Текст книги "Таричетай"

46

Парашистай вздрогнул. И открыл глаза.

Темно. Голова не болела, хотя он прекрасно помнил последние перед потерей сознания ощущения – голова, казалось, раздулась и готова была взорваться.

«Извини, что я сделал тебе больно. Я хотел подтвердить или опровергнуть свои подозрения».

Парашистай, услышав мысли, приподнял голову и подумал:

– Какие подозрения?

«Ну, мне показалось, что ты не человек, но в это было так трудно поверить, поэтому я ненадолго выключил тебя, используя головную боль».

– И что, подтвердил свои подозрения или опроверг?

– Вообще-то, теперь мы можем говорить, потому что я здесь. Я понимаю, что тебе удобнее говорить, а не думать.

Парашистай услышал тихий голос и повернул голову в этом направлении, для чего ему пришлось опереться на локти.

Недалеко, на расстоянии нескольких метров, находился маленький человек. Полумрак мешал хорошо рассмотреть черты лица и телосложение, но это был, без всяких сомнений, ребенок.

– У тебя есть имя? – спросил Парашистай.

– Нет.

– Любой человек имеет имя.

– Я не человек, и у меня нет имени.

– У Бога тоже нет имени, – задумчиво сказал Парашистай.

– Я не уверен в том, что хочу увидеть твоего Бога.

Маленький человек без имени говорил тихо и короткими фразами, от чего создавалось впечатление, что ему не нравился сам процесс словесного общения. Или ему трудно говорить в силу каких-то причин. Парашистай старался не смотреть на него пристально, но любопытство заставляло его раз за разом всматриваться в полумрак. Ребенок, внешне похожий на мальчика, был практически полностью голый – только темного цвета тряпка на бедрах, и всё. Длинные темные волосы, обрамляющие большую голову, узкие плечи и грудь. Острые коленки, поджатые к животу. И пристальный пронизывающий взгляд, который Парашистай чувствовал кожей.

После первого же взгляда он мысленно дал ему имя – головастик.

– После того, как похоронил Йешуа, – сказал Парашистай, – я проделал длинный путь. Не знаю, что или кто толкает меня вперед, но я не могу спокойно сидеть на месте. Возможно, я ищу Бога. Может, я пытаюсь обрести себя. А, скорее всего, я просто пытаюсь идти своим путем.

– Для обычного человека первое, второе и третье – это нереальный труд. И это еще раз убеждает меня в том, что ты – человек.

Между ними повисло напряженное молчание.

– Когда-то в другом мире и в другое время я был доктором и лечил людей, – сказал Парашистай, – и, думаю, я был не плохим доктором. У меня получалось спасать людей от смерти. И, думаю, очень хорошо получалось. Может быть, у тебя есть какая-то проблема, которую я смогу решить, как доктор.

– Нет, ты не сможешь решить мою проблему.

– Ты не даешь мне даже малейшего шанса.

– Моя основная проблема в том, что я не считаю себя человеком. Соответственно, ты не сможешь мне помочь.

Парашистай, открывший рот, чтобы сказать, снова его закрыл. Недолго подумав, он все-таки сказал:

– Может, тогда ты сможешь мне помочь?

– Чем?

– Скажи, что мне делать? Я знаю, что надо вернуться в Храм, но этот путь предопределен. А я всегда полагал, что иду своей дорогой. Теперь же получается, что Бог, перекладывая меня из кармана в карман, играет моей судьбой, как мячиком. Выходит, что я ничего не могу изменить, даже если не вернусь в Храм.

– Да, ты ничего не можешь изменить. Так же, как я навсегда останусь здесь.

Парашистай кивнул.

– Мне это не нравится.

Головастик усмехнулся:

– Неужели визит в бездну ничему тебя не научил?!

Парашистай молчал. Головастик смотрел на него, и, выждав минуту, начал говорить:

– Человечество, благодаря Йешуа, в последние тысячелетия жило с осознанием факта универсальности страдания. Покорно умереть в муках с Его именем на устах, – вот что считалось добродетелью и счастьем. Склонить голову перед Высшей Силой и принять уготованное свыше, даже не пытаясь противостоять этому. Мечтать о том, чтобы после смерти войти во врата Рая и жить вечно рядом с Богом, хотя глубоко в подсознании никто не верит в эту красивую сказку, поэтому изо всех сил цепляется за жизнь. Проводить дни в молитвах, надеясь, что Творец услышит, и не замечать главного, – Бог, не волшебник, который принесет желаемое на блюдечке. Даже больше, – Ему давно надоели однообразные и постоянные молитвы и просьбы. Он устал от нас, и поэтому случилось то, что случилось. Гибель человечества закономерна и циклична. В истории планеты это происходит постоянно. Как мне кажется, чем более Человек богобоязнен, чем больше он расшибает лоб в молитве, чем чаще он поднимает глаза к Небесам, обращаясь к Нему, тем быстрее приходит Конец. И какой из этого вывод?

– Какой? – спросил Парашистай.

– Не надо бояться бога, и даже больше, – надо забыть о его существовании. Так же, как нужно забыть о смерти, потому что ни первое, ни второе, никто не может изменить. Бог и Смерть – это объективная реальность в любом месте и в любое время. На них невозможно повлиять и как-либо воздействовать. Ни страх, ни молитва, ни проклятья, на них никак не действуют. Поэтому просто отвернись и забудь.

– Не оборачиваясь назад и не оглядываясь на Бога, иди своей дорогой, – тихо сказал Парашистай.

– Правильно, – кивнул Головастик, – и еще: любой человек способен перенести любые страдания, если уверен в правильности своего пути.

– А если порой возникают сомнения?

– Ты знаешь ответ на свой вопрос, потому что ты – врач.

Головастик переместил тело и спрятал лицо.

Парашистай думал о том, что услышал. Сомнения в правильности того, что он делал, возникали так часто, что порой казалось, – он никогда не достигнет желаемой цели.

«Достигнешь. Будь уверен, – в конце пути ты найдешь своё счастье. Даже если оно вначале покажется тебе страшным и ужасным страданием».

Мысль, пришедшая внезапно, заставила Парашистая улыбнуться.

48

– Если соберешься уйти, надо взять с собой медицинские инструменты.

Полковник Яков показал на шкаф и на закрытые полки на стене.

– Зачем? Я не врач. Я не собираюсь использовать их там наверху. Я ухожу отсюда и хочу оставить здесь прежнюю жизнь, – сказал Таричетай.

– Зато Парашистай – доктор, может быть, ему пригодится инструментарий.

– Я не собираюсь тащить эту тяжесть на себе.

Полковник Яков обиженно замолчал и отвернулся.

Таричетай встал и посмотрел вокруг. Медицинский отсек, в котором он провел значительную часть своей жизни, поблек, словно жизнь уже ушла из него. Когда он первый раз увидел его, то поразился тому, как всё блестит и сверкает. Всегда идеально чистые стальные столы, большие эмалированные ванны, заполненные прозрачным раствором, стеклянные шкафы без пятен и отпечатков пальцев, хромированные инструменты, сверкающие под светом ламп.

Время и около ста пятидесяти человек, прошедшие через это помещение, оставили свои следы на всех поверхностях. Остатки крови, которые невозможно вымыть из щелей операционных столов, царапины, оставленные острым инструментом, которые, как шрамы, нельзя убрать. Ржавчина по краям ванн, в тех местах, где раствор разъел эмалированные поверхности. Трещина по стеклу одного из висящих на стене полок. Разбитая плитка на полу в том месте, где упал секционный нож.

Он помнил события, которые привели ко всем этим травмам на теле медицинского отсека. Мебель и предметы, среди которых он лелеял своё безумие, и среди которых творил свой мир.

– Из инструментов я возьму только скальпель и зажим, – сказал он.

Полковник Яков, обрадовано подпрыгнувший на стуле, вскочил и, подбежав к застекленному шкафу, показал на инструменты:

– Возьми вон тот. Ты ведь помнишь, что это мой любимый скальпель.

– Хорошо, – кивнул Таричетай, – а еще я думаю, надо взять таблетки и ампулы со шприцами. Посоветуй, какие могут пригодиться.

– Ну, без всяких сомнений, антибиотики.

Полковник Яков перешел к другому шкафу и показал на упаковки.

– Возьми старый добрый пенициллин и тингоцеф в ампулах. Дальше, тебе обязательно надо взять обезболивающие препараты. Это аргонал и ампулы с физиологическим раствором к нему. Еще возьми таблетки аспирина, упаковок десять, а лучше двадцать, – этот препарат ты будешь использовать часто.

– Погоди, не торопись, я же не успеваю за тобой, – вздохнул Таричетай, открыв первый шкаф и вытащив коробку с антибиотиками.

– Кстати, – глубокомысленно глядя на коробку в руках у Таричетая, сказал Полковник, – иногда я думаю, что человечество само убило себя. Планета всего лишь создала условия для жизни, которые стали неприемлемы для современного человека, а всё остальное он доделал сам. Научно-технический прогресс и многочисленные изобретения, облегчающие жизнь человека, сделали его настолько слабым, что, когда пришло время возврата к выживанию, оказалось, что человечество очень зависимо от электричества, антибиотиков, центрального отопления и чистой воды, бегущей из крана. Чем больше людей уходило в города, тем легче и быстрее их можно было убить, причем, сразу всех и одномоментно. Чем выше люди строили дома, тем больше их погибало под руинами. Чем больше скучивались люди, чем больше их становилось в одном месте, тем легче вирусные инфекции, эти вечные враги человечества, убивали их. Чем лучше и эффективнее становилась медицина, чем больше она спасала человеческих жизней, тем хуже работал естественный отбор, сохраняя и накапливая дефектный генофонд человечества. Началом конца стал тот момент, когда медицина научилась выхаживать новорожденных массой от пятисот граммов. По законам естественного отбора такой преждевременно рожденный плод должен умереть, но люди, прилагая массу усилий, спасают его. И тысячи таких, вырастая, отдают свои гены следующим поколениям, ослабляя человечество. Слова о добре, права человека и законы гуманизма, которыми люди прикрывались, когда мостили дорогу в пропасть небытия, были теми последними каплями, что сломали плотину жизни.

– Перестань философствовать, – сказал Таричетай, – что сделано, то сделано. Я возьму десять упаковок аспирина.

– Как хочешь, – пожал плечами Полковник. Воспоминания и размышления заметно расстроили его. От былой веселости не осталось и следа.

– Что еще?

Полковник, словно не услышав вопроса, обращенного к нему, сказал:

– Ценность человеческой жизни. Насколько она важна перед лицом вечности? Насколько она значима в глобальном масштабе? Жизнь для человека, или человек для жизни? Я часто об этом думаю, и не нахожу ответа на эти вопросы.

– Иногда для меня моя жизнь не имеет никакой ценности, а порой – она бесценна. Поэтому ты никогда не найдешь ответы на свои вопросы. У каждого человека есть свои причины ценить и ненавидеть жизнь, и это настолько индивидуально, что нет универсальных рецептов, – сказал Таричетай и, протянув руку, взял упаковку какого-то препарата.

– Иммодиум, – прочитал он, – это пригодится?

– Да. Возьми. Пригодится при поносе, – ответил Полковник, думая о глобальных проблемах ушедшего человечества.

Таричетай сунул блистер с капсулами в мешок и склонился к нижней части шкафа.

– Там справа есть ампулы с красным ободком, возьми их тоже.

– Эти, – Таричетай поднял над головой руку, показывая маленькие стеклянные цилиндры с жидкостью, лежащие в картонной упаковке и покрытые сверху прозрачной пленкой. – Кстати, на них указан срок годности. Использовать только до две тысячи пятнадцатого года.

Таричетай встал и пристально посмотрел на Полковника.

– Скорее всего, все эти лекарства давно устарели, и ими можно отравиться.

– Может быть, – кивнул тот, – но если вдруг в результате несчастного случая ты получишь смертельную травму, то будет ли разница в том, как ты умрешь – со счастливой улыбкой на лице или, скорчившись от нестерпимой боли и с ужасом на лице.

– Это наркотик?

– Да.

– Почему ты раньше не показывал мне его?

– Я знал, что ты обязательно захочешь попробовать, – усмехнулся Полковник. – Живя в этом безумии, это был бы наиболее легкий и быстрый путь уйти от действительности. Если бы ты знал, как часто у меня возникал соблазн. Если бы Кира не убил меня, то, думаю, я бы, в конце концов, попробовал уколоться.

Таричетай сложил упаковку с наркотиком, сгреб с полки охапку шприцов и отвернулся от шкафа с лекарствами.

– Погоди, – остановил его Полковник, – а бинты, вата и антисептик? Это надо взять обязательно.

– Да, ты прав, – кивнул Таричетай, – чуть не забыл об этом.

49

Парашистай не чувствовал время. Оно замерло, превратившись в мертвое болото, из которого невозможно выбраться, и которое незыблемо в своей бесконечности. Он полулежал, опершись спиной на стенку вентиляционного короба, и молчал.

Он сказал всё, что хотел.

И он услышал почти все ответы на свои вопросы.

– Я отвечу на один из твоих вопросов, который ты хотел задать мне, – сказал Головастик, – я не хочу быть человеком, потому что это самое страшное и мерзкое существо на планете. И, хотя у меня много общего именно с человеческой расой, я ненавижу людей за их мысли. Они всегда черные и ужасные. Мысли людей невозможно спрятать под лживой маской, и они всегда открыты для меня. И я не хотел бы быть Богом, потому что, если Он создал человека по образу и подобию своему, то насколько беспринципен, подл и низок Бог. Если Он создал человека таким, и если именно Он дал человеку способность мыслить, то я проклинаю такого Бога.

– Нельзя судить о человечестве только по мыслям нескольких человеческих особей, живущих рядом с тобой, – покачал головой Парашистай.

Головастик хмыкнул.

– Единичные особи никогда не смогут сформировать стадное мышление, лишенное зла, и, наоборот, как часто в прошлом один харизматичный лидер вел за собой миллионы людей на страшные и богопротивные дела. И это легко объяснить. Человек с легкостью и удовольствием принимает только те идеи и те моральные ценности, которые не противоречат его собственным мыслям и жизненным установкам. Человек порочен по определению, он таким рожден, его таким сделал естественный отбор – если ты не отберешь кусок мяса у ближнего своего, то сдохнешь от голода. Если ты не убьешь своего противника, то он убьет тебя. Если ты будешь добр к соседу своему, то, наверняка, сосед отплатит тебе злом. Я не верю Богу, который дал людям десять заповедей, зная, что человек не в состоянии соблюдать их.

Головастик перевел дыхание. Парашистай заметил, что ему трудно долго говорить.

– А, насчет нескольких человеческих особей, живущих в бункере, – я слышу не только их мысли. Я слышу мысли миллионов людей, который жили десятки, сотни и тысячи лет назад. Ты ведь думаешь, что я всего лишь телепат, способный читать мысли людей, находящихся рядом со мной. Но – мой дар или моё проклятье в том, что для меня любые мысли материальны. Я способен слышать их в не зависимости от того, когда они сформировались в сознании любого человека, живущего когда-либо на Земле. Порой я чувствую себя огромным радиоприемником, который непрерывно принимает миллионы радиосигналов на тысячах языках. Я не знаю других языков, но практически все мысли настолько эмоциональны, что и не надо понимать чужой язык – всё и так понятно.

– И, если бы ты знал, как мало среди них добрых, светлых, справедливых и жизнеутверждающих мыслей. Взять, хотя бы римских Пап, которые должны были нести христианам веру и подавать пример, – но только трое из всех Пап были истинно верующими, а остальные только играли свою роль наместника Бога. Кстати, к слову сказать, как раз самые темные мысли всегда и во все времена были у тех, кто несет веру людям – страшные мысли в отношении иноверцев. Или поверь в моего Бога, или умри мученической смертью. Есть только мой Бог, и если ты его не принимаешь, ты должен очистить место на земле для тех, кто верит.

Головастик замолчал, и Парашистай сразу же спросил:

– Отрицательные эмоции, как правило, самые сильные и самые яркие. Может быть, ты слышишь только их, в то время как добрые мысли просто не доходят до тебя. Может, ты создал для себя неправильное представление о человеческом обществе, получая информацию только с одной стороны? Например, мы знаем, что в истории человечества был человек, в мыслях которого была только доброта и всепрощение. И были его последователи и ученики.

– Да, Йешуа, действительно, нес на Голгофу деревянный крест, прощая людей, но, когда его муки стали непереносимы, он мысленно проклял человечество. Эти мысли никто не услышал. Но этим, очень сильным и страшным проклятьем, Йешуа отплатил человечеству за все страдания. И получил награду Бога – бессмертие.

Головастик, перестав говорить, мысленно продолжил:

«Человек – это злобный зверь, рожденный для того, чтобы уничтожать всё, что противоречит его понятиям о добре, морали и мировоззрении. Когда я родился, то первой мыслью моей матери были размышления об уродском создании, которого она видит. Она сразу возненавидела меня, – и эта яростная ненависть обожгла меня сильнее любого огня. Самый близкий для меня человек пожелал мне быстрой и незамедлительной смерти.

Я хочу остаться здесь, не смотря на то, что я знаю о том, что очень скоро жизнь в бункере прекратится. Я не хочу ничего общего иметь с людьми. Я хочу остаться здесь навсегда. Мне эта могила нравится».

После этих мыслей, он переместил тело на руки и колени, и уполз в темноту.

Парашистай не стал его останавливать. Он мысленно попрощался с Головастиком, попросив его простить тех, кто недостоин прощения.

И подумал о том, что если Головастик услышал мысленное проклятие Йешуа, то он, как минимум, знаком с мыслями Создателя.

Расслабленно закрыв глаза, он вернулся в Храм.

Улыбка умирающего человека, которого он снял с креста. Она показалась ему прощением и благодарностью. В глубине глаз светилось добро и благословение. Два слова, которые он произнес, и мысленные благословляющие персты.

А, что если он ошибся?

Может, Йешуа смеялся над ним. Может, Головастик прав, то, что ему казалось прощением, было проклятием. А слова, услышанные из его уст, это высказанные мысли о безумии, преследующем того, кто освободил его. И пальцы не перекрестили его, а навсегда распяли на кресте, который он сейчас незримо тащит на себе.

Парашистай мучительно долго перебирал в памяти все те мелочи, что, как пена, всплыли в его сознании. Долго думал о том, что услышал от Головастика, который, прожив короткую жизнь в бункере, видел только ненависть и зло.

Когда ему надоело бесплодно и безрезультатно копаться в памяти, Парашистай медленно пополз к выходу из вентиляции. Он сделал всё, что смог. Он попытался, и если ничего не вышло, значит, так и должно быть.

Всё, что ни делается, всё происходит к лучшему. Он уже давно жил с этим правилом, понимая, что он ничего не может изменить.

Вывалившись из отверстия, Парашистай пружинисто спрыгнул на пол. Он ощущал себя на тридцать лет, хотя полагал, что прожил вечность.

50

Таричетай услышал шум за спиной и резко повернулся. Увидев Парашистая, он сказал:

– Я тут ищу всякие полезные предметы, которые могут пригодиться нам наверху. Например, я нашел целую коробку спичек.

Парашистай кивнул, но он явно не слушал, пребывая где-то в другом месте.

– Или вот, – уже не так возбужденно продолжил Таричетай, – в ящике куча гвоздей. Из них можно сделать наконечники для стрел.

Парашистай посмотрел на ящик с гвоздями и помотал головой:

– Они нам не понадобятся. Поищи веревки. И было бы неплохо, если бы ты нашел топор.

Таричетай спокойно кивнул:

– Уже нашел. Я у выхода сложил длинный крепкий шнур. Топор есть, но он без топорища, но его можно сделать. А еще тут есть несколько молотков и лопат.

Парашистай снова помотал головой, дав понять, что это им не надо. И пошел к выходу со склада, сказав на ходу:

– Собирайся. Надо уходить.

Таричетай вернулся в медицинский отсек. Закинул собранный рюкзак за спину. Полковник Яков, нетерпеливо подпрыгивая у двери, звал его, но Таричетай снова сбросил с плеча рюкзак и подошел к ванне с раствором. На дне лежала темного цвета человеческая нога, которую он вытащил и отбросил в сторону.

Раствор, приготовленный давно, потемнел. И от времени, и от находящейся в нем разделанной человеческой туши.

Жизнь – это постоянное изменение в состоянии Бога.

Смерть – это когда божественная суть, став камнем, замирает на долгие годы, погребенная под толщей земли.

Тяжело оставлять Бога, которому молился долгие годы. Неприятно это, – предавать то, во что верил, даже если знаешь, что эта вера была по-детски наивна и бесхитростна. Это как расставаться с ребенком, которого тайком растил и лелеял, пытаясь защитить от безжалостного мира.

Таричетай наклонился и погрузил руки в раствор. Это было замечательно – и температура Бога, и мягкость объятий. Терпкий запах Бога и круги по поверхности раствора.

Его Бог простил его. Он это сразу понял по тому, как вязкая жидкость окутала его конечности. По теплу, исходящему от раствора. По запаху, от которого сразу же закружилась голова.

Таричетай увидел, как, медленно обнимая его руки, жидкость поднялась вверх. И он склонился навстречу.

Открытыми глазами прикоснувшись к божественной влаге.

Губами в поцелуе с Богом.

Прощаясь и прощенный.

Вдыхая терпкий запах расставанья.

И смешивались слезы и раствор.

– Прости меня, – сказал Таричетай и выпрямился. Густые капли с рук падали на пол. Он смотрел на ванну с жидкостью и думал о том, что во внешнем мире он уже никогда не найдет то, что сейчас оставляет.

– Пошли, хватит уже, – снова позвал Полковник Яков, – я ведь тебе не раз говорил, что смесь спирта с глицерином никак не может быть Богом. Это только раствор для сохранения протеина, и больше ничего. У тебя не всё в порядке с психикой, а если уж быть точным, – ты сумасшедший. Признай это, и пошли отсюда.

– Заткнись.

Таричетай нагнулся к рюкзаку, и, закинув его на плечо, пошел к выходу.

В центральном зале он увидел Парашистая, который сидел за столом и меланхолично созерцал кроваво-серое месиво, бывшее когда-то головой Марты.

– Кстати, не хочу быть навязчивым, но не могу не сказать, что в том отсеке, где дверь закрыта на кодовый замок, – начал издалека Полковник Яков, – появилось предупреждение атомного реактора. Счетчик Гейгера еще не пищит, но обратный отсчет времени начался.

Полковник Яков с улыбкой смотрел на тех, кто находился в центральном зале. Таричетай, слегка удивившись, переспросил, показав рукой направление:

– Ты ходил туда?

– Ага.

– Сколько осталось? – задал конкретный вопрос Парашистай.

– Триста пятьдесят девять минут.

– И когда ты туда ходил?

– Когда ты залез в вентиляционный ход.

Парашистай резко встал и направился к выходу, говоря на ходу:

– Надо немедленно уходить. Неизвестно сколько времени осталось, поэтому лучше отойти подальше от этого места.

Полковник Яков, крикнув с довольной улыбкой на лице «Караул! Спасайся, кто может!» спрыгнул со стола и проскочил впереди Таричетая, который, мгновенно обернувшись, посмотрел на неподвижную фигуру парня по имени Кирилл, который прижался к мертвой матери, спрятав лицо у неё на коленях.

– Пошли скорее, – торопил его Полковник Яков, – хватит нюни распускать. Ты ведь знаешь, чем грозит обратный отсчет.

– Знаю, – кивнул Таричетай, и поспешил за остальными.

Дверь закрылась, отрезая его от того мира, где он прожил всю жизнь.