Текст книги "Во дни Пушкина. Том 2"

– Вы сегодня прямо безжалостны, княгиня!

Она повесила свою хорошенькую головку. Да, жизнь загублена за химеру… И вот она ходит точно в кандалах каких невидимых, тогда как ей так мучительно хочется воли и счастья!.. Вспомнилась та, давняя поездка на Кавказ, когда с ними ехал Пушкин, и солнечный день, когда они, увидав море, бросились к его волнам, и она, вся радость, призывно раскрыла – точно крылья для полета – руки в эти солнечные дали. И вот все чем кончилось…

– Но я все-таки хочу, чтобы вы повторили, – сказала она.

– Я не могу вам сказать ничего другого, княгиня… Но, – глубоко вдохнул он свежий осенний воздух, – может быть, бунт наш и бесцелен, но, когда я вижу глупость или подлость, которой придавили человека, я не бунтовать не могу… Прощайте, княгиня… До завтра…

Она только молча кивнула ему головкой, и он, не оглядываясь, широкими, твердыми шагами пошел улицей в отведенную ему избу…

XX. Опять на Рубиконе!

И снова началась в Москве невообразимая неразбериха, и пушкинская неразбериха увеличивалась гончаровской, и гончаровская – пушкинской. Все они метались по жизни, как отравленные тараканы, и не знали, что же им, в конце концов, делать. Это было их обычное состояние. Болдино, Ярополец, Полотняный Завод были исстари пучиной всякого беспорядка. Чтобы хоть изредка немного передохнуть, Пушкин бросался то в Остафьево, подмосковную Вяземских, знаменитую тем, что там, в сельской тишине, Карамзин сочинил свою «Историю Государства Российского», то несся к цыганам, а то будущая теща везла его с невестой по соборам московским и к Иверской: авось Владычица пособит и вразумит его. И вольтерьянец, желая угодить старухе и, в самом деле, стать, наконец, хоть на какие-нибудь рельсы, слушал молебны, крестился и впадал в соответственный государственный тон – до первого срыва… Он настаивал, чтобы свадьба была сыграна немедленно, но Наталья Ивановна отмахивалась: а где она возьмет денег? Пушкин дал ей «взаймы» 12 000 на приданое, и приданое начали шить. Но случилось опять как-то так, что большая часть денег ушла на всякие пустяки и на обновление гардероба самой Натальи Ивановны. Кроме этих 12 000 нужно было еще дать 10 000 бедному Нащокину, который что-то в своих расчетах позапутался и которого кредиторы немилосердно осаждали. Нужно было меблировать квартиру… И Пушкин снова оказался без денег, и все приятели его из сил выбивались, чтобы вырвать для него где тысячу, где две, и у всех создавалось четкое впечатление, что он охотно перешел бы Рубикон обратно. Он сам ясно представлял себе свое положение: «Взять жену без состояния я в состоянии, но входить в долги для ее тряпок я не в состоянии». Но дело все-таки с места не двигалось и московские вестовщики и острословы стали уже посмеиваться. Пушкин бесился и говорил, что еще немного и он бросит все и уедет драться с поляками: в Польше как раз вспыхнуло восстание, великий князь Константин без панталон бежал ночью из своего дворца и уже начались кровавые бои… А Наталья Ивановна уединенно пила, баловала с лакеями, а потом до седьмого пота молилась перед своим киотом…

Время шло… Прошли святки, зашумел веселыми свадьбами пьяный мясоед, и была уже близко масленица, когда попы свадеб не венчают, а за ней – долгий великий пост… И, наконец, Наталья Ивановна дала свое согласие: 18 февраля быть свадьбе! И Пушкин – завял окончательно и писал своим приятелям письма, полные тоски…

Был ласковый, весенний вечер. Москва была вся завалена грязным, черным снегом, вся мокрая от капели и какая-то точно взъерошенная. Но именно все это и говорило сердцу: скоро конец, скоро весна! И сердца тихонько радовались жизни: она все-таки хороша! И, ныряя в неимоверных ухабах, по улицам носились веселые свадебные поезда.

Был ясный вечер. В клуб ехать было еще рано, и Нащокин, только что немножко передохнувший благодаря пушкинским десяти тысячам, валялся на диване, а около него, лениво позванивая гитарой, сидела его пестрая смуглянка Оля. Обыкновенно в квартире его был Содом и Гоморра из гусаров, веселых дам, жидов-кредиторов, приятелей и сводень, но сегодня выдался почему-то спокойный денек и он ворковал с Олей. Потом пришла посумерничать Таня. Она была далеко не так хороша, как Оля, но пела прекрасно и москвичи очень ее любили… И не успела она и присесть, как к дому подкатили парные сани, в коридоре раздались знакомые быстрые шаги и в дверь послышался веселый крик Пушкина:

– Ба, Таня, и ты здесь! Как я рад тебя видеть… – Свежий с улицы и оживленный, он вошел в комнату и прежде всего расцеловал Таню. – Здравствуй, моя бесценная! Оля, здравствуй… А ты все валяешься, animal?

Но не прошло и нескольких минут, он потух и повесил голову.

– Ты что это раскис? – удивился Нащокин. – Или боишься?

– Боюсь, не боюсь, а… призадумаешься… – вздохнул гость. – Несчастливы мы что-то, Пушкины, в этих делах… Возьми нашу пушкинскую линию, по отцу: прадед мой, Александр Петрович, был женат на меньшой дочери графа Головина – он умер в припадке сумасшествия, зарезав предварительно свою молодую жену, находившуюся в родах. Дед, опять же по отцовской линии, был человек пылкий и жестокий. Первая жена его, Воейкова, умерла на соломе, заключенная им в домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую связь ее с французом-учителем, которого он весьма феодально повесил у себя на черном дворе. Второй женой его была Чичерина. Однажды он велел ей одеваться и ехать с ним куда-то в гости, несмотря на то, что бабушка была на сносях. Отказаться она не посмела, поехала, но в дороге начались роды и она так в карете и разродилась от бремени, – кажется, моим отцом, – и ее привезли домой полумертвую, и положили на постель, разряженную и в бриллиантах… Еще лучше обстоит дело по линии Ганибалов, по материнской. Как тебе известно, прадед мой был меньшим сыном князя Абиссинского и восьми лет вместе с другими знатными мальчиками был отвезен в качестве заложника в Константинополь. Его сестренка, которая была чуть постарше его, с горя бросилась в море и утонула, а он попал в сераль султана, а оттуда в Россию. При Петре… ну, впрочем, его историю при Петре ты и так знаешь. А после смерти Петра он был в немилости и был сослан в Сибирь с поручением… измерить китайскую стену… Когда на престол взошла Елизавета, он написал ей из Сибири евангельские слова: «Помяни мя, егда приидеши во царствие твое…» Елизавета тотчас призвала его ко двору… И он в семейной жизни был так же несчастлив, как и прадед Пушкин. Первая жена его, красавица-гречанка, родила ему белую дочь. Он развелся с ней, принудил ее постричься в Тихвинском монастыре, и дочь ее, Поликсену, оставил при себе, отлично воспитал ее, дал богатое приданое, но никогда не пускал ее к себе на глаза. Затем – дед, Осип Абрамович. Настоящее имя его было, собственно, Януарий, но прабабушка моя, родом шведка, никак не соглашалась звать его так: это было для нее слишком трудно. «Шорни шорт – жаловалась она всем – телаить мне шорна репьят и дает им шертовск имья…» Характер деда был совсем африканский, а легкомыслие – русское. Представив фальшивое свидетельство о смерти жены, он женился на другой. Бабушка принуждена была подать просьбу на имя царицы. Новый брак деда был объявлен недействительным, бабушке была возвращена ее трехлетняя дочь, а дед был послан служить в черноморский флот. И тридцать лет они жили розно. Дед умер потом в своей псковской деревне от последствий невоздержанной жизни, а одиннадцать лет спустя умерла и бабушка, там же, в Михайловском. Так теперь рядышком и лежат они в Святогорском монастыре… Как видишь, пример предков научает меня некоторой осторожности… Но что там говорить!.. Словами ничего не поможешь… Спой мне что-нибудь на счастье, Таня, – вдруг проговорил он. – Слышала, я женюсь?..

– Как не слышать? Слышала, – гортанным, цыганским говорком своим отвечала та. – Дай вам Бог счастья, Александр Сергеич!

И она чуть дрогнула губами: у нее самой был «предмет» и крепко они один другого любили; но приехала из деревни жена-разлучница и увезла его… Таня очень тосковала по нем. И по-цыгански захотелось и ей вылить-выплакать горе в песне…

Оля протянула ей звонкую, изукрашенную пестрыми лентами гитару. Перебирая струны, Таня подумала и вдруг грудным, теплым голосом с характерным цыганским подвывом запела старую застольную песню:

 
Матушка, что во поле пыльно?
 

И спохватилась: не следовало бы петь ему эту песню теперь, не к добру она считается!.. Но и оборвать было уже неловко… И под рокот и стоны гитары Таня еще теплее, еще задушевнее продолжала:

 
Сударыня, что во поле пыльно?
Дитятко, кони разыгрались,
Свет мое милое, кони разыгрались…
 

Грустно лилась старая песня и бередила души… И вдруг Пушкин обеими руками схватился за свою кудрявую голову и – затрясся. Нащокин сорвался с дивана и бросился к другу.

– Что с тобой, Пушкин? А?.. Пушкин… Но говори же!..

– Всю душу она мне этой песней перевернула, – воскликнул Пушкин, подымая к ним мокрое лицо. – Какая тоска!.. Нет, не быть добру… Но le vin est tiré, il faut bien le boire[38]38
  Когда вино откупорено, его надо пить (фр.).


[Закрыть], хотя бы только для того, чтобы покончить с этим проклятым висеньем в воздухе…

– Это я все, дура, наделала, – сумрачно сказала Таня. – Ты не сердись, милый Александр Сергеич… Я думала угодить тебе…

– Что ты, Танек?.. Спасибо тебе от всего сердца… Напротив… Это просто… так… нагорело много… Ну, ничего. Завтра у меня мальчишник, Воиныч, смотри, приезжай!..

– Ну, разумеется…

– А теперь прощайте! – взволнованно сказал он, вставая, в голосе его что-то тепло дрогнуло, и с печальной усмешкой он прибавил: – Не поминайте лихом!

Обе цыганки нахмурились и замахали на него руками.

– Ай, какой ты… несообразный!.. Что ты, помирать, что ли, собираешься?.. Не хорошо! Вот ни за что не пошла бы я за тебя замуж!..

Он невесело засмеялся, блеснул белыми зубами в сумерках и торопливо вышел вон… И около саней задумался. На смуглом, потухшем лице была борьба.

– К Старому Вознесенью!.. – коротко бросил он кучеру.

Сани с характерным весенним рычаньем на ухабах понеслись вдоль Тверского бульвара… Задыхаясь, он вбежал в переднюю.

– Наталья Николаевна?

– Пожалуйте, сударь, дома-с… – ласково осклабился лакей. – Наталья Ивановна с барышнями выехали, а они дома…

Она, заслышав шум в передней и догадавшись, что это он, уже шла темным залом ему навстречу. Он схватил ее за обе руки:

– Натали, я только на минуту… – затрепетал его голос. – Слушай, пока не поздно… Может быть, нам лучше разойтись… А? Подумайте еще раз…

И он крепко сжал ее руки…

Натали – она была головой выше его и это обоих угнетало – сперва вздрогнула, а потом молча повесила свою прекрасную голову… И в ее сердце тоже было противление против этого решения судьбы: не любила она его! Но другого ничего в виду не было. А жить в этом доме, среди этих фаворитов несчастной матери, видеть ее пьяной, в этой ужасной бедности – нет, ни за что!.. За последние месяцы она пережила много. Она была недалека и потому не мыслью, а по-женски, как-то всем нутром, поняла многое. Сперва, на расцвете, она была исполнена тихой гордости: из взглядов мужчин, из всего их обхождения с ней она узнала, что она владеет сокровищами, за обладание которыми эти сумасшедшие готовы на все. Но тут же потихоньку, полегоньку она узнала, что сокровищами этими обладает не только она одна, что желающих занять первые места на жизненном пиру очень много, а мест мало, что кроме сокровищ надо иметь еще и свежие бальные туфельки, и перчатки, и души в деревни… А эти ужасные слухи о бедной maman!.. И получался вывод: надо во что бы то ни стало вырваться только на волю, а там будет видно… Но вот опять и опять сомневается и он. А что, если, в самом деле, они на пороге страшной, непоправимой ошибки?!

– Натали…

Она подавила тяжелый вздох.

– Ах, Боже мой, но чего же вы еще хотите от меня? – задрожал злыми слезами ее голос. – Зачем вы меня… еще мучаете?

И она заплакала…

– Но, Натали, я все отдаю в ваши руки, – сказал он, глубоко взволнованный и совсем непохожий на Онегина. – Если вы скажете, чтобы я исчез, вы никогда более не увидите меня… А мнение света – ф-фа!.. Я ведь знаю, что вы меня не любите, не можете любить и потому…

Она быстро вытерла слезы и вдруг охрипшим голосом зло проговорила:

– Я согласилась быть вашей женой – чего же вам еще от меня нужно?!

– То, что вы умышленно не хотите понять, чего мне теперь нужно, это-то вот хуже всего и есть. Натали… – тихо уронил он. – Но… но если вы передумаете, хотя бы за час до свадьбы, пришлите мне одно слово, и я исчезну…

Натали с досадой топнула ножкой – это было ее привычкой – и, повесив голову, пошла к себе. Когда он веселится и дурачится, он еще терпим, но такой… – нет, такой он ей не нужен!..

А он, рыча санями по ухабам, уже несся в свою новую квартиру, на Арбат. Желая убедиться, что все готово, он обежал свое новое гнездышко. В особенности нравилась ему гостиная, оклеенная лиловыми под бархат обоями с рельефными набивными цветочками… Скверно только было, что деньги вышли опять все. Но, вероятно, Нащокин скоро отдаст…

Чтобы как-нибудь скоротать ночь, он поехал к Зинаиде Волконской. В интимно освещенной гостиной было только несколько избранных. Прислонившись спиной к роялю и скрестив руки на груди, своим мягким, учтивым голосом рассказывал что-то Чаадаев. Приход Пушкина прервал московского философа.

– Графиня, наконец я могу представить вам нашего милого поэта! – проговорила княгиня, подводя Пушкина к молодой красавице, которая ласково-лукаво смотрела на него из-за веера. – Графиня Фикельмон, ваша большая поклонница, Александр…

– Но… – просиял вдруг Пушкин, вспомнив встречу с красавицей в Твери. – Мы с графиней немножко уже знакомы…

И княгиня заставила его тут же рассказать, как это было, и он, опуская некоторые подробности, рассказал ей свою встречу с очаровательной графиней в Твери у Гальони.

– Ну, тем лучше… Старый друг лучше новых двух… – сказала княгиня и, усадив Пушкина рядом с красавицей, обратилась к Чаадаеву. – Теперь мы слушаем вас, милый Петр Яковлевич… Вы говорили, что европейские народы на пути к осуществлению христианского идеала попутно достигли благосостояния и свободы… Продолжайте, прошу вас… Это чрезвычайно интересно, Александр… – подчеркнула она, обращаясь к Пушкину. – И это его мастерское изложение…

Чаадаев продолжал свою речь о достижениях западных народов, а Пушкин шепотом, за веером графини, смешил ее своими яркими остротами…

Он вернулся к себе только около двух.

А на другой вечер, в канун свадьбы, быль мальчишник, пьяная, чадная вечеринка, на которую собрались приятели его, как Нащокин, полуприятели, как Вяземский, и такие, которые в крайнем случае могли сойти за приятелей, как завидовавший Пушкину Баратынский. И много пили, и рассказывали скабрезные анекдоты, и читали мятлевские «стихи на матерный манер», по выражению князя Вяземского… Но Пушкин был так рассеян, так печален, так непохож на самого себя, что приятелям его было иной раз просто неловко…

Потом все вдребезги напились…

XXI. Свадьба

Наступил и заветный день. Не успел Пушкин утром с чадной после мальчишника головой проснуться, как от Натальи Ивановны примчался посланный с не совсем, как всегда, грамотной запиской: у нее совсем нет денег и лучше свадьбу отложить еще… «Старая свинья! – рванул в бешенстве Пушкин, хватаясь за очень тощий бумажник. – Н-нет, милая моя, погоди, дай только обвенчаться, а там мы посмотрим! – бормотал он, прикладывая печать к кипящему на конверте сургучу. – А там мы посмотрим… посмотрим… посмотрим…»

– Эй, кто там? Отправить скорее это письмо к Гончаровым!..

И в доме началось то томление, которое всегда предшествует так называемым крупным событиям в семейной жизни. Оля, сестра, недавно вышедшая «самотеком», как острил Пушкин, за Павлищева, брат Лев, грубоватый кавказский офицер, совсем состарившаяся мать, всячески скрывающая недочеты в своем туалете, постаревший отец, приятели, то шатались по дому, как неприкаянные, то вдруг обнаруживали, что что-нибудь осталось не сделанным, поднимали бестолковую суету и все путали. В свое время был завтрак, которого почти никто от непонятного волнения не тронул, пили от нечего делать чай и опять слонялись из угла в угол, нервно зевая, уезжали куда-то и опять приезжали, чтобы томиться…

– Ну… – с улыбкой взглянула Оля на брата. – Пора бы тебе и одеваться… А то, знаешь, в такие минуты всегда что-нибудь случается: то пуговица оторвется, то запонка за диван закатится… Так лучше уж загодя…

– А в самом деле…

И началось нервное одевание, когда руки неизвестно почему трясутся и глаза не видят нужных вещей, нарочно положенных под нос, и все выходит не так… Но зато как приятно пахнет новым и белая, жесткая рубашка, и галстук, и скользящий по шелку фрак, а от чисто вымытого тела идет запах духов… Он осмотрел свои знаменитые ногти. Они были в полном порядке. Но он еще раз прошелся по ним пилкой и с удовольствием оглядел их… Он посмотрел на себя в зеркало и сзади, в глубине, увидел торжественную двухспальную кровать, покрытую золотистым шелковым покрывалом, и глубоко вздохнул: ему не хватало воздуха…

Хотя было еще очень рано, уже начали волноваться об экипажах и прислуга, озабоченно гремя каблуками по черной лестнице, уже бегала не раз на конюшню узнать, почему запаздывает кучер, который нисколько не запаздывал. На диво вычищенные лошади с заплетенными гривами были уже заложены, карета огнем горела, а сам Евграф с шикарной черной бородой во всю грудь напяливал на себя по московскому обычаю все, что только было можно, чтобы казаться толще. Красный, с выпученными от натуги глазами, теперь он надевал уже широкий халат с серебряными филиграновыми пуговицами, в то время, как Васька-конюх почтительно держал наготове пестрый, шелковый кушак…

А в доме все взволнованно совались к окнам: «Боже мой, но что же они так чешутся? Нет, это, право, не люди, а черт их знает что!.. Стеша, да сбегай же, узнай, в чем там еще дело…»

У Старого Вознесения уже толпился народ. Прифрантившаяся полиция заняла паперть и в ярко освещенную паникадилом церковь не пропускала никого постороннего – разве только «по знакомству». В алтаре шла тихая возня, на правом клиросе певчие пробовали голоса и пересмеивались украдкой. Приглашенные, в самых сияющих туалетах и бриллиантах, перешептывались. Князь Вяземский глубоко вздохнул.

– Вы что, князь, вздыхаете так?

– Да думаю о женихе нашем. Сколько он до сегодняшнего дня по России эдаких маленьких пушкеняточек распустил!..

Все тихонько засмеялись. Но за стеной глухо загремели колеса и все затихло…

– Да которай жа жаних-то? – волновалась толпа. – Ентот? Курчавый-то? Ну, неча сказать, убили бобра!.. Чистая обезьяна!.. А из каких жа он будет-то?..

– Ето Пушкин господин… – авторитетно заявил рослый мясник с пунцовыми щеками. – Богатеющий бяда!..

– Ну, ври больше!.. Богатеющий… – бросила тоненькая модистка. – Сочинитель какой-то, сказывают… Только всех и делов…

– Как так сочинитель? – строго обернулся мясник. – Какой сочинитель?

– А вот которые в книжку пишут… Побаски там про зверей складывают… Для робят… Так, незнамо что…

– Н-но, ты тожа! – презрительно смерил ее с головы до ног мясник. – Ежели желаешь хороших людей хаять, так нечего тебе тут и торчать… А то и в ответ очень просто попасть можешь… Много тоже вашего брата, за… – то!

Та смутилась.

– Да рази я что сказала?.. А мы только для его невесты приданое шили, вот от дворовых и слышали… А по мне он хошь генерал будь, так мне наплевать…

– А, может, он еще повыше твоего генерала будет? – не унимался мясник. – Его в коронацию, сказывают, сам государь в гости к себе вызывал… А не то что! Сочинителев твоих к царю тоже не очень пустят… А у его прозвища-то какая: Пушкин! Его отец, сказывают, ба-альшой вояка был, турок чехвостил так, что куды ты годисси!.. Потому и почет ему от Москвы такой: гляди, что карет-то понаехало!.. И паникадил большой зажгли… И нешто к сочинителю приставят столько полиции?.. Фря, право, фря!..

– А я вот все дивлюся, почему это нас в церкву не пущают?.. – сказала миловидная мещаночка. – Чай не съедим…

– А, может, тебя и в гости еще попросить? – оборвал и ее мясник.

– Нет, а что ни говори, ребята, а не ндравится он чтой-то мне, – решительно проговорила салопница с морщинистым личиком. – Гляди, гляди, как оскаляется… Тьфу!

Пушкин старался не торопиться, не волноваться, не быть ridicule. Шутя с приятелями, он направился в храм. Сомнения и всякие раздирательства в нем кончились, и, весь с иголочки новый, сияющий, он весело скалил свои белые зубы, но при входе, сняв свою циммермановскую шляпу, он сделал солидное лицо. Навстречу ему засияли сдержанные улыбки, которые как бы говорили: «ай-да, Александр Сергеич! Ну, не ожидали, брат!..» Не успел он обменяться шепотом и несколькими фразами, как снова послышался глухой рокот колес и из золоченной, с большими хрустальными стеклами кареты белым, благоухающим облаком появилась Наташа.

– У-у, это вот так краля, мать чясная!.. – послышалось в толпе. – Знать, недаром ему такую прозвищу царь дал: Пушкин! Эван какой кусок отхватил!.. Ай-да Пушкин!.. А приданого, чай, милиены… Гляди, робя: башмаки, и те белые, право слово!.. Гляди, гляди, и он выскочил!.. Ну а с ей рядом он никуды, в подметки не гожается… И сичас же под ручку: с нашим полным уважением, сударыня… Эх, хошь бы денек так пожить!..

– Еще чего захотела?! – обиженно возразил пунцовый мясник. – Губа-то знать не дура…

В раскрытые двери вырвалось стройное пение хора. Невеста скрылась уже в храм, а на паперти Григоров с супругой заспорил с полицией о пропуске. Он ссылался на свою дружбу с женихом, но полицейские упорствовали: «Ежели бы как чесь-чесью, по-хорошему, может, они его и пропустили бы, а раз фон-барона из себя строит, то извините, господин: никак невозможно… Потому нам приказ такой… Извольте отойтить в сторонку…» Григорову было стыдно перед женой такого унижения, но делать было нечего: московская полиция-то тоже зубаста… И Григоров, ворча сквозь зубы, должен был отойти в сторонку.

Началось венчание. Сперва все, в особенности женщины, не только внимательно, но жадно следили за каждой мелочью обряда и в особенности поведения новобрачных, а потом стали перешептываться.

– Он с ней рядом, как Вулкан с Венерой…

– Вот будет удивительно, если он будет хорошим мужем! Ну, никто этого и не ждет… А о ней сожаление общее…

– Да, сомнительно… Быть ей леди Байрон непременно!

– А хороша… Божественно хороша!.. Ведь в другой эта ее легкая косина была бы порок, а в ней и это только подчеркивает ее красоту еще ярче…

– C’est une beauté classique…[39]39
  Это классическая красота… (фр.).


[Закрыть]

– Вяземский говорит, что скорее romantique…[40]40
  Романтическая… (фр.).


[Закрыть]

– Но по лицу Натальи Ивановны не скажешь, чтобы она была в большом восхищении…

– А князь Григорий находит ее все же немножко vache[41]41
  Телкой.


[Закрыть], – тихонько пустил один.

– Да, игры, конечно, в ней не будет… – шепнул другой с видом знатока.

– Ну, этого предсказать никогда нельзя! – усомнился деловито третий.

– А вот увидите! – упрямо сказал знаток.

Мужчины зафыркали: как увидите?! Каким образом?! Дамы, видя их попытки задушить невольный смех, шаловливо-строго грозили им пальчиком: polissons![42]42
  Шалуны (фр.).


[Закрыть]

– Ай!

При обмене колец пушкинское упало на пол и покатилось. Павел Вяземский, маленький сын князя, напомаженный, накрахмаленный, торжественный, – он играл на свадьбе роль иконофора, – торопливо поднял кольцо. Пушкин был смущен: не только неловкость, но и дурное предзнаменование… И он толкнул локтем аналой и свалил крест и евангелие. Он побледнел: нехороши приметы…

– А теперь поцелуйтесь…

Наташа, краснея, – и за поцелуй свой, и за малый рост мужа, к которому она должна была нагнуться, – поджимая губы, скорее приложилась к нему, чем поцеловала, и все же вся содрогнулась.

– Но она божественна! – таяли мужчины и в глазах их бегали циничные мысли и представления.

Душистым, сияющим кольцом все окружили новобрачных, торопясь принести им поздравления. Пушкин и Наташа сдержанно сияли: хорошо было и то, что всякая неопределенность кончилась…

– Merci, chère madame! Oh, merci, prince… Je vous remercie, madame la comtesse…[43]43
  Спасибо, сударыня! О, спасибо, князь… Благодарю вас, госпожа графиня… (фр.).


[Закрыть]

– Но как она хороша, как хороша!

Блестящее шествие, прилично шаркая ногами, поплыло к выходу. Полиция строго теснила любопытных. Григоров издали помахал Пушкину рукой.

– Но что же ты не вошел, друг мой?

– Да фараоны не пустили!..

Пушкин ответил ему улыбкой, но позвать на обед не решился: все-таки бурбонист. Но Григоров был доволен и тем, что на глазах у всех поговорил с самим Пушкиным…

– Ты заходи непременно…

– Непременно, непременно… Конечно!

Кареты одна за другой подъезжали к паперти и, гремя, отъезжали.

– Карета графини Потемкиной! – под рокот колес торжественно и строго возглашал маститый швейцар с перевязью.

– Видал? – гордо оглядываясь, говорил пунцовый мясник.

– Карета княгини Долгоруковой!

– Подымай выше! – торжествовал мясник. – Что?!

– Карета Марьи Ивановны Римской-Корсаковой!..

– Что?! – все более воодушевлялся мясник. – А она, дура: со-чи-ни-тель!.. А ентот-то вон, гляди, в звездах-то…

– Карета генерала Пестова!

– Карета княгини Волконской!..

– Что?! – подпер могучие руки в боки мясник – И теперь скажешь: сочинитель?!

И он подобострастными глазами провожал кареты отъезжающих.

– Карета княгини Волконской!..

Мясник не удостаивал уже больше никого и замечаниями: он торжествовал по всей линии. И никто уж не осмелился бы теперь возражать ему: сразу было видно, что человек свое дело знает тонко.

Сверкающие экипажи, возбуждая всеобщее любопытство, неслись, качаясь, по талому, пахнущему сыростью снегу по улице, в квартиру Пушкина, где его брат Лев уже налаживал блестящий ужин, а у дверей квартиры князь П.А. Вяземский, Л.В. Нащокин и маленький Павлуша с иконой встретили новобрачных. Все эти московские esprits forts[44]44
  Вольнодумцы (фр.).


[Закрыть], несмотря на все свое вольтерьянство, одной рукой все же за обычаи дедовские придерживались. Так было как-то более distingue[45]45
  Прилично (фр.).


[Закрыть]. Ну, и попрочнее.

И зашумел веселый пир…

Наташа, побледневшая, строгая, новая, в одной рубашке, сгорбившись, сидела на постели и, неподвижно уставивши свой прелестный, слегка косящий взор перед собой, точно в пропасть какую сумрачную смотрела. Из дальних комнат глухо доносились до нее веселые мужские голоса: то к мужу собрались уже приятели… А она в первое же утро брака вот одна… Выросшая в деревне, близко к девичьей, она знала все, что ее ожидало, но все же это было так ново, так странно и так – страшно… Тайна, которая раньше так мучила ее, теперь была ей открыта, и она тупо изумлялась: только-то?! Но какая же это, в сущности, гадость!.. А они так и липнут… И – Боже мой! – бедная, бедная maman…

Точно кто-то страшный дохнул на нее холодом, и она вся до мозга костей содрогнулась, сгорбилась еще более жалко и – заплакала…

Вдали, за стеной, глухо шумели веселые мужские голоса…