Текст книги "Лермонтов. Исследования и находки"

2

Впрочем, один – и немаловажный – факт, благодаря стокгольмской фотографии, можно считать уже установленным.

Дело в том, что рисунок из альбома Е. П. Вердеревского почти полностью совпадает с картиной Лермонтова «Вид Пятигорска», написанной масляными красками в 1837 году. Это покамест единственный случай, когда одни и тот же «сюжет» изображен Лермонтовым и на рисунке и на холсте. А это дает нам возможность представить себе впервые процесс работы Лермонтова-живописца.

Как уже сказано, в письме, отправленном в Россию из Грузии в 1837 году, Лермонтов говорит, что «снял на скорую руку виды всех примечательных мест, которые посещал», и везет с собой «порядочную коллекцию».

Некоторые из этих рисунков уцелели: «Тамань», «Вид Бештау около Железноводска», «Дарьяльское ущелье возле станции Балта», «Дарьяльское ущелье» и «Замок Тамары», «Развалины на берегу Арагвы», «Тифлис. Замок Метехи»… Нет сомнения, что Лермонтов потом, на досуге «отделывал» и поправлял их. Так, например, в рисунке «Развалины на берегу Арагвы» пейзаж, снятый с верхней точки, Лермонтов, прорисовывая, кое в чем изменил: в рисунке – два «горизонта». И точной позиции, с которой Лермонтов изобразил эти развалины, обнаружить не удается. Дальние планы рисованы с одного места, ближние изображены «прямолично» и соответствуют тому, что мы видим со дна ущелья.

Но когда написаны такие полотна, как «Вид Пятигорска», «Эльбрус», «Башня в Спони близ Казбека», «Военно-Грузинская дорога близ Мцхета», «Тифлис», «Развалины близ селения Караагач в Кахетии», «Перестрелка в горах Кавказа»? Возил ли Лермонтов с собой холст и краски или ограничивался тем, что снимал кроки местности, а масляные работы писал не с натуры, а по этим наброскам? Этот вопрос никто специально не выяснял. Тем не менее и П. А. Висковатов и Н. П. Пахомов уверенно утверждают, что на Кавказе Лермонтов писал маслом с натуры: «часами проводил за альбомом или даже с кистью в руках», – писал П. А. Висковатов[828]828
  П. Висковатов. Отражение кавказских преданий в поэзии Лермонтова. – «Кавказ». 1881, № 203.


[Закрыть]. «Выполнил целую серию карандашных и масляных зарисовок тех мест, в которых он жил или по которым «вояжировал», – читаем у Н. П. Пахомова[829]829
  Н. П. П а х о м о в. Живописное наследство Лермонтова. – «Литературное наследство», т. 45–46, с. 89.


[Закрыть]. То же самое утверждал я[830]830
  Ираклий Андроников. Лермонтов в Грузии в 1837 году. М., «Советский писатель», 1955, с. 112.


[Закрыть]. Н. П. Пахомов, например, разделяет полотна Лермонтова на те, которые он писал с натуры, и сделанные на память. В частности, картину «Вид Пятигорска» он считает несомненно написанной на натуре.

Между тем искусствовед Э. Н. Ацаркина в разговоре со мною высказала как-то предположение, что Лермонтов вообще не писал на натуре маслом, особенно в путешествиях, а, как и многие его современники-живописцы, пользовался предварительными зарисовками, записывая тут же для памяти обозначения красок.

То, что обнаружился рисунок, полностью совпадающий с композицией живописного полотна, решает этот вопрос окончательно. Хотя указаний Лермонтова, какие употребить краски на этом рисунке, на лицевой его стороне не находим, Э. Н. Ацаркина совершенно права, и не остается сомнения, что рисунок – это тот карандашный эскиз, по которому впоследствии Лермонтов написал картину. Потому что панорама Пятигорска в обоих случаях изображена с одной точки.

Справа вверх по склону Машука, поросшему кудрявым кустарником (возможно, что это лозы дикого винограда), к гроту в скале ведет петлистая тропинка, огибающая на переднем плане обломок скалы. Слева – кусты, почти совершенно скрывающие небольшой домик. Между правой и левой «кулисами» – терраса, с которой открывается вид на раскинувшийся внизу городок, на строения, взбегающие по склону подковообразного отрога горы. Еще дальше – долина Подкумка, петли реки, вершины Юцы и Джуцы, а за ними – он отчетливо виден на полотне – белый двуглавый Эльбрус. Никаких отличий на картине и на рисунке мы не находим, если не считать некоторых отклонений в изображении растительности. Дерево на рисунке закрывает часть горного склона. На полотне Лермонтов сделал его вдвое ниже. А еще вернее – внес это изменение потому, что зрительным центром рисунка оказался не Пятигорск в глубине, а дерево. И Лермонтов в интересах композиционной стройности его «погасил».

Вглядываясь попеременно то в рисунок, то в полотно, можно обнаружить только, как говорят, «микроскопические» отличия. Я имею в виду пейзаж. Но тем не менее различие есть. И довольно существенное. Потому что рисунок – безлюден. А на полотне по тропинке спиною к зрителю, с тросточкой, в синем сюртуке и в цилиндре, поднимается к гроту кто-то из «водяного общества». А в центре картины едет на иноходце (Лермонтов сумел изобразить поступь лошади!) черкес в мохнатой папахе.

Допустить, что Лермонтов дважды «снимал» одно и то же место с натуры, нельзя. Таким образом, обнаруженный в стокгольмском издании рисунок представляет собой «снятый на скорую руку» вид одного из тех мест, которые Лермонтов «посещал», и принадлежит к той коллекции, которую Лермонтов вез из ссылки домой. Но, главное, он раскрывает процесс работы поэта над своими полотнами. И позволяет считать, что и во всех остальных случаях, изображая пейзаж на основании своих предварительных зарисовок, «действие» – то есть пешеходов и всадников, караваны верблюдов, волов, запряженных в арбу, – Лермонтов вписывал потом, уже во время работы над полотном.

Но самое важное даже не в этом. Мы снова – и в который раз – убеждаемся, что живописные пейзажи Лермонтова и снятые им с натуры рисунки связаны с его литературными замыслами и, не являясь прямыми иллюстрациями к текстам, соседствуют со страницами его поэм, стихотворений и «Героя нашего времени» – в данном случае с теми эпизодами «Княжны Мери», действие которых происходит на Академической галерее и в гроте. И это, пожалуй, самое важное из того, что дает нам неизвестный лермонтовский рисунок, оказавшийся в начале 20-х годов в Швеции, в издательстве «Северные огни».

Дар медсестры Немковой

1

Нашелся еще один старинный альбом – маленький, в картонном переплете, с изъеденным кожаным корешком. В нем две стихотворные строки, вписанные рукой Лермонтова…

Исследуя путь этих строк, мы вспомним имя вдохновительницы лермонтовских стихов, и брата ее – любимого друга Лермонтова, и московского студента, с которым Лермонтов пострадал за участие в университетской истории, и отца студента – московского сенатора и кавалера. Тут мелькнут имена фрейлин и кавалерственных дам, убитого народовольцами шефа жандармов, генерал-майора царской свиты, нижегородских мастеровых, кашинских монахинь, столичных поэтов и публицистов и, наконец, скромной медицинской сестры из города Серпухова.

От нее и пришел к нам этот альбомчик при обстоятельствах, которые еще несколько лет назад, может быть, показались бы необычными, а сейчас кажутся достойными уважения, но удивления не вызывают.

Поведу речь сначала.

25 сентября 1960 года в Москву, в редакцию «Последних известий по радио» приехала немолодая женщина и, обратившись к сотруднику редакции Юрию Гальперину, пояснила, что хочет передать в один из музеев страны альбом с автографом Лермонтова.

Гальперин позвонил мне. Я приехал.

Зовут эту женщину Анной Сергеевной Немковой. Долгие годы она работала медицинской сестрой, потом вышла на пенсию.

Она привезла альбомчик, хранившийся в ее семье едва ли не целый век. На одном из листков почерком Лермонтова торопливо вписаны две стихотворные строки из его «Думы». Внизу подпись – «Лерм» и характерный для него росчерк. И часто встречающаяся в его тетрадях концовка, отчасти напоминающая прописную, наскоро писанную букву «Д». Чернила выцвели и порыжели. Странички альбома раздерганы и покрыты желтыми пятнами.

В альбоме 21 листок. Девять – чистых. На остальных – записи, сделанные разными почерками. Среди этих записей несколько стихотворений Лермонтова: «Молитва» («Я, матерь божия, ныне с молитвою…»), вписанная кем-то из носителей фамилии князей Шахонских, юношеская эпиграмма Лермонтова «Избави бог от летних мушек», подписанная «Incognito», и четыре строки из Байрона «В альбом» («Как одинокая гробница…), внесенная в альбом Николаем Губаревым в июле 1855 года.

Итак, на четырех из двенадцати заполненных листков воспроизведены тексты Лермонтова. Это невольно обращает внимание, потому что стихотворений других известных поэтов в альбоме нет: только безыменно-комплиментарные посвящения да французское четверостишие, подписанное, судя по инициалу, другим представителем семьи Шахонских.

Все эти записи не представляют никакого интереса и не отличаются от обычных посвящений в домашних альбомах молодых девиц середины XIX столетия.

Перечисляя записи, мы обошли только первую страницу альбома, на которой каллиграфически выведено:

 
Напрасно, Варенька, ты просишь
Меня в альбоме написать.
Если любишь – в сердце носишь,
А книгу можно потерять.
 

Софья Лопухина

Лермонтов… Варенька… Лопухина…

Вы уже готовы решить, что альбом принадлежал Варваре Александровне Лопухиной, которую Лермонтов любил до последнего часа. И строки из «Думы» вписал в альбом для нее…

Не будем торопиться, однако, и послушаем Анну Сергеевну Немкову.

2

«Моя бабушка, Александра Дмитриевна Миклютина, – рассказывает Анна Сергеевна, – пережила драму: муж заболел в Нижнем Новгороде холерой и умер, оставив ее двадцати двух лет с двумя дочерьми – Прасковьей и Александрой. Своего дома не было – жила у деверя. Не имея своих детей, он жалел ребятишек и мою бабушку, но жену его раздражало это, она подсылала к бабушке женихов. Жить в кабале стало невыносимо. Она обратилась за помощью к княжнам Оболенским, Варваре и Софье – бабушка познакомилась с ними в Рыбинске.

У Оболенских было семейное горе: жених старшей посватался к младшей. И обе они надели на себя черные рясы и ушли в Кашинский монастырь. Сперва старшая, потом – младшая.

Эти сестры Оболенские приняли участие в бабушкиной судьбе, уговорили ее пойти в монастырь, а детей отдать в монастырскую школу. Игуменьей в монастыре была Мезенцева.

Монастырская жизнь не нравилась бабушке, но она все терпела ради детей. При монастыре была школа для неграмотных монахинь. Там же обучались моя тетка и мама. Оболенские преподавали музыку, рисование и иностранные языки.

Когда тете исполнилось восемнадцать лет, а маме семнадцать, бабушка вышла из монастыря. Нашлись добрые люди – сосватали: мама вышла за С. Е. Немкова в Дмитров, а тетя Саша – в Рыбинск за Крашенинникова.

Старшая Оболенская была другом бабушки. У нее был альбом. Когда она умерла, альбом Лермонтова перешел к бабушке, а от нее – к родным.

К Оболенской приезжали Лопухины и два мальчика – Голенищевы-Кутузовы, Трушка и Петрячок. Один из них – Петрячок – впоследствии был поэтом. Возможно, что они приезжали с Лопухиной.

Бабушка говорила, что в альбом стихи написал сам Лермонтов».

Вот рассказ Анны Сергеевны. Чтобы уточнить факты, она даже ездила к брату – он старше ее, больше общался с бабушкой. В 1960 году ему шел восемьдесят второй год.

3

Как оказался в альбоме автограф Лермонтова?

Анна Сергеевна больше того, что она рассказала, сообщить не может. Поэтому попробуем заняться расчетами и сопоставлением некоторых фактов.

В 1960 году брату Анны Сергеевны шел 82 год. Значит, он родился в 1878 или 1879 году. Очевидно, мать Анны Сергеевны родилась в 50-х годах. И весь рассказ относится к 50–60-м годам.

Что это за сестры Оболенские – Варвара и Софья? Очевидно, это родившиеся в Москве и в Москве жившие – Варвара Сергеевна и Софья Сергеевна Оболенские – сверстницы Лермонтова. Одна 1814, другая 1815 года рождения. Обе незамужем. Младшая умерла в 1852 году, старшая в 1882 году[831]831
  Г. А. В л а с ь e в. Потомство Рюрика. Материалы для составления родословий, т. I, ч. 2. СПб., 1906, с. 326.


[Закрыть].

Был ли в Кашине монастырь?

Был! Сретенский женский 2-го класса, в городе Кашине Тверской губернии[832]832
  [А. Л е б е д е в]. Описание Кашинского сретенского женского второклассного монастыря и его пустынно-кладбищенской церкви. Ярославль, 1866.


[Закрыть].

Кто в этом монастыре игуменья?

Антония Мезенцева. В миру Александра Павловна. В 1837 году поступила в монастырь, семнадцать лет спустя – в 1854 году – пострижена в монашество, в следующем году стала настоятельницей обители и посвящена в сан игуменьи. Руководила монастырем двадцать лет. В 1875 году умерла[833]833
  Там же, с. 62.


[Закрыть].

Имела ли отношение к Оболенским?

Имела. Ее двоюродная сестра Наталья Владимировна Мезенцева (сестра будущего шефа жандармов) была замужем за Сергеем Александровичем Оболенским. А этот Сергей Оболенский – в свою очередь – двоюродный «Варваре и Софье»[834]834
  Г. А. Власьев. Цит. соч., т. I, ч. 2, с. 322–323.


[Закрыть].

Имеют ли отношение ко всему этому мальчики Голенищевы-Кутузовы?

Имеют! Дочь Сергея Оболенского и жены его, урожденной Мезенцевой, вышла замуж за Александра Васильевича Голенищева-Кутузова[835]835
  Там же, с. 344.


[Закрыть], с которым в родстве Трушка и Петрячок. Петрячок, или Петр Аркадьевич, поэтом не стал, но в конце XIX – начале XX века был довольно известным публицистом[836]836
  С. А. Вeнгеров. Источники словаря русских писателей, т. II. СПб., 1910, с. 5.


[Закрыть]. Известным поэтом был Арсений Аркадьевич Голенищев-Кутузов[837]837
  Там же.


[Закрыть]. Правда, с ним как-то не вяжется имя «Трушка»…

Гораздо важнее выяснить, связаны ли с Оболенскими Лопухины.

Связаны. Кузина Варвары Сергеевны Оболенской, жившей в монастыре, – Варвара Александровна Оболенская (родная сестра Сергея Оболенского, женатого на Мезенцевой и выдавшего дочь за Кутузова-Голенищева) вышла в 1838 году замуж за Алексея Лопухина[838]838
  Г. А. Власьeв. Потомство Рюрика, т. I, ч. 2, с. 322.


[Закрыть]. А это – с юных лет ближайший друг Лермонтова. Сестру его – Варвару Александровну Лопухину Лермонтов любил до конца своих дней. Чтобы не возникло недоразумения, рассею его заранее: брат Варвары Александровны Лопухиной женился на Варваре Александровне, которая тоже стала Лопухиной.

Впрочем, с Оболенскими Лермонтов был, как теперь выясняется, знаком еще раньше. С Андреем Оболенским – братом Варвары – он учился одновременно в Московском университете и был замешан с ним вместе в историю, связанную с именем профессора Ма́лова. Глупый, грубый и невежественный профессор Малов, как пишет Герцен, «делал студентам дерзости». Решив проучить его, слушатели двух отделений, собравшись на лекцию Малова, шумом и криками выгнали его из аудитории и гнали через университетский двор. Герцена, Оболенского и еще четверых студентов посадили за эту историю в карцер[839]839
  А. И. Г e р ц e н. Былое и думы, гл. VI. «Маловская история».


[Закрыть]. Лермонтов тоже ожидал строгого наказания, но на первое время дело обошлось, хотя уход его из Московского университета был связан именно с этой историей.

Нo только сегодня, благодаря альбому, доставленному Анной Сергеевной Немцовой, мы устанавливаем, что Лермонтов был дружен с Андреем Оболенским, и обращаем, наконец, внимание на слова одного из знакомцев Лермонтова – в ту пору юноши, а впоследствии известного славянофила Ю. Ф. Самарина:

«В первый раз я встретился с Лермонтовым на вечере на Солянке у князя А[лександра] П[етровича] Оболенского. Он возвращался с Кавказа (начало 1838 года)»[840]840
  «М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников». Пензенское книжное издательство, 1960, с. 211.


[Закрыть].

Перечисляя встречи свои с Лермонтовым в последний год жизни поэта, Самарин снова назвал Оболенских:

«За несколько дней до своего отъезда он провел у нас вечер с Голицыными и Зубовыми. На другой день я виделся с ним у Оболенских. Его занимала Катерина Васильевна Потапова, тогда еще не замужем»[841]841
  Там же, с. 212.


[Закрыть].

Катерина Васильевна Потапова, а в ту пору Катерина Васильевна Оболенская – племянница московского сенатора и кавалера Александра Петровича Оболенского, жившего на Солянке, и двоюродная сестра однокашника поэта Андрея Оболенского и Варвары – жены Алексея Лопухина[842]842
  Г. А. Власьeв. Потомство Рюрика, т. I, ч. 2, с. 318.


[Закрыть]. Зубова – их родная сестра[843]843
  Там же, с. 321.


[Закрыть]. Другая – Софья – была женой близкого родственника поэта – Павла Евреинова[844]844
  Там же.


[Закрыть]. Так что автограф Лермонтова в альбоме Варвары Сергеевны Оболенской – кузины всех этих многочисленных Оболенских, друзей поэта, – приводить в удивление не должен.

У нас нет подтверждения, что Варвара и Софья Оболенские поступали в Кашинский монастырь (кстати говоря, в монастыре можно было жить, не постригаясь в монахини), нет положительных сведений, что в монастырской школе преподавались иностранные языки, рисование и музыка. Но и того, что мы выяснили, довольно, чтобы понять окончательно: альбом исходит из круга Лопухиных – Оболенских и принадлежал он одной из сестер – Варваре Сергеевне Оболенской. Есть и другие подтверждения, что это именно так: и мальчики Голенищевы-Кутузовы, которые навещали сестер, и Лопухины, и Шахонские, будучи тверскими помещиками, жили неподалеку от Кашинского монастыря. Итак, можно считать, что альбом принадлежал одной из сестер Оболенских – Варваре.

На первой странице альбома оставила стишок неизвестная нам Софья Лопухина. А Лермонтов, встретив Варвару Сергеевну еще до ухода ее в монастырь, записал по ее просьбе две строки из своей знаменитой «Думы». Альбом маленький: она вынула его из своего ридикюля.

Когда это могло быть?

Вернее всего, в начале 1838 года, когда Лермонтов проезжал через Москву, возвращаясь из кавказской ссылки в столицу, и Самарин встретил его на Солянке у Оболенских. Надо полагать, что «Дума» была уже в это время написана: она датируется 1838 годом.

Интересен выбор текста – беспощадное обвинение, которое Лермонтов адресовал своему поколению, – обвинение в глубоком ко всему равнодушии:

 
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви.
 

Это – очень важные строки. И весьма характерно, что Лермонтов выбрал именно их.

Варвара Оболенская пожертвовала ради любви личной судьбой – ушла в монастырь: жалкий путь! Лермонтов по-другому пожертвовал «любви и злобе». Он решился сказать о своей ненависти к общественному «разврату», к бессилию, малодушию, покорности своих современников, неверию их в свои силы. Он пожертвовал все свое творчество любви – к свободе, к правде, к отечеству, к будущему. Покорствование рабству небесному и земному было нестерпимо ему:

 
Пусть монастырский ваш закон
Рукою бога утвержден,
Но в этом сердце есть другой
Ему не менее святой.
Он оправдал меня – один
Он сердца полный властелин![845]845
  Лермонтов, т. IV, с. 21. «Боярин Орша», глава II.


[Закрыть]
 

Это сказано о законе свободы!

Чем обогатил нас альбомчик, доставленный Анной Сергеевной Немцовой и переданный мною в Пушкинский дом Академии наук СССР? Только чертами лермонтовской руки? Ведь строки из «Думы» мы знали!

Нет! Он открыл еще один, пусть капиллярный ход к Лермонтову. Ввел еще одно лицо в его окружение. Подтвердил, как популярно было имя Лермонтова и слава его поэзии у современников. Показал, что сам Лермонтов расценивал строки из «Думы» как афоризмы. И вносил их в альбомы.

Но Анна Сергеевна открыла нам нечто бо́льшее. Ее подарок свидетельствует о том, как живет до сих пор в устной передаче то, что связано с Лермонтовым. Как в продолжение чуть не столетия люди хранят реликвии, освященные прикосновением лермонтовской руки. Как много еще можно найти документов о Лермонтове и вписанных в старинные альбомы лермонтовских стихов – и находить их не в государственных архивах, а у людей, казалось бы, не имеющих никакого отношения к поэту. И какую помощь в изучении Лермонтова, в приумножении бессмертной славы его могут оказать такие прекрасные и бескорыстные ценители его поэзии, как медицинская сестра Немкова из города Серпухова.

Неизвестная нам Мария

1

Обращение по телевидению к зрителям с просьбой помочь отыскать людей, у которых хранились письма Ломоносова и картины Лермонтова, передачи из московских музеев, библиотек и мемориальных квартир, рассказы о том, как были обнаружены неизвестные документы, рукописи, портреты, совет проявлять заботу по отношению к уникальным изданиям, художественным полотнам, литературным документам, редким вещам – ко всему, что составляет достояние нашей культуры и нашей истории, призывы пополнять музеи, архивы, библиотеки приношениями подобного рода, – не пропали в эфире. Они возымели действие, и чуть ли не каждый день приходят сообщения о новых бесценных материалах и вопросы о том, в какой из музеев или архивов лучше поместить их. Некоторые находки вызывают изумление даже у тех, кому пришлось на своем веку видеть величайшие редкости или каждый день держать в руках драгоценные манускрипты.

Одно из писем, полученных в ответ на очередную телевизионную передачу, содержало предложение заехать, когда мне случится быть в Ленинграде, на Васильевский остров, на Малый проспект за старинным альбомом, который владелица считает необходимым передать в какое-нибудь архивохранилище.

Случай представился раньше, чем можно было предполагать.

Вылетев из Москвы в Тбилиси, я собрался оттуда в Киев. Но Киев самолета не принял, и я прилетел в Ленинград.

Оставив чемодан в гостинице возле швейцара, я поспешил на Васильевский остров. Хозяйкой альбома оказалась научный сотрудник Института физиологии Академии наук СССР Антонина Николаевна Знаменская. Приветливо улыбаясь, она словно предвидела впечатление, которое должен был произвести на меня этот никому не известный альбом.

Внешний вид его весьма элегантен и даже несколько необычен. Это довольно большая, почти квадратная книжка в светло-коричневом сафьяновом переплете, обведенном по краю золотой узкой каемкой. Стальной замок. Посреди переплета – тисненная золотом цифра «1839». Эпоха ясна – два года спустя после гибели Пушкина.

Плотная английская бумага с водяным знаком «1837». Первая запись – «Царское село. 24 августа 1839». Листаю… Рука П. А. Вяземского – стихотворение «Молись!». С датой: «Марта 25-го 1840». Стихотворение Александра Карамзина… Французское стихотворение Евдокии Ростопчиной. И другое – порусски – 1841 года, подписанное интимно: «Dodo». Ho главное —…Лермонтов! Два стихотворения, вписанные его рукой: «Есть речи – значенье…» и «Любовь мертвеца»:

 
Пускай холодною землею
Засыпан я,
О друг! всегда, везде с тобою
Душа моя.
Любви безумного томленья,
Жилец могил,
В стране покоя и забвенья
Я не забыл.
 
 
Без страха в час последней муки
Покинув свет,
Отрады ждал я от разлуки, —
Разлуки нет!
Я видел прелесть бестелесных
И тосковал,
Что образ твой в чертах небесных
Не узнавал.
 
 
Что мне сиянье божьей власти
И рай святой?
Я перенес земные страсти
Туда с собой!
Ласкаю я мечту родную
Везде одну;
Желаю, плачу и ревную,
Как в старину.
 
 
Коснется ль чуждое дыханье
Твоих ланит.
Душа моя в немом страданье
Вся задрожит.
Случится ль, шепчешь, засыпая,
Ты о другом.
Твои слова текут пылая
По мне огнем.
 
 
Ты не должна любить другого,
Нет, не должна!
Ты с мертвецом святыней слова
Обручена!
Увы! твой страх, твои моленья,
К чему оне?
Ты знаешь, мира и забвенья
Не надо мне.
 

Марта 10-го 1841. Лермонтов

Отличий от текста, который печатается в собраниях сочинений Лермонтова, в новом автографе почти никаких:

Строка 27. Вм.

 
Моя душа в немом страданье…
Душа моя в немом страданье…
 

Строка 35. Вм.

 
Ты мертвецу святыней слова
Обручена…
Ты с мертвецом святыней слова
Обручена…
 

До сих пор мы знали два текста стихотворения – черновой, написанный карандашом в походном альбоме поэта, хранящемся в Государственной Публичной библиотеке имени М. Е. Салтыкова-Щедрина[846]846
  А. Михайлова. Рукописи М. Ю. Лермонтова. Описание, Л., 1941, с. 37–38.


[Закрыть], и копию Пушкинского дома, написанную неизвестной рукой на почтовом полулисте малого формата с незначительными поправками Лермонтова, – она была вклеена в экземпляр сочинений Лермонтова издания 1842 года и в 1852 году куплена вместе с книгой на Толкучем рынке в Петербурге[847]847
  ИРЛИ, Рукописный отдел, ф. 524, оп. 1, № 25.


[Закрыть]. В черновом автографе Лермонтов назвал стихотворение «Живой мертвец». В копии оно носило название «Влюбленный мертвец» (значит, было списано с другого автографа). Но и это заглавие не понравилось Лермонтову. Исправляя копию, он переменил его на «Любовь мертвеца».

«Любовь мертвеца». Автограф Лермонтова. Из альбома, принадлежавшего А. Н. Знаменской. Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР. Ленинград.

Вписывая текст в альбом, который оказался теперь в руках А. Н. Знаменской, поэт без колебаний дал стихотворению заглавие «Любовь мертвеца». Стало быть, этот автограф и составляет последнюю редакцию текста.

Долгое время «Любовь мертвеца» относили к 1841 году гадательно: по расположению черновика в походном альбоме поэта оно могло оказаться и 1840 года. Теперь это выяснено раз и навсегда. В альбоме, который я перелистываю в квартире на Васильевском острове, проставлена дата: «Марта 10-го 1841».

Другое стихотворение тоже сопровождается датой «4 сентября Ц. с.» – то есть Царское Село. Установить год нетрудно: 4 сентября 1840 года Лермонтов воевал на Кавказе; 4 сентября 1841 года его уже не было в живых; а 4 сентября 1838 года не существовало альбома. Следовательно, стихотворение вписано 4 сентября 1839 года. Между тем в собраниях сочинений оно датируется 1840 годом. И в этом нет никакой ошибки, потому что в альбом, принадлежащий Антонине Николаевне Знаменской, вписан совсем другой текст:

 
Есть речи – значенье
Порою ничтожно! —
Но им без волненья
Внимать невозможно.
 
 
Как полны их звуки
Тоскою желанья!
В них слезы разлуки,
В них трепет свиданья…
 
 
Надежды в них дышут,
И жизнь в них играет…
Их многие слышут,
Один понимает.
 

«Есть речи – значенье…». Автограф Лермонтова Из альбома, принадлежавшего А. Н. Знаменской. Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР. Ленинград.

 
Лишь сердца родного
Коснутся в день муки
Волшебного слова
Целебные звуки.
 
 
Душа их с моленьем
Как ангела встретит,
И долгим биеньем
Им сердце ответит.
 

Лермонтов

Кому принадлежал альбом? – этого мы не знаем. Единственное, что можно извлечь из него – имя владелицы. Ее звали Мария. «Chére Marie…» – обращается к ней в приписке к своему посвящению поэтесса Евдокия Ростопчина.

Выяснить фамилию гораздо труднее. Антонина Николаевна Знаменская истории альбома не знает. Она получила его от тетки своего мужа – Александры Николаевны Малиновской, проживающей в настоящее время в городе Горьком. Но и А. Н. Малиновская знает не многим больше. Любительница старинных вещей, она приобрела этот альбом с рук в 1917 году в Петрограде, встретившись на Невском проспекте в антикварном магазине Дациаро с каким-то интеллигентного вида пожилым человеком. Кроме двух, уже известных нам русских стихотворений Лермонтова, в альбоме было третье, писанное им пофранцузски. Вместе с альбомом Александра Николаевна купила карандашные и акварельные рисунки Лермонтова, изображавшие, как вспоминает она, «небольшие портреты и виды Кавказа». На вопрос, кому принадлежали раньше все эти вещи, незнакомец ответить не захотел.

Пытаясь выяснить, кому же все-таки принадлежали купленные ею реликвии, Малиновская обратилась к какому-то журналисту, работавшему в газете «Новое время». Осмотрев альбом, он обещал ей помочь. После его ухода обнаружилось, что французское стихотворение Лермонтова исчезло. И действительно, в альбоме остался зазубренный корешок листа, торопливо вырезанного чем-то, похожим на маникюрные ножницы.

Так это стихотворение Лермонтова остается нам неизвестным и по сию пору.

Что же касается лермонтовских рисунков – они погибли во время последней войны в Воронеже, когда А. И. Малиновской пришлось срочно покидать город и свою маленькую квартирку, «похожую на уголок музея».

Это все, что известно.

Как же узнать, в чей альбом вписал Лермонтов два из самых лучших своих стихотворений? Несомненно, это лицо из близкого окружения поэта. Лермонтов видится с ней в пору, когда служит в Царском Селе в лейб-гусарском полку осенью 1839 года. И снова – зимой 1841-го, когда на короткий срок приезжает с Кавказа в отпуск. Это знакомая его знакомых – Карамзиных, Вяземского, Ростопчиной…

Марией звали Марию Алексеевну Щербатову. Лермонтов был увлечен ею. Михаил Иванович Глинка вспоминал, что она была «прелестна: хотя не красавица, была видная, статная и чрезвычайно увлекательная женщина»[848]848
  Михаил Глинка. Литературное наследие, т. I. Автобиографические и творческие материалы. М.—Л., Музгиз 1952, с. 192


[Закрыть]. А сам Лермонтов отзывался о ней, что «такая, что ни в сказке сказать, ни пером написать»[849]849
  А. П. Ш а н – Г и р e й. М. Ю. Лермонтов. – «Лермонтов в воспоминаниях современников». Пензенское книжное издательство, 1960, с. 27.


[Закрыть]. Щербатовой он посвятил одно из прекраснейших стихотворений своих:

 
На светские цепи,
На блеск утомительный бала
Цветущие степи
Украйны она променяла…[850]850
  Лeрмонтов, т. II, с. 142–143.


[Закрыть]
 

Но ведь этих стихов в альбоме Знаменской нет. Конечно, у Щербатовой могло быть и два альбома, но…

Марией звали также и Марию Петровну Соломирскую, судя по всему, не менее прелестную. Она была восторженной почитательницей поэзии Лермонтова, и когда, арестованный за дуэль с сыном посла Баранта, он сидел в заключении, Соломирская отважилась послать ему на гауптвахту записку без подписи со словами привета и ободрения. После того, как Лермонтов вышел на несколько дней на свободу и они встретились, он понял наконец, кто прислал ему этот привет. Открыв альбом Соломирской, он записал в него благодарные строки:

 
Над бездной адскою блуждая,
Душа преступная порой
Читает на воротах рая
Узоры надписи святой.
. . . . . . .
Так, разбирая в заточенье
Досель мне чуждые черты.
Я был свободен на мгновенье
Могучей волею мечты.
 
 
Залогом вольности желанной,
Лучом надежды в море бед
Мне стал тогда ваш безымянный,
Но вечно памятный привет[851]851
  Лeрмонтов, т. II, с. 157.


[Закрыть].
 

«Досель мне чуждые черты» – черты пера Соломирской, почерк ее, которого он прежде не видел!

Этого стихотворения в альбоме, переданном мне Знаменской, нет! Конечно, и у Соломирской могло быть два альбома, а не один, но…

Подходят ли эти Марии к тому кругу людей, который дружески приветствует в этом альбоме неизвестную нам Марию?

К безличным пожеланиям и комплиментам, писанным главным образом по-французски аккуратно и неразборчиво и подписанным сокращенными именами и даже инициалами: «A», «Mary», «Sophie», «Olly», «Lise», кто-то из прежних, дореволюционных владельцев альбома – твердым почерком и твердым карандашом – приписал: «Государыня императрица Александра Федоровна», «Великая княгиня Мария Николаевна», «Кажется, графиня Рибопьер Софья Васильевна, рожденная княжна Трубецкая», «Великая княжна Ольга Николаевна, впоследствии королева Вюртембергская», «Кажется, графиня София Бобринская», «Графиня Баранова, рожденная Полтавцева», – словом, мы находим в альбоме автографы жены Николая I, его дочерей Марии и Ольги, сына Константина, жены наследника – будущего Александра II и целого сонма придворных дам – графини Бобринской, Тизенгаузен, Рибопьер, графини Барановой и других. Судя по этому, владелица альбома пользовалась расположением царской семьи, но одновременно была близка к литературному кругу, собиравшемуся в салоне Карамзиных.

Нет никаких данных предполагать, что М. А. Щербатова и М. П. Соломирская были настолько близки ко двору, чтобы члены царской фамилии признавались им в дружеских чувствах. Это другая, еще неизвестная нам Мария, близкая к царской семье и в то же время часто встречавшаяся с Лермонтовым. Но прежде чем назвать эту фамилию, восстановим круг поисков, ибо, двигаясь по этому кругу, мы пришли к знакомым поэта, о которых прежде не знали решительно ничего.

Я начал искать Марию среди приближенных императрицы, чья запись, открывающая альбом, сделана 23 августа 1839 года в Царском Селе.

Если мы возьмем «Придворный календарь на 1839 год» и «Памятную книжку на 1839 год», то среди фрейлин обнаружим не одну Марию, а двадцать шесть. Но одни из них не имеют отношения к салону Карамзиных, других нет оснований причислить к личным друзьям императрицы.

Поэтому заглянем в дневник императрицы, жены Николая I, который она заполняла из года в год. Свою запись в альбоме неизвестной Марии она датировала 23 августа 1839 года. Попробуем выяснить, кого же видела она в этот день.