державу. Мало таких было. И до сильных держав им было далеко. Но порой и стакан воды в нужный момент для больного подспорье в борьбе с болезнью. И вот заставила она встать на колени одну из наших дальних родственниц, и уж острым ножичком пытается отрезать косу русую, чтобы обезобразить её. Окликнула наша держава насильницу, – дескать, не делала бы ты этого, не хорошо это, не по-человечески. Супротив, так сказать, законов божьих.

И дрогнул ножичек острый в руке у супердержавы, и перекосило лицо злобная маска, и задрожали губы, и помутнело в глазах. Упала сильная империя на землю и давай биться в истерике, словно отобрали у неё самую любимую игрушку. Завизжала пронзительно, засучила ногами. И ведь можно её понять, – когда практически уверен, что ты в мире всех сильнее, и привыкла уже, что склоняются перед тобой, а тут на тебе. Нет никакой управы на ту, которая совсем недавно при смерти была.

И вот тут то всё и началось.

Вздрогнула планета. Взметнула вверх свои воды, обнажая дно морское и заливая сушу. Покрыла поверхность свою трещинами глубокими, в которые без следа провалились города. Заволокло небо тучами серыми и низкими, так, что солнце погасло, и погрузился мир во мрак, который скоро окрасился горящими селениями людскими и лесами безбрежными.

И сверхдержава крикнула:

– Это ты сделала. Это ты фиговину использовала против меня.

Не стала оправдываться наша держава, потому что думала, что эту пакость сделала сверхдержава. Наверняка, затаив злобу, разработала в своих секретных лабораториях некую хреновину, которая не идет ни в какое сравнение с теми фиговинами, что у обеих были. И вытащив из кармана руку, первая бросила фиговину в соседку по планете, – пусть я погибну, но и тебя с собой заберу. А та не заставила себя ждать с ответом.

Полковник Яков, развалившись на стуле и взгромоздив ноги на стол, на мгновение замолчал и потом с довольным выражением лица продолжил:

– Однажды утром нашу ракетную дивизию подняли по тревоге. Приказ был сверху странный, но мы солдаты, приказ есть приказ. Передвижные ракетные комплексы растворились в тайге, а мы, весь командный состав с семьями и обслуживающим персоналом спустились в автономный командный пункт. Нет, и раньше были учебные тревоги, когда мы занимали свои места, согласно боевому расписанию, но зачем брать с собой гражданских? Вот, что было странно. Раннее утро, солнце скоро взойдет, птички щебечут, ветерок несет запахи леса, а мы спешим под землю. Именно тогда я почувствовал, что всё идет не так, как при учебной тревоге. И ко всему прочему, земля под ногами вздрогнула, да так, что попадали мы все. Женщины перепугались, дети орут, солдаты мечутся, словно сайгаки, и тут генерал Коробов скомандовал громким голосом, чтоб всё быстро уходили в бункер.

– Кстати, о бункере. – Полковник Яков поднял указательный палец и поцокал языком. Он сознательно или бессознательно забыл о том, что его слушатель всё это прекрасно знал. Он просто наслаждался тем, что может рассказать то, что когда-то начиналось, как боевая тревога, а стало его жизнью. – Это не просто подземелье, это я тебе скажу, целый мир, созданный для того, чтобы мы смогли противостоять вражеской угрозе в любых условиях. Кроме того, что мы можем управлять замаскированными в тайге ракетными комплексами, у нас есть ракета с разделяющимися боеголовками, способная нести ядерные заряды в любую точку планеты. Над нашей головой десять метров железобетонных перекрытий, – Полковник поднял руки, изображая крышу над головой, – энергию нам дает атомная электростанция, которая может работать около ста лет. Воздух регенерируется, насыщается кислородом и снова поступает в помещения. Запас пищевых продуктов был рассчитан на сто пятьдесят человек на десять лет. Артезианская скважина с глубины трехсот метров поставляла чистую воду из гигантского подземного озера.

Мы были готовы к любому развитию событий. Мы ждали приказ, чтобы нанести удар. Но сначала нам говорили о полной боевой готовности, а потом всякая связь с центром прекратилась. Кстати сказать, прекратилась связь и с мобильными комплексами. Генерал Коробов сразу же засекретил любую информацию о положении наверху, и даже я, Полковник медицинской службы, не сразу узнавал о том, что творится в мире. Я знал, что происходит над нами, вблизи от командного пункта, потому что ежедневно снимал показания с внешних датчиков.

Полковник Яков стер улыбку с лица и грустно продолжил, покачивая головой:

– Плохо там было. Леса горели, закрывая дымом небо. Земля тряслась, хорошо хоть далеко от нас. Внешние счетчики Гейгера пищали непрерывно, поэтому пришлось их отключить. А потом зарядили дожди, – и вроде хорошо, пожары потухли, – но капли с неба падали радиоактивные и токсичные.

– Тоска. Сидели мы здесь, и гадали, что да как там. Для меня самое ужасное случилось, когда Интернет исчез. Не сразу, не за один день, но достаточно быстро у меня перестали открываться те сайты, ссылки на которые были у меня в компьютере. Через две недели от начала конца всемирная паутина растворилась, словно её никогда и не существовало. Это был самый черный день в моей жизни, – это как если бы мне заложили кирпичом единственное окно в мир, или как если бы построили всех моих друзей у стенки и длинными очередями из пулемета положили бы их насмерть. Сидел я у компьютера, листал сохраненные на винчестере страницы, и плакал.

Таричетай, слушавший рассказ до этого момента и размышлявший о своем будущем, тихо сказал:

– Не знаю я, что делать. То ли тут остаться, то ли с ним пойти.

– А тут и думать нечего, – вздохнув, сказал Полковник Яков, – останешься здесь, умрешь рано или поздно от голода в полной темноте, потому что ресурс атомной электростанции не вечен, а человечины, которая тебе уже опротивела, совсем немного. Уйдешь с Парашистаем, тоже сдохнешь, и вопрос только в том, когда это произойдет? Может, через пару дней, а может и через пару лет? Во всяком случае, с ним у тебя больше шансов увидеть голубое бездонное небо и вдохнуть свежий ветер свободных пространств.

Окончание фразы получилось немного пафосным, Полковник даже привстал со стула, когда говорил.

Таричетай кивнул и подумал о том, что жизнь – это безальтернативное движение вперед по направлению к смерти, а смерть – это всегда широкий выбор и масса возможностей, решиться на которые так сложно. Стоя на перепутье, не так просто сделать первые шаги, зная, что пути назад нет.