Текст книги "Лермонтов. Исследования и находки"

9

Одна из величайших заслуг Пушкина перед русской литературой заключается в том, что он сблизил книжный – литературный – язык с живой народной речью. Следуя Пушкину, Лермонтов шел в этом же направлении. Белинский восхищался его «полновластным обладанием совершенно покоренного языка, истинно пушкинскою точностию выражения»[1066]1066
  В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. IV, с. 545.


[Закрыть].

Высоко ценил язык Лермонтова А. П. Чехов. «Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова, – говорил он по поводу «Тамани». – Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, – по предложениям, по частям предложения… Так бы и учился писать»[1067]1067
  С. И. Щукин. Из воспоминаний об А. П. Чехове. – См. в сб.: «Чехов в воспоминаниях современников». М., 1960, с. 463.


[Закрыть].

Действительно, простота и содержательность повествования доведены в «Тамани» до высочайшей степени совершенства. Сюжет развивается стремительно. Каждое слово точно и необычайно многозначительно.

«Герой нашего времени», – отмечал Чернышевский, – занимает немного более половины очень маленькой книжки… Прочитайте три, четыре страницы… сколько написано на этих страничках! – И место действия, и действующие лица, и несколько начальных сцен, и даже завязка – все поместилось в этой тесной рамке»[1068]1068
  Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. II. М., Гослитиздат, 1947, с. 466–467.


[Закрыть].

«При мне исправлял должность денщика линейский казак, – пишет Лермонтов на первой странице «Тамани». – Велев ему выложить чемодан и отпустить извозчика, я стал звать хозяина – молчат; стучу – молчат… что это? Наконец из сеней выполз мальчик лет четырнадцати.

«Где хозяин?» – «Не-ма». – «Как? совсем нету?» – «Совсим». – «А хозяйка?» – «Побигла в слободку». – «Кто же мне отопрет дверь?» – сказал я, ударив в нее ногою. Дверь сама отворилась, из хаты повеяло сыростью. Я засветил серную спичку и поднес ее к носу мальчика: она озарила два белые глаза. Он был слепой, совершенно слепой от природы».

В этой повести Лермонтов изобразил людей бесстрашных, сильных, свободных. И каждая деталь этого сотканного из намеков повествования подчеркивает их любовь к свободе, к вольной, независимой жизни. Даже такая подробность, как украинская речь слепого.

Черноморское казачество происходит из Запорожской Сечи. Украинская речь слепого напоминает читателю о том, что люди, живущие над морским обрывом в Тамани, – потомки вольных запорожцев. В конце повести Лермонтов снова вскользь намекает на это: тот, кого зовут Янко, – удалец, бесстрашно переплывающий ночью через бурный пролив, – «острижен по-казацки». Ему везде дорога, «где только ветер дует и море шумит».

О «вольной волюшке» поет героиня повести. И все ее поведение – «быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности», – ее «загадочные речи», ее «странные песни», сравнения ее с русалкой, с ундиной, самое название которой происходит от латинского слова «unda» – «волна», – все это создает образ, как волна, неуловимый и вольный. Недаром Лермонтов изобразил эту девушку на фоне изменчивого морского пейзажа.

«…внизу с беспрерывным рокотом плескались темно-синие волны. Луна тихо смотрела на беспокойную, но покорную ей стихию…»

Это в начале повести. Дальше:

«Между тем луна начала одеваться тучами, и на море поднялся туман; едва сквозь него светился фонарь на корме ближнего корабля; у берега сверкала пена валунов, ежеминутно грозящих его потопить».

«Передо мной тянулось ночною бурею взволнованное море, и однообразный шум его, подобный рокоту засыпающего города, напомнил мне старые годы, перенес мои мысли на север, в нашу холодную столицу. Волнуемый воспоминаниями, я забылся…»

Не знаешь, чему здесь более удивляться: постепенному изменению морского пейзажа, живописности изображения (виднеющийся в тумане фонарь на корме ближайшего корабля), сравнению шума моря с шумом засыпающего города, точному соответствию душевного состояния героя и окружающей его природы («ночною бурею взволнованное море» и «волнуемый воспоминаниями» герой) или поэтичности речи, напоминающей речь стихотворную! Невольно вспоминается совет Чехова разбирать «Тамань» «по предложениям, по частям предложения».

Но при всем том героиня не сказочная русалка, а девушка из народа. И более всего это сказывается в ее ответах офицеру, состоящих из народных поговорок и прибауток: «Откуда ветер, оттуда и счастье», «Где поется, там и счастливится», «Где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять не далеко»…

Но не только в речах героини – во всей повести ощущается таинственность, словно сознательная недоговоренность. Объясняется это и тем, что Лермонтов по цензурным условиям не мог прямо сказать в повести о самом главном, а выразил это посредством тонких намеков, подчинив все детали повествования выражению одной идеи – свободы.

Люди, с которыми судьба столкнула Печорина, тайно переправляли горцам оружие, которое доставлял им с крымского побережья отважный Янко. Странное их поведение не ускользнуло от внимания Печорина: он стал наблюдать за ними. Контрабандисты подумали, что он прислан, чтобы выследить их, и решают его утопить… Лермонтов назвал их «честными контрабандистами» и даже подчеркнул эти слова – потому, что видел в их контрабанде средство к достижению свободы.

«Тамань» появилась в 1840, «Спор» – в 1841 году. В этот промежуток времени, проведенный в кавказской армии, Лермонтов заново осмыслил судьбы кавказских горцев и понял, что Россия, стоящая на более высокой ступени экономического и культурного развития, выступает как носитель прогресса.

Непокоренный Кавказ олицетворен в стихотворении в образе Казбека, Кавказ, подвластный России, – в образе Шатгоры. Советский исследователь, профессор Л. В. Пумпянский тонко отметил необычайную органичность «перевоплощения» Лермонтова: Казбек видит у своих ног то, что он может близко увидеть – Грузию. Переводит взгляд дальше – и перед ним предстает Персия, еще дальше – Палестина, кочевья арабов, переводит взор вправо и видит Египет. Пумпянский отметил, что Лермонтов видит здесь страны в том самом порядке, в каком их «видит» Казбек…

Тот же исследователь обратил внимание на характерную для «Спора» плакатную отчетливость красок. Каждая страна в этом стихотворении имеет свой точный цвет. У Персии жемчужный цвет, у Палестины мертвая бесцветность, для Аравии характерна темная синева звездного неба, у Египта цвет желтый. При этом каждое слово вызывает зрительные представления, усиливающие и поддерживающие свойства предыдущего слова:

 
Дальше, вечно чуждый тени,
Моет желтый Нил
Раскаленные ступени
Царственных могил.
 

Нил желтый. Но «чуждый тени», – значит, залитый солнцем, следовательно, тоже желтый. Ступени могил раскаленные. А раскаленный – тоже желтый или оранжевый.

Имеет свои цветовые приметы и русская армия: «белые султаны», «уланы пестрые», «фитили горят». Но краски эти скромные по сравнению с такими эпитетами, как «узорный», «цветной», «жемчужный», «раскаленный». В описании русской армии преобладают не эпитеты, а глаголы: полки «движутся», уланы «мчатся», барабаны «бьют», батареи «скачут и гремят». Богатству восточных красок при изображении «недвижимого» Востока противопоставлено в «Споре» могучее движение – России. Но, – прибавим мы от себя, – интересно в этом описании и то, что уланы «мчатся», батареи «скачут», а в целом войска движутся «страшно медленны, как тучи», и генерал «ведет» их. Движение передано здесь как на народных картинках, где изображение скачущих всадников сочетается с мерным шагом идущей пехоты. Благодаря этому Лермонтов сумел передать движение во времени – изобразить мощь целой армии, ее постепенное продвижение, а не колонну на походе. Таким образом, все стилистические средства в стихотворении оказываются подчиненными выявлению существа важнейшей политической проблемы – дальнейшего исторического пути кавказских народов.

При этом «Спор» – стихотворение чисто лермонтовское: в нем в высшей степени выражено своеобразие Лермонтова, его неповторимая индивидуальность, характерные особенности его стиля. «Самые первые произведения Лермонтова были ознаменованы печатью какой-то особенности, – писал Белинский, – они не походили ни на что, являвшееся до Пушкина и после Пушкина. Трудно было выразить словом, что в них было особенного, отличавшего их даже от явлений, которые носили на себе отблеск истинного и замечательного таланта. Тут было все – и самобытная, живая мысль, одушевлявшая обаятельно прекрасную форму, как теплая кровь одушевляет молодой организм и ярким, свежим румянцем проступает на ланитах юной красоты; тут была и какая-то мощь, горделиво владевшая собою и свободно подчинявшая идее своенравные порывы свои; тут была и эта оригинальность, которая, в простоте и естественности, открывает собою новые, дотоле невиданные миры и которая есть достояние одних гениев; тут было много чего-то столь индивидуального, столь тесно соединенного с личностию творца, – много такого, что мы не можем иначе охарактеризовать, как назвавши «лермонтовским элементом»… Какой избыток силы, какое разнообразие идей и образов, чувств и картин! Какое сильное слияние энергии и грации, глубины и легкости, возвышенности и простоты!.. Все это блещет своими, незаимствованными красками, все дышит самобытною и творческою мыслию, все образует новый, дотоле невиданный мир…»[1069]1069
  В. Г. Бeлинский. Полн. собр. соч., т. V, с. 452–453.


[Закрыть]

Поэзия Пушкина выражала идеи людей декабристского поколения, поэзия Лермонтова – мысли и чувства передовых людей следующего поколения, которому, по словам Герцена, «совершеннолетие пробил колокол, возвестивший России казнь Пестеля и коронацию Николая»[1070]1070
  А. И. Г е р ц е н. Собр. соч. в 30-ти томах, т. IX, с. 161.


[Закрыть].

«Равен ли по силе таланта или еще и выше Пушкина был Лермонтов – не в том вопрос, – писал Белинский в 1843 году, – несомненно только, что, даже и не будучи выше Пушкина, Лермонтов призван был выразить собою и удовлетворить своею поэзиею несравненно высшее, по своим требованиям и своему характеру, время, чем то, которого выражением была поэзия Пушкина»[1071]1071
  В. Г. Бeлинский. Полн. собр. соч., т. VII, с. 105.


[Закрыть].

Мучительные раздумья нового поколения, его отрицания, сомнения, мысль о будущих судьбах русского общества, составляющие основное содержание лермонтовской поэзии, требовали новых поэтических средств. И, следуя Пушкину, продолжая дело Пушкина, Лермонтов выступал как смелый новатор. Самостоятелен и самобытен он даже в тех произведениях, в которых сознательно использует пушкинские темы и образы: «Пророк» Лермонтова – это продолжение пушкинского «Пророка»; Лермонтов рассказывает о том, что стало с поэтом в условиях николаевской России, когда он обрел высокий дар «глаголом жечь сердца людей». «Журналист, читатель и писатель» – возобновление спора о положении поэзии, поднятого Пушкиным в стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом», но спор этот происходит в совсем иных исторических условиях.

Еще современники почувствовали связь между Печориным и Онегиным. Белинский объяснил, что связь эта заключается не в сходстве самих героев – по характерам они не похожи, – а в том, что Печорин представляет отражение своей эпохи, как Онегин был отражением своей. «Это Онегин нашего времени, – писал великий критик о Печорине, – герой нашего времени»[1072]1072
  В. Г. Бeлинский. Полн. собр. соч., т. IV, с. 265.


[Закрыть].

Как Пушкин в Онегине, Лермонтов в своем романе обобщил черты целого поколения, поставил важный общественный вопрос о судьбе своего современника. Он показал молодого человека в новых исторических условиях, после разгрома декабристского движения. И в этом – в изображении современного общества, в постановке важнейшей общественной проблемы – он следовал Пушкину, исходил из его опыта, воплощенного в «Евгении Онегине». «Иногда в самом имени, которое истинный поэт дает своему герою, есть разумная необходимость, хотя, может быть, и не видимая самим поэтом, – писал Белинский. – Несходство их между собою, – замечал он по поводу Онегина и Печорина, развивая это сопоставление, – гораздо меньше расстояния между Онегою и Печорою»[1073]1073
  В. Г. Бeлинский. Полн. собр. соч., т. IV, с. 265.


[Закрыть].

В самой фамилии лермонтовского героя Белинский усматривал признак «исторической преемственности».

Что касается поэтических средств Лермонтова и Пушкина, то они так различны, что в зрелых произведениях Лермонтова, даже там, где он использует «открытия» Пушкина, эта связь остается обычно неуловимой. Между тем несомненно, например, что описание танца Истоминой в «Евгении Онегине» вдохновило Лермонтова в работе над «Демоном» на описание пляски Тамары.

 
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна.
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина, она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьет, то разовьет
И быстрой ножкой ножку бьет.
 

У Лермонтова:

 
В ладони мерно ударяя,
Они поют – и бубен свой
Берет невеста молодая,
И вот она, одной рукой
Кружа его над головой,
То вдруг помчится легче птицы,
То остановится, глядит —
И влажный взор ее блестит
Из-под завистливой ресницы;
То черной бровью поведет,
То вдруг наклонится немножко,
И по ковру скользит, плывет
Ее божественная ножка…
 

Вероятно, сам Лермонтов не думал о том, что эта строфа связана с пушкинской; между тем она есть следствие пушкинского реализма и сама представляет собой реалистическое – верное жизни, точное и такое же вдохновенное описание «летучей пляски».

В свою очередь, две небольшие книги – «Герой нашего времени» и «Стихотворения М. Лермонтова» – вышедшие в свет еще при жизни их автора, и долгие годы ходившая в списках, запрещенная цензурой поэма «Демон» оказали огромное воздействие на всю последующую русскую поэзию и русскую прозу.

И современники Лермонтова – Герцен, Огарев, Некрасов, Тургенев – и писатели, вступившие на литературное поприще позже, – Чернышевский, Добролюбов, Щедрин, Лев Толстой, Чехов, Горький, Блок, Маяковский, Есенин, – продолжая и развивая великие традиции русской литературы, традиции Ломоносова, Радищева, Крылова, Грибоедова, Пушкина, Гоголя, – очень многим были обязаны Лермонтову.

«Соседка», «Казачья колыбельная песня», «Завещание», «Родина» – те стихотворения Лермонтова, в которых вставала перед читателем демократическая Россия, предвещали существенные черты некрасовской поэзии. Некрасов сам сознавал это, когда говорил о том, что Лермонтов вышел бы на его путь.

Эту преемственную связь остро ощущал Маяковский, продолживший в русской поэзии линию Пушкина – Лермонтова – Некрасова. Обращаясь к Лермонтову в стихотворении «Тамара и Демон», построенном на образах лермонтовской поэзии, он выразил это в словах —

 
Мы
общей лирики лента.
 

Сатирический пафос лермонтовских обличительных стихов, его «Думы», изображение общественных пороков «в полном их развитии», представленное в «Герое нашего времени», отозвались в творчестве Щедрина. Недаром лермонтовские строки «И дерзко бросить им в глаза железный стих, облитый горечью и злостью» Щедрин взял эпиграфом к своему первому прозаическому произведению – «Противоречия», на содержание и форму которого оказал влияние «Герой нашего времени»[1074]1074
  Н. Щедрин (М. Е. Салтыков). Полн. собр. соч., т. I. M.,Гослитиздат, 1941, с. 90.


[Закрыть]. Наряду с Радищевым, Грибоедовым и Гоголем Лермонтов был одним из основоположников обличительного направления русской литературы.

Как заметил еще Белинский, первые произведения Тургенева находятся в живой связи со стихом Лермонтова, особенно его поэма «Параша», эпиграф которой – «И ненавидим мы, и любим мы случайно» – Тургенев взял из лермонтовской «Думы». Ощущается эта преемственность и в зрелых вещах Тургенева, особенно в его повестях «Бретер» и «Три портрета».

Кавказские рассказы Л. Толстого представляют собою дальнейшее развитие того изображения войны, которое Лермонтов дал в своем стихотворении «Валерик». В толстовском рассказе «Набег» сохранен даже план лермонтовского стихотворения.

Лермонтовское «Бородино» сам Толстой считал «зерном» своей эпопеи «Война и мир». Небольшое стихотворение Лермонтова оказало влияние на огромный роман Толстого потому, что Лермонтов первый показал в «Бородине» только то, что мог увидеть и осмыслить рядовой участник события – обыкновенный солдат. У Толстого Бородинское сражение показано через восприятие Безухова, а военный совет в Филях – через восприятие шестилетней крестьянской девочки. Этот прием бесконечно расширял художественные возможности литературы, позволял читателю видеть исторические события глазами народа.

«Черты пушкинской, лермонтовской и гоголевской творческой силы, – писал Гончаров, – доселе входят в нашу плоть и кровь, как плоть и кровь предков переходят к потомкам»[1075]1075
  И. А. Г о н ч а р о в. Собр. соч. в 8-ми томах, т. VIII. М., Гослитиздат, 1955, с. 77.


[Закрыть].

А. М. Горький пишет, что он впервые почувствовал «силу поэзии, ее могучее влияние на людей», когда прочел лермонтовского «Демона» своим товарищам в иконописной мастерской, где в то время работал[1076]1076
  А. М. Г о р ь к и й. Собр. соч. в 30-ти томах, т. XIII. М., Гослитиздат, 1951, с. 417.


[Закрыть]. Оказала поэзия Лермонтова воздействие и на самого Горького.

Если вспомнить при этом, что Лермонтов – родоначальник русской психологической прозы, которая в продолжение последних ста лет оказывает решающее влияние на мировую литературу, то даже на основании этого признака становится понятным, какое важное место занимает Лермонтов в развитии мировой прозы.

10

Четыре года жил Лермонтов с того дня, когда впервые вслед за трагической вестью о гибели Пушкина по Петербургу стали распространяться стихи «Смерть Поэта». Только четыре года определял он направление русской поэзии. И в этот короткий срок создал то, что составляет лучшую часть его поэтического наследия: «Песню про царя Ивана Васильевича…», «Демона», «Мцыри», «Сказку для детей», «Героя нашего времени», книгу стихов и еще целый альбом удивительных стихотворений – по музыкальности, живописности, разнообразию, по безграничной мощи таланта. Тут и «Дары Терека», и «Молитва», «Казачья колыбельная песня», «Дума», «Три пальмы», «Сон», «Валерик», «Последнее новоселье», «Родина»… Все за четыре года! Написанное на постоялых дворах, в кибитках, в кордегардии, после светского раута, в перерыве между боями. Эти годы – время деятельной работы в журнале, горячих литературных и политических споров, сближения с Белинским. Это чудо – последние годы Лермонтова! До сих пор задумывается удивленный читатель, не в силах постигнуть, как мог все это создать человек, убитый на двадцать седьмом году!

Нет спора – юношеские творения Лермонтова означены чертами гения. И зрелый Лермонтов весь подготовлен этой подвижнической работой. Но какой внезапный взлет! Какое разнообразие в зрелых стихах, тогда как ранние написаны словно в одном ключе. И невольно каждый, кто перечитывает Лермонтова, стремится найти причины этой поразительной перемены.

Мало-помалу вы понимаете, что, перелистывая стихи, написанные Лермонтовым в юные годы, вы поминутно задумываетесь, стремясь представить себе вдохновившее поэта событие. Вот – продолжение разговора, которого мы не знаем. Вот – ответ на упрек, которого мы не слышали. Или памятная дата, ничего нам не говорящая. В юных стихах запечатлены «моментальные» состояния и настроения: недаром Лермонтов не хотел их печатать. До конца их понимали лишь те, кто был вполне посвящен в его жизнь и душевные тайны.

В зрелые годы он уже осуждал опыты первых лет. А вместе с ними и то направление поэзии, которое утверждал с таким вдохновением. Все чаще уходил он от романтических гипербол – изображения неземной красоты, неистовых страстей, исступленной ненависти, смертельных мучений любви. Уже иронически признавался:

 
Любил и я в былые годы,
В невинности души моей,
И бури шумные природы,
И бури тайные страстей.
 
 
Но красоты их безобразной
Я скоро таинства постиг,
И мне наскучил их несвязный
И оглушающий язык…
 

Чем старше он становился, тем все чаще соотносил субъективные переживания и ощущения с опытом и судьбой целого поколения, все чаще «объективировал» современную ему жизнь. Мир романтической мечты уступал постепенно изображению действительности. Все чаще в поэзию Лермонтова вторгается повседневная жизнь и конкретное время – эпоха 30–40-х годов с ее противоречиями: глубокими идейными интересами и мертвящим застоем общественной жизни. Порожденные этим состоянием душевные конфликты людей своего времени Лермонтов, как никто, сумел выразить в стихах, в которых такое могучее впечатление производят его антитезы – столкновения противоположных понятий: «господа» и «рабы», «свобода» – «изгнанье», «холод» – «огонь», «злоба» – «любовь»:

 
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
 

Скорбная и суровая мысль о поколении, которое, как казалось ему, обречено пройти по жизни, не оставив следа в истории, вытеснила юношескую мечту о романтическом подвиге. Лермонтов жил теперь для того, чтобы сказать современному человеку правду о «плачевном состоянии» его духа и совести, – поколению малодушному, безвольному, смирившемуся, живущему в тесных пределах, без надежды на будущее. И это был подвиг труднейший, нежели готовность во имя родины и свободы погибнуть на эшафоте. Ибо не только враги, но даже и те, ради которых он говорил эту правду, обвиняли его в клевете на современное общество. И надо было обладать прозорливостью Белинского, чтобы увидеть в «охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь» веру Лермонтова в достоинства жизни и человека.

И все же не только внутреннее возмужание было причиной стремительного развития Лермонтова. С того дня, когда он, подхватив знамя русской поэзии, выпавшее из руки убитого Пушкина, встал на его место, он уже обращался к своему современнику, поднимал перед ним «вопрос о судьбе и правах человеческой личности» и отвечал на него всем своим творчеством. Вся читающая Россия слышала теперь его голос. И чем больше становилась его популярность, тем быстрее созревал он как поэт и писатель, принявший на себя, если снова применить здесь выражение Белинского, роль «вождя, защитника и спасителя» публики от «самодержавия, православия и народности»[1077]1077
  В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. X, с. 217–218.


[Закрыть].

Но была еще одна причина бурного созревания его таланта. Обстоятельства увели его из узкого великосветского круга, оторвали от гусарских пирушек. Героический мир, в котором так удивительно сочетались война и свобода, – сражающийся Кавказ – снова открылся ему. Читая свои произведения на биваках, он видел нового демократического читателя, бедных армейцев, офицеров провинциальных полков. Этот читатель, ставший героем последних творений Лермонтова, все более выявлял в его характере тот возвышенный взгляд на людей, который так трогает нас в описании обманутого в своих ожиданиях Максима Максимыча, при чтении «Казачьей колыбельной песни», «Соседки», «Валерика»… Богатый и трудный жизненный опыт, широкие взгляды и то, что мы называем «ответственностью перед читателем», формировали новый стиль Лермонтова, новое направление его творчества. И может быть, в этом разгадка секрета, почему так много зрелых стихотворений Лермонтова превратилось в народные песни. Их простота равна глубине содержания, они доступны подростку и сопровождают нас через всю жизнь. Время идет. Но ни одно слово не устарело в его стихах, ни одно не требует пояснения. Даже у Пушкина встречаются имена из мифологии древних, порой, особенно в ранних гражданских стихах, обращает внимание нарочитая архаическая торжественность стиля. Читаешь Лермонтова – и кажется, язык не испытал за столетие с половиной никаких перемен. И воспринимаются его стихи как песенная, и народная речь, которая никогда не стареет:

 
Глубокая еще в груди дымилась рана,
По капле кровь сочилася моя…
 

Не только слово его: не стареют и никогда не перестанут восхищать и наводить на глубокие думы вызывающие глубокую грусть отношения чинары с дубовым листком, грезы одинокой сосны и пальмы, сговор Терека с Каспием, плач старого утеса по золотой тучке. Навсегда останутся непостижимо прекрасными та суровая простота, с какой произносит последние просьбы умирающий в «Завещании». «Выхожу один я на дорогу…» – мысли, полные внутренней музыки, произнесенные тихим голосом для себя. Сколько горьких сомнений в «Думе», смелой правды, сказанной без пощады и лицемерия. И сколько гордой и нежной любви к «печальным деревням» и проселкам в «Родине». При этом не перестаешь удивляться: «Бородино», «Памяти Одоевского», «Молитва», «Три пальмы», «Последнее новоселье» принадлежат одному поэту, и все это создано почти юношей. «На воздушном океане» Лермонтов написал в двадцать четыре года! И когда наиболее прозорливые современники сравнивали его с Байроном или называли его «русским Гете», они стремились не умалить его, а поставить в один ряд с величайшими поэтами века.

Вопрос о том, что сделал бы этот гениальный поэт, доживи он хотя бы до возраста Пушкина, мешает иным оценить наследие Лермонтова. Он погиб накануне свершения новых поразительных замыслов, которые открыли бы новые грани его таланта. Писали о нем как о юноше, который собирался, но не успел сказать главного. Это неверно: «Война и мир» не стала бы менее зрелой книгой, если бы Толстой не успел написать «Анну Каренину». В каждый момент гениальный поэт, обращаясь к читателю, вполне выражает себя. И стремление заглянуть в будущее, которое так жестоко было у него отнято, не умаляет великих достоинств того, что Лермонтов создал.

Проходят годы, десятилетия. Но, перелистывая томики Лермонтова, мы снова каждый раз проникаемся героическим духом его поэзии, ее неповторимым лирическим содержанием и думаем о нем как об одном из самых великих поэтов мира и как о живом!