Текст книги "Лермонтов. Исследования и находки"

18

Но при этом важно помнить, что сам Александр Чавчавадзе только в 1837 году вернулся в Грузию из России, куда был удален в связи с делом о противоправительственном заговоре 1832 года.

Этот заговор возник в 1830 году, когда видные представители грузинской феодальной знати – родовые аристократы, а также грузинские царевичи – потомки династии Багратиони, еще в начале века высланные из Грузии в Россию, задумали путем вооруженного восстания свергнуть в Грузии власть российского самодержавия.

Однако они отнюдь не стремились при этом упразднить монархическое правление. Они собирались лишь восстановить в Грузии старую феодальную монархию, вновь возвести на грузинский престол династию Багратиони.

Александр Чавчавадзе не принял участия в заговоре. Но при той популярности, какой он пользовался в грузинском обществе, молодым людям, строившим планы об отложении Грузии от Российской империи и часто встречавшимся в его доме, важно было вовлечь и его в свои замыслы. «Ваше единое слово может вооружить всю Грузию: все только ждут вашего приказания и готовы подчиниться вам», – убеждал Чавчавадзе один из организаторов заговора. «Все, которые знали, никто не хотел участвовать без генерала Чавчавадзе», – подтверждал в своих показаниях другой[641]641
  ЦГИА Грузинской ССР, ф. 1457, VII, 1156.


[Закрыть]. Известно также, что, строя свои планы на будущее, заговорщики намечали генерала Чавчавадзе на пост военного министра «независимой» Грузии.

Однако Чавчавадзе отверг предложения заговорщиков и горячо убеждал их самих «оставить вовсе свои замыслы», а одному заявил даже, что в случае восстания «лучше умрет за русских»[642]642
  Там же, ф. 1457, III, 407, I, 40, «Акты, собранные Кавказской археографической комиссией», т. VIII, с. 406.


[Закрыть].

Возникает вопрос: почему Чавчавадзе не принял участия в заговоре? Ведь он не был предан и не испытывал чувств верноподданного по отношению к палачу декабристов императору Николаю. Нет! Эти чувства были чужды Чавчавадзе. Более того: друг декабристов, поэт-вольнодумец, один из передовых людей своего времени, он относился к царизму враждебно. А в заговоре 1832 года не принял участия совсем по другой причине: он не разделял замыслов заговорщиков.

Мы имеем все основания утверждать, что разрыв с Россией и ориентацию на помощь шахской Персии, на которую рассчитывали грузинские царевичи, Чавчавадзе считал для Грузии гибельными. «После убийства персами зятя моего благородного Грибоедова, – писал он в своих показаниях, – ничего столько не желаю, как дожить до войны против сих извергов… Желать персов для изгнания русских! Откуда могла во мне родиться такая адская мысль!..»[643]643
  ЦГИЛ Грузинской ССР, ф. ОВД, д. 166, л. 426–427.


[Закрыть]

Искренность этих слов не вызывает сомнений. Тем более что в юности Чавчавадзе сам был замешан в заговоре царевича Парнаоза, отдал тогда дань дворянскому национализму и, осознав свою ошибку, не мог не вспомнить при обращении с заговорщиками этого своего горького опыта.

Он не примкнул к заговору. Но, зная о существовании тайного общества и о его целях, он тем самым оказался косвенно причастным к делу, ибо выдать николаевскому правительству тайное общество он не мог. Отрицая потом перед следственной комиссией свое участие в замыслах заговорщиков, он, между прочим, писал, что «если бы даже и узнал то, что ныне обнаружилось, и тогда бы не унизил себя до того, чтобы сделаться доносчиком подобной безрассудной ветрености»[644]644
  ЦГИА Грузинской ССР, ф. ОВД, д. 166, л. 426–427.


[Закрыть].

Однако из показаний других арестованных комиссия заключила, что генерал-майор Чавчавадзе «с давнего времени знал о преступных замыслах своих родственников и единоземцев и, скрыв оные от правительства, нарушил одну из первых обязанностей верноподданного»[645]645
  «Акты, собранные Кавказской археографической комиссией», т. VIII, с. 392–393.


[Закрыть]. На этом основании он был отнесен к категории лиц, «кои знали об умысле, но с тем вместе не изъявили на оный согласия»[646]646
  ЦГИА Грузинской ССР, ф. ОВД, д. 166, л. 5259.


[Закрыть]. В начале 1834 года, после окончания дела, поэт «по высочайшему повелению» был сослан в Тамбов.

Что Чавчавадзе были чужды планы восстановления грузинского престола и «независимой» Грузии, доказывает его стихотворение «Кавказ», в котором он пишет:

 
И армия Севера в славе железной
Шагнула на кряж и, не дрогнув над бездной,
Кремневую молнию сжала рукой
И склеп раскрошила солдатской киркой.
Гряда великанов на вызов металла
Рыдала отгулами и трепетала.
Но дети Иверии поняли: тут
В их светлое Завтра дороги ведут[647]647
  Перевод П. Антокольского. («Поэзия Грузии». М.—Л., Гослитиздат, 1949, с. 209.)


[Закрыть].
 

Дословно:

 
Путь открылся, и родились у иверийцев надежды, вера,
Что оттуда <с Севера> войдет в их среду просвещенье.
 

«Просвещение» здесь надо понимать, конечно, не как синоним культуры вообще: под словом «просвещение» здесь подразумеваются передовые идеи русской и европейской общественной мысли конца XVIII века.

Даты написания стихов Чавчавадзе, в частности этого стихотворения, не установлены. Но несомненно, что он, сын Гарсевана Чавчавадзе, поборника сближения Грузии с Россией, и сам активный сторонник сближения грузинского общества с передовыми русскими людьми, выразил в этом стихотворении не временное, но постоянное, устойчивое свое отношение к вопросу о будущем Грузии. В его представлении это будущее было связано с развитием Грузии под защитой России.

Все это не исключало отрицательного отношения Чавчавадзе к политике российского самодержавия в Грузии. Наоборот! Установлено, что Чавчавадзе был автором «Краткого исторического очерка Грузии и ее положения с 1801 по 1831 год». Этот глубоко продуманный документ грузинский поэт адресовал самому императору[648]648
  См. В. Ш а д у р и. Страницы великой дружбы. – «Литературная Грузия», 1957, № 2, с. 114–120.


[Закрыть].

Сопоставляя «Очерк» Чавчавадзе с грибоедовским проектом экономического и культурного преобразования Закавказья, исследователи отметили сходство во взглядах обоих авторов. Это сходство не ускользнуло уже и тогда от внимания командира Кавказского корпуса. В своем секретном донесении военному министру Чернышеву барон Розен сообщил, что Чавчавадзе, «будучи тестем покойного Грибоедова, имел в нем средство усовершенствоваться в правилах вольнодумства»[649]649
  Елена Вирсаладзе. Современники Н. Бараташвили. – «Литературули дзиэбани» («Литературные разыскания»), III, 1946, с. 127 (на грузинском языке; цитированный документ – по-русски).


[Закрыть].

В своих суждениях о «вольнодумстве» Чавчавадзе Розен не ошибался. И в заграничном походе 1813–1814 годов, и в период службы в Царском Селе в лейб-гусарах, и по возвращении в Грузию поэт постоянно находился в атмосфере передовых идей эпохи. Чаадаев, Пушкин, Кюхельбекер, Александр и Николай Раевские, кружок прогрессивно настроенных офицеров, служивших при А. П. Ермолове, а после 1825 года декабристы, сосланные в войска Кавказского корпуса, – вот та среда, с которой Чавчавадзе близко соприкасался в десятых – двадцатых годах. И несомненно, что он воспринял при этом некоторые декабристские идеи. Вернее всего мы можем судить об этом по другому его стихотворению – «Горе миру!», которое приводится здесь в прозаическом переводе:

 
Горе миру сему и его обитателям,
Этим сосудам зла и обмана, что без права хотят
Угнетать добронравие и жить, упиваясь
Ограблением народа, притеснением, разбоем.
 
 
Коварные души гнусности похвалу здесь возносят
На того, кто добро совершает, клевещут,
Исполнены зависти. Иные обогащаются, и чем же,
о братья?
Ограблением народа, притеснением, разбоем.
 
 
Властители царств друг другу стараются заговорить
зубы,
Подобно зверям, безжалостно терзают людей,
И тот богатеет, кто силой возьмет, и живет, процветая,
Ограблением народа, притеснением, разбоем.
 
 
С улыбкой смотрят на поверженных сильные,
Правда ими похищена и сокрыта,
Цветы ее увяли и попраны
Ограблением народа, притеснением, разбоем.
 
 
Но и победителю будет отмщенье!
Его злодеяния отольются ему.
Уйдет от него, исчезнет то, что неправо добыто
Ограблением народа, притеснением, разбоем.
 
 
Иные, чтобы стяжать больше,
Готовы преступить закон, не задумываясь,
Не щадят подобных себе, добывая сокровище
Ограблением народа, притеснением, разбоем.
 
 
Государи, участь которых вызывает в нас зависть,
У них много забот, все время их занято
Стремлением возвеличиться еще более
Ограблением народа, притеснением, разбоем.
 
 
Царедворцы, вокруг тронов стоящие,
С братьями враждуют, питают к ним зависть,
Друг друга уничтожают и славятся
Ограблением народа, притеснением, разбоем.
 
 
Вы, жизнь бедняков горечью наполняющие,
Вы, без права, без совести сделавшие их своими рабами,
Ждите – вы уподобитесь им!
Не вечно блаженствовать вам, не вечно вам жить
Ограблением народа, притеснением, разбоем.
 

Жаль, что мы не знаем, когда возникли эти удивительные стихи. Но содержание их от того не меняется. Направленные против тиранов-царей и злодеев-царедворцев, полные угроз по адресу крепостников-феодалов и грабителей-купцов, они отчасти напоминают агитационные песни Рылеева и Бестужева, они сродни заключительной строфе лермонтовского стихотворения на смерть Пушкина. В них нельзя усмотреть никакого намека на идеи грузинских феодалов, мечтавших отложиться от России и восстановить грузинский престол. Они противостоят идее грузинских аристократов, направлены против них. Становится окончательно ясным, что Чавчавадзе не принял участия в заговоре 1832 года не потому, что решил остаться лояльным по отношению к российскому самодержавию, а потому, что в присоединении к России видел единственное спасение грузинского народа от истребления его персидскими и турецкими захватчиками. Становится ясным, что он не сочувствовал и не мог сочувствовать замыслам заговорщиков и потому, что по своим политическим взглядам был гораздо ближе к республиканцам-декабристам, чем к грузинским царевичам и их сторонникам.

Стоит обратить внимание на тот факт, что Николай I, крайне заинтересованный в умиротворении грузинского дворянства, отдавший специальный приказ «наказать одних виновнейших и не отягощать участи лиц, сделавшихся прикосновенными» к заговору, тем не менее сослал Чавчавадзе. Надо полагать, что главную роль в этом решении сыграла политическая репутация поэта: известно, что в 1829 году Чавчавадзе уклонился от выполнения приказа об аресте Николая Раевского, который вызвал гнев императора своим вольным, дружеским обращением с сосланными декабристами. Знал царь о дружеском отношении к декабристам и самого Чавчавадзе. Просматривая показания арестованных по делу о заговоре 1832 года, он должен был обратить внимание на смелое заявление Чавчавадзе о том, что он «если бы даже и знал» о заговоре, то никогда бы не довел до сведения царских властей о готовившемся на них покушении. Во всяком случае, показательно, что с некоторыми из самых активных заговорщиков, «злоумышлявших против правительства», он обошелся мягче, чем с Чавчавадзе, который, как считала комиссия, «на умысел не соглашался, оный не одобрял… и убеждал покинуть столь безрассудное предприятие, – так что ему единогласно приписывают оставление заговорщиками своих пагубных намерений»[650]650
  ЦГИА Грузинской ССР, ф. ОВД, д. № 166, л. 504 об. – 505.


[Закрыть].

Часть привлеченных к делу была оставлена под надзором полиции в Тифлисе, другие, подобно Чавчавадзе, высланы на жительство в разные города России или переведены в дальние гарнизоны. Серьезно пострадал только учитель Соломон Додашвили, который, в отличие от других заговорщиков, мечтал об освобождении Грузии от власти российского самодержца «не для того, чтобы кто-нибудь из рода Багратионовых воцарился в оной, но чтобы из Грузии сделался род республики»[651]651
  Там же, ф. 1457, IX, 1567.


[Закрыть]. При аресте в его бумагах нашли копию предсмертного письма Рылеева к жене. Судя по всему, Додашвили были не чужды политические идеи декабристов. Он не вернулся на родину – умер в Вятке в 1836 году.

Но уже в следующем, 1837 году один из участников заговора, бывший лейб-гусар Георгий Романович Эристави, добился перевода в Грузию, в Нижегородский драгунский полк, где продолжал отбывать наказание одновременно с Лермонтовым[652]652
  См. В. П о т т о. История 44-го драгунского Нижегородского полка, т. IV. СПб., 1894, с. 57.


[Закрыть]. В том же году возвратился в Грузию Григорий Орбелиани. Ссылка Чавчавадзе окончилась еще раньше. Но так как сведений об этом в биографической литературе о нем не имеется, следует, хотя бы коротко, рассказать здесь о том, сколько времени Чавчавадзе находился в ссылке и когда возвратился на родину.

Он был арестован по именному повелению царя 15 января 1833 года, 8 сентября освобожден и отпущен в имение свое Цинандали, где жил под секретным надзором. 18 января 1834 года отправился на жительство в Тамбов[653]653
  ЦГИА Грузинской ССР, ф. ОВД, д. № 164, лл. 169, 442, 464–467; д. № 166, л. 482; д. № 167, л. 458.


[Закрыть].

Распространенное мнение, что он был выслан в Тамбов сроком на четыре года, ни на чем решительно не основано. И сейчас мы убедимся, что он провел в Тамбове отнюдь не четыре года, а всего лишь два с половиной месяца.

Прибыв в Тамбов 18 февраля, Чавчавадзе сразу же обратился с письмом к Паскевичу, под начальством которого воевал против турок. Поэт просил фельдмаршала выхлопотать для него разрешение приехать в Петербург для свидания с императором, которому он препровождал докладную записку[654]654
  ЦГИА Грузинской ССР, ф. ВУА, д. № 1121, л. 1–4. Ср. С. М а г л а к е л и д з е. Материалы к биографии Александра Чавчавадзе. – «Саисторио моамбе», 1946, № 2, с. 245–247 (на грузинском языке).


[Закрыть].

Царь уважил ходатайство Паскевича (как это было и в случае с Грибоедовым, арестованным по делу декабристов). 22 апреля 1834 года Чавчавадзе был вызван из ссылки в Петербург. Об этом мы узнаем из неопубликованного документа, полученного из Тамбовского областного архивного управления. «Государь император высочайше соизволил разрешить находящемуся ныне на жительстве в г. Тамбове генерал-майору князю Чавчавадзе приехать в С.-Петербург», – сообщал военный министр тамбовскому гражданскому губернатору.

В первых числах мая Чавчавадзе выехал из Тамбова[655]655
  Тамбовское областное архивное управление, ф. 4, д. 18, лл. 17, 21, 28 и 36.


[Закрыть].

Вскоре до Тифлиса дошли слухи, что царь просил Чавчавадзе «позабыть все прошедшее»[656]656
  «Акты, собранные Кавказской археографической комиссией», т. VIII, с. 423.


[Закрыть].

Понятно, что «милостивое» обращение императора с опальным поэтом было вызвано не отношением к нему самому, а желанием сделать шаг к примирению с грузинским дворянством. Николая I привлекала огромная популярность Чавчавадзе среди грузин. И судьба его, по мысли царя, должна была послужить образцом «истинно отеческого снисхождения к заблуждающейся части грузинского благородного сословия».

В Петербурге Чавчавадзе провел следующие два года – 1835 и 1836. Григорий Орбелиани, находившийся тогда в Риге, сообщал в Тифлис последние петербургские новости: он видел барона Г. В. Розена. Тот рассказывал ему, как живет в Тифлисе семья Чавчавадзе, о самом «князе», которого встретил в столице, о приезде в Грузию дочери царя Ираклия II царевны Текле. «Я знаю, что князь очень хорошо принят в Петербурге», – писал Орбелиани об Александре Гарсевановиче Чавчавадзе со слов Розена.

Это письмо 1835 года[657]657
  Григорий Орбелиани. Письма. Под редакцией А. Гацерелия, т. I. Тбилиси, 1936, с. 33 (на грузинском языке).


[Закрыть].

Новые важные сведения о пребывании Александра Чавчавадзе в Петербурге в 1834–1836 годах содержатся в новонайденных записках петербургского чиновника Василия Завелейского – племянника П. Д. Завелейского, того, который в 1829–1831 годах был грузинским гражданским губернатором, а позже привлекался по делу о заговоре 1832 года. Как сообщает В. Завелейский, Чавчавадзе постоянно встречался в Петербурге с Петром Завелейским и с прежними его сослуживцами по Тифлису – литератором В. Н. Григорьевым, статистиками-экономистами В. С. Легкобытовым и И. Н. Калиновским, с младшим братом П. Завелейского – Михаилом. С тремя последними Чавчавадзе жил в доме купца Яковлева на Фонтанке возле Семеновского моста и держал общий стол с ними.

Осенью 1836 года Чавчавадзе находился еще в Петербурге. 16 сентября датировано прошение, которое он подавал Паскевичу и на котором помечено: «С.-Петербург». Он возвратился на родину в июне 1837 года. Об этом мы узнали из письма его дочери – Екатерины Александровны Чавчавадзе[658]658
  Я. Балахашвили. О дате возвращения Александра Чавчавадзе на родину. – «Ахалгаздра комунисти», 1959, № 95 (на грузинском языке).


[Закрыть]. Немецкий путешественник Карл Кох, встретив его в Тифлисе, в 1837 году записал в своем дневнике: «образованнейший из грузин, приобретший за время долгого пребывания в Петербурге и в Западной Европе такие познания, каких не ищут в далеком Закавказском крае»[659]659
  К. K o c h. Reise durch Ruβland nach dem Kaukasischen Isthmuss in den Jharen 1836, 1837 und 1838. Stuttgart und Tubingen, 1842. B. II, S. 314, 191.


[Закрыть].

Что Чавчавадзе находился в Тифлисе в то время, когда туда прибыл Лермонтов, подтверждается, как мы видели, мемуарами Ричарда Уильбрехема[660]660
  «Travels in transcaucasian provinces of Russia… in the autumn and winter of 1837, by captain Richard Wilbraham», London, 1839, p. 250.


[Закрыть]. Английский капитан навестил Чавчавадзе 13 октября 1837 года.

19

Итак, Чавчавадзе возвратился из ссылки. Выдающийся поэт, генерал, прославившийся в персидской и турецкой войнах, один из самых образованных грузин того времени, истинный патриот, человек передовых взглядов, гостеприимный хозяин, в доме которого находили радушный прием сосланные и разжалованные, он, несомненно, был в глазах Лермонтова необыкновенно привлекательной и благородной фигурой. Вот кого мог подразумевать Лермонтов, когда писал Святославу Раевскому о том, что в Тифлисе «есть люди очень порядочные».

Известно также, что Лермонтов встретился и подружился в Грузии с декабристом Александром Ивановичем Одоевским. В 1837 году Одоевский был переведен из Сибири солдатом в Грузию «служил в Нижегородском драгунском полку в одно время с удаленным туда Лермонтовым»[661]661
  А. Е. Р о з е н. Записки декабриста. СПб., 1900, с. 208.


[Закрыть], он числился налицо в полку с 7 ноября 1837 года[662]662
  См. «Восстание декабристов». Материалы, т. VIII, «Алфавит декабристов». Л., 1925, с. 367.


[Закрыть].

 
Я знал его: мы странствовали с ним
В горах востока и тоску изгнанья
Делили дружно…
 

Так начинается написанное в 1839 году стихотворение Лермонтова «Памяти А. И. Одоевского».

Несмотря на кратковременное знакомство, Лермонтов с полным правом мог сказать, что «знал его». Такой глубокой и верной характеристики Одоевского не оставил никто из его друзей[663]663
  А. И. Одоевский. Полн. собр. стихотворений и писем. М.—Л., «Academia», 1934, с. 97 (статья И. А. Кубасова «А. И. Одоевский»).


[Закрыть].

Через год после Лермонтова с ним познакомился Н. П. Огарев: это было в 1838 году, в Пятигорске. «Встреча с Одоевским и декабристами, – вспоминал Огарев многие годы спустя, – возбудила все мои симпатии до состояния какой-то восторженности. Я стоял лицом к лицу с нашими мучениками, я – идущий по их дороге, я – обрекающий себя на ту же участь… это чувство меня не покидало. Я написал в этом смысле стихи, которые, вероятно, были плохи по форме, потому что я тогда писал много и чересчур плохо, но которые по содержанию, наверно, были искренни до святости, потому что иначе не могло быть. Эти стихи я послал Одоевскому после долгих колебаний истинного чувства любви к ним и самолюбивой застенчивости. Часа через два я сам пошел к нему. Он стоял середь комнаты; мои стихи лежали перед ним на стуле. Он посмотрел на меня с глубоким, добрым участием и раскрыл объятия; я бросился к нему на шею и заплакал, как ребенок. Нет! и теперь не стыжусь я этих слез; в самом деле это не были слезы пустого самолюбия. В эту минуту я слишком любил его и их всех, слишком чисто был предан общему делу, чтоб какое-нибудь маленькое чувство могло иметь доступ до сердца. Они были чисты, эти минуты, как редко бывает в жизни. Дело было не в моих стихах, а в отношении к начавшему, к распятому поколению – поколения, принявшего завет и продолжающего задачу…»[664]664
  Н. П. О г а р е в. Избранные социально-политические и философские произведения, т. I. Госполитиздат, 1952, с. 406.


[Закрыть]

Это удивительное описание можно было бы и не приводить здесь, если бы в нем не выразилось отношение к декабристам целого поколения, к которому принадлежал и Лермонтов. Герцен имел в виду прежде всего преемственность революционных идей и общее отношение к подвигу декабристов, когда писал о Лермонтове: «Он полностью принадлежит к нашему поколению»[665]665
  А. И. Г е р ц е н. Собр. соч. в 30-ти томах, т. VII, с. 225.


[Закрыть]. Как и для них, Одоевский был для Лермонтова живым символом декабристского поколения. «Самый замечательный из декабристов, бывших в то время на Кавказе» – это превосходство Одоевского над остальными его товарищами отметил Огарев[666]666
  Н. П. Огарев, цит. изд., с. 405.


[Закрыть], и отметил именно потому, что ощутил в Одоевском постоянную готовность на мученичество за общее дело, не угасавшее в нем юношеское самоотвержение.

Эти же свойства Одоевского пленили Лермонтова: это видно из текста стихотворения.

Одоевский рассказывал ему, конечно, о дружбе своей с Рылеевым («по пылкости своей сошелся более с Рылеевым», – написано в его «Показаниях»), с Бестужевым, с которым вместе жил в Петербурге, в одной квартире. В этой квартире у Бестужева и Одоевского на Почтамтской, в доме Булатова, происходили совещания тайного общества, жил Грибоедов, в несколько рук переписывалось «Горе от ума». Рассказывал Одоевский Лермонтову о дружбе своей с Грибоедовым, с Кюхельбекером, который любил его «более чем братской» любовью.

14 декабря Одоевский оказался в самом центре событий. Возвращаясь из караула в Зимнем дворце, он поспешил к своему полку – в казармы Конной гвардии – и горячо агитировал солдат, пытаясь поднять их на восстание. Затем явился на Сенатскую площадь и был назначен начальником заградительной цепи. Недаром Николай I считал его в числе «самых сильных заговорщиков». Одоевский – не вовлеченный в заговор юноша, а пламенный революционер, боец, глубоко убежденный в исторической правоте их дела. «Мы умрем! Ах, как мы славно умрем!» – в этих словах Одоевского, сказанных перед восстанием, не было веры в их победу на площади, но была глубокая вера в историческое значение их подвига. По словам Огарева, он, «несмотря на ранний возраст… принадлежал к числу тех из членов общества, которые шли на гибель сознательно, видя в этом первый вслух заявленный протест России против чуждого ей правительства и управительства, первое вслух сказанное сознание, первое слово гражданской свободы; они шли на гибель, – говорит Огарев, – зная, что это слово именно потому и не умрет, что они вслух погибнут»[667]667
  Н. П. О г а р е в. Избранные социально-политические и философские произведения, т. I. Госполитиздат. 1952, с. 404–405.


[Закрыть]. «…Их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена», – писал В. И. Ленин[668]668
  В. И. Л е н и н. Полн. собр. соч., т. 21, с. 261.


[Закрыть]. А строчка из ответа декабристов Пушкину, написанного Одоевским, стала эпиграфом ленинской «Искры».

Одоевский до конца оставался верным своим убеждениям. Достаточно перелистать томик его стихотворений:

 
Мечи скуем мы из цепей
И пламя вновь зажжем свободы:
Она нагрянет на царей, —
И радостно вздохнут народы.
 

(1827)

 
За святую Русь неволя и казни —
Радость и слава…
Славим нашу Русь, в неволе поем
Вольность святую…
 

(1830)

 
Пять жертв встают пред нами; как венец
Вкруг выи вьется синий пламень,
Сей огнь пожжет чело их палачей,
Когда пред суд властителя царей
И палачи и жертвы станут рядом…
 

(1831)

Из текста лермонтовского стихотворения видно, что в его беседах с Одоевским политическая тема занимала важное место. Одоевский говорил ему, что продолжает верить в русскую свободу – в «иную жизнь» – и в людей, которые придут, чтобы продолжить их дело.

 
Он сохранял и блеск лазурных глаз,
И звонкий детский смех, и речь живую,
И веру гордую в людей и жизнь иную…
 

С горечью говорил Одоевский о гибели всех планов тайного общества, которые рухнули в то пасмурное декабрьское утро, говорил о крушении политических надежд своей молодости.

 
В могилу он унес летучий рой
. . . . . . . .
Обманутых надежд и горьких сожалений.
 

Он рассказывал Лермонтову о друзьях, оставленных им в Сибири:

 
…он погиб далеко от друзей… —
 

делился с Лермонтовым замыслами

 
еще незрелых темных вдохновений… —
 

читал стихи, бо́льшая часть которых так и осталась незаписанной:

 
…дела твои, и мненья,
и думы, – все исчезло без следов…[669]669
  Лермонтов, т. II, с. 131–132.


[Закрыть]
 

Они были на «ты». Это не условное обращение к умершему, нет! Лермонтов звал его «Сашей». Оба – поэты, оба – изгнанники, они вместе мечтали о свободе, во имя которой боролись и творили. Это была настоящая дружба. В самом стихотворении Лермонтов создал портрет вдохновенного поэта и стойкого политического борца[670]670
  В осмыслении политического облика А. Чавчавадзе и подтекста стихотворения Лермонтова «Памяти А. И. Одоевского» я многим обязан беседам с М. В. Нечкиной.


[Закрыть].

В Нижегородском полку Лермонтов встретился с Николаем Андреевичем Жерве и графом Андреем Павловичем Шуваловым, отправленным царем в войска Кавказского корпуса за проявление оппозиционного духа. Оба были сосланы еще в 1835 году[671]671
  См. Э. Г е р ш т е й н. Лермонтов и кружок шестнадцати. – В кн.: «Лермонтов. Исследования и материалы». М., Изд-во АН СССР, 1941, с, 88.


[Закрыть].

Штабс-капитан Шерве получил возможность вернуться в Россию одновременно с Лермонтовым, когда в Грузии был получен «высочайший» приказ о переводе их в гвардейские полки, подписанный в Тифлисе 11 октября 1837 года. Юнкер Шувалов провел в ссылке три года, несмотря на тяжелую рану, полученную им в экспедиции. Он возвратился в столицу только весной 1838 года, дослужившись до чина поручика.

Эта встреча положила начало тем приятельским отношениям, которые впоследствии привели всех троих – Лермонтова, Жерве и Шувалова – в «кружок 16-ти» – группу оппозиционно настроенных молодых людей, возникшую в столице осенью 1839 года. Известно, что участников этого кружка объединяла ненависть к николаевскому режиму, а также интерес к историческим судьбам России. Эта общность интересов, не означавшая, впрочем, общности идейных воззрений, не могла не выявиться в то время, когда все трое сосланных оказались в одном – Нижегородском – полку.

Итак, в письме к Раевскому речь шла о декабристах – об Одоевском, о Вольховском – и о представителях грузинского культурного общества, которых связывала с декабристами многолетняя дружба. Речь шла о молодых людях, выражавших оппозиционное отношение к николаевской деспотии.

Теперь становится понятным, почему Лермонтов предпочел отделаться в письме скупой фразой: «Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные». Теперь мы понимаем, кто был «порядочным» в его глазах, и можем предполагать, кого он имел в виду. Особенно очевидным становится это, если вспомнить, что и в «Герое нашего времени» Лермонтов, глухо упоминая об «истинно порядочных людях», подразумевал, как это теперь уже выяснено, сосланных на Кавказ декабристов. Подробнее мы еще скажем об этом. Вспомним, наконец, что и Грибоедов в своих письмах из Грузии в начале двадцатых годов точно так же, не называя имен, писал иносказательно о «порядочных людях». М. В. Нечкина установила, что он разумел при этом «ермоловцев» – русских офицеров, группировавшихся в Грузии вокруг Ермолова и разделявших взгляды декабристов[672]672
  М. В. Hечкина. А. С. Грибоедов и декабристы. М., «Художественная литература», 1977, с. 180.


[Закрыть].

Терминология Лермонтова совпала с декабристской терминологией.