Текст книги "Во дни Пушкина. Том 2"

LVIII. Старец Феодор Кузьмич

Но всех неожиданнее, ярче и поэтичнее была судьба блестящего морского офицера Акимова, который по воле Рока прожил всю жизнь под именем полковника Брянцева, а потом стал не только бездомным, но и безымянным бродягой. Дав ему после плетей поправиться, его отправили вместе с другими ссыльными по канату в Томскую губернию. По дороге умер его сосед по койке доносчик-любитель, на котором нашли готовый донос на пермское начальство. Зато статский советник Суховеев устроился в Сибири очень недурно и обзавелся даже своим домком. Хозяйством его ведала одна ссыльная баба – та самая Пашонка, которую истерзала в Грузине ревнивая Настасья Минкина и которую Аракчеев в Сибирь без вины загнал. Пашонка временами пила и тогда ругалась крутой сибирской руганью, била у статского советника посуду, а иногда и его самого хлестала по щекам – по морде, как говорила она. А когда запой ее проходил, она делалась обыкновенной, смирной бабой и умелой и старательной хозяйкой… Старичка же Федора Кузьмича начальство поселило в деревне Зерцалах Томской губернии. Строгой и праведной жизнью своей и великой добротой он скоро приобрел среди крестьян большую славу. Многие на ушко уверяли, что он – митрополит, сосланный царем за какую-то провинность по своему делу. Старец учил их ребят, лечил их самих, как умел, советом в беде помогал, а иногда, на свободе, рассказывал им много про войны с Наполеоном, про разных людей больших… Раньше старичок любил поблуждать мыслью туда и сюда, но страшная смерть великого поэта русского, Пушкина, точно сразила его. Обдумывая ее как-то ночью в комнате своей, он натолкнулся вдруг на думу, которая показалась ему страшной: Пушкин жил без Бога и вот бедственная жизнь его закончилась страшною смертью, благодетель же его, император Александр I, во мраке жизни искал прежде всего Бога и обрушил на людей бедствия в миллион раз больше, чем Пушкин, и сам измучился до крайнего изнеможения… И старец стал постепенно отучать себя от думы, – самое бесплодное это из всех дел человеческих! – и единой заповедью угасающей жизни своей сделал доброту, просто, без рассуждений доброту…

Он давно уже понял обман золотой рыбки – когда впервые попалась ему в руки пушкинская сказка о ней, он, читая, расплакался – и все более и более уходил в нищету. Одевался он только в холст, в маленькой, убогой келейке своей никогда не зажигал он огня и не было в ней вообще ничего лишнего: бедные нары для спанья, стол да табуретка, а в переднем углу несколько образов, между которыми образ св. Александра Невского, в память благодетеля его, царя-мученика, да несколько священных книг… И в беседах ронял он часто очень странные слова: и цари, и полководцы, – говаривал он, – и архиереи такие же люди, как и все – Богу угодно было для Своих надобностей одних возвысить, а другим повелеть жить под властью сих, на власть обреченных, но долг свой человеческий исполнить и спасение обрести можно решительно на всяком месте…

В числе других паломников пришел раз побеседовать со старцем и до всего любопытный бывший офеня вязниковский, Семен Феофанович Хромов. На приисковом деле он разорился совсем, не пошло и меховое дело, которое он затеял было с Москвой богатой, и, забыв о всяких Беловодиях, промышлял он теперь на старости лет мелкой торговлишкой… И каково же было удивление старого офени, когда в старце он узнал того самого господина, которого он раз встретил на Владимирке, а потом у Антипыча, под соловьями, и который так поразил его сходством с императором Александром I Благословенным… А так как в народе упорно держалась молва, что император Александр совсем не помер, а отказался от всего царского блеска и славы земной и скрылся, то, сопоставив эти два факта, офеня вострепетал: а что, если…

Мысль эта не давала ему покоя, и он вынашивал ее месяцы, опасаясь открыть ее людям: за такое слово, очень просто, и отвечать заставят!.. Но совсем бросить, забыть ее офеня никак не мог: слишком уж было это грандиозно и красиво!.. Офеня Хромов, сам того не подозревая, любил красоту… И еще раз пришел он к кроткому старцу, и еще, и еще: он, беспременно он!.. Раз даже потихоньку принес он с собой, чтобы свериться, потрет императора Александра, который висел у него рядом с образами: он и больше никаких!.. И раз осторожно разговорился он об этом с двумя странными людьми и нашел сочувствие и в них. И вот он не то, что подучил их, а только эдак легонько подтолкнул, поджег сердца их священным огоньком, и те, взглянув на тихого старца, вдруг повалились ему в ноги, а выйдя, объявили всем под великою тайной, что они бывшие придворные служители – это они придумали нарочно, чтобы скорее им поверили – и что в старце они узнали – Благословенного!.. И, разнося дивную весть повсюду, они исчезли в океане народном…

В конце концов Семен Феофанович уговорил ясного старца переселиться к нему в усадьбу, в Томскую. И там народ шел к доброму старцу со всех сторон со всеми своими бедами и запросами и был от этого офене Хромову не малый прибыток: тот баранок, к примеру, купит, тот крестик какой на память, тот потрет старца унесет домашним, кто чего… И офеня-добытчик прибытку не чуждался, – посылает Бог, значит, слава Тебе, Господи… – но смешны и жалки те люди-сухари из ученого звания, которые видели во всем этом только корысть старого офени. Они просмотрели главное: любовь офени к красоте… Он, все утверждая себя и других в вере, что гость его Александр, император Благословенный, неустанно рассказывал о таинственных письмах, которыми старец сносится с великими мира сего на Руси, о том, что никогда – странное дело, братцы, так ли я баю?! – не говорит он ни об Александре I ни о Павле, что больно уж он все тоже о войне с Наполеоном знает… Старый офеня отнюдь не врал – он только творил легенду и сам часто плакал от умиления. Прав был отрадненский майор, утверждая, что лганье это родная сестра поэзии. Романы писать умеют не все, и читают романы только немногие, да и, прочитав, сейчас же пустые побаски эти и забывают, а легенды зажигаются сами и в течение веков миллионы и миллионы людей согреваются сердцем над ними…

И потихоньку, в деяниях добра, подошел ясный старец к концу дней своих. Было это уже в 1864 г., когда над Русью царствовал император Александр II, крестьян Освободитель… И, умирая, указал старец офене, дружку своему, на ветхую ладанку, которую он всю жизнь на груди своей проносил, и с улыбкой угасающим голосом проговорил:

– В ней тайна моя…

И сейчас же после того, как закрылись навек кроткие очи старца, офеня, от любопытства задыхаясь, открыл ладанку. В ней был только пожелтевший, трухлявый листок бумажки, покрытый какими-то знаками непонятными да святыми словами… Ничего не понял он в тайне старца – так и осталась она тайной на веки вечные. Но легенда, старым офеней, любителем красоты, возженная, разрослась словно дуб могучий, и миллионы сердец человеческих вплоть и до сего дня плачут, внимая ей, над глубокой красотой жизни…

Эпилог

Весна смеялась над озерами… Еще полноводная Сороть веселыми зайчиками смеялась… Смеялись от счастья голово-кружительного, счастья жить и дышать, птицы по лесам и лугам… Не смеялась только постаревшая Анна Николаевна с поседевшими висками, сидевшая с какою-то книгой на коленях над могилкой Пушкина. Никто не захотел соединить своей судьбы с судьбою девушки, в душе которой было так светло, но и так глубоко. И она не захотела изменить его памяти. Она любила его всего: и кудрявым озорником-мальчиком с задорными глазенками, проказника, хохотуна, а потом и великого греховодника, и того, усталого, замучившего себя, с сединой в поредевших волосах, и того, незримого уже, теплого и такого живого в этом томике его стихотворений… И, пригретая солнышком, она сидела, а в душе тихой лампадочкой теплилось воспоминание и любовь, уже вся очищенная от земного…

– Анна Николаевна, здравствуйте!..

Она подняла глаза. Перед нею стоял пожилой монашек, о. Сергий, с его, как всегда, немного печальною, немного растерянной улыбкой. В руке его был золотой, точно маленькое солнышко, одуванчик. Анна любила его: он был словно какой-то беззащитный и точно ласки у всех робко просил всегда, а когда получал ее, был счастлив тихонько.

– Здравствуйте, о. Сергий!.. Погулять вышли?..

– Проведать вышел было нашего Александра Сергеича, – тихонько вздохнул он, не то нюхая, не то целуя одуванчик: – Все словно чего-то простить ему люди не могут… Недавно зашла как-то речь промежду монахами о нем, и о. игумен, не гляди, что беззубый, так и разгорелся: и неверующий, и непутный, и самоубийца… А по-моему, от непонимания все это… В нем то хорошо было, что простой он был, прямой, весь как на ладони со всеми грехами своими.

– Да вы присядьте, о. Сергий, – подвинулась она немножко. – Вы правы: много грехов у него было, но… Я люблю вспоминать, как он у нас с Машей в прятки играл – с таким увлечением, что даже завидно делалось! И когда она, бывало, его за ноги из-под дивана тащит, как он хохотал!.. И чудится мне иногда, что настоящее в нем было вот это, а остальное… все… маска… – тихонько уронила она.

– Всякий раз, как вспоминаю я его, так свою первую встречу с ним вижу, – присаживаясь, сказал о. Сергий. – День был такой же вот весенний, веселый. Вдали это море играло… И вдруг, вижу, подходит к нашей батарее человек какой-то незнакомый и начинает пушки разглядывать. Мне это не понравилось: граница рукой подать, а время неспокойное, греки все это возились… Подхожу я это поближе и строго так спрашиваю: «Позвольте, что вы тут делаете? Кто вы такой?» Он оскалил эдак все белые зубы свои на строгость мою и говорит: «Я – Пушкин…» Так во мне все и осветилось: «Какой Пушкин?! Сочинитель?!» И не успел он и головой своей кудрявой тряхнуть, я как батарейной прислуге гряну: «К орудиям!..» Те, вытараща глаза, повскакали все на места. «Батарея, пли!..» Дымки это белые вперед рванулись, пушки назад, как полагается, прыгнули, и вдоль берегов эхо покатилось. Из палаток офицеры повскакали: что такое?! «Господа! – кричу это я. – Это был залп в честь гостя нашего дорогого, Александра Сергеича Пушкина!..» Как все к нему бросятся, на руки подхватят и к палаткам… А он и-и хохочет, и-и заливается!.. И пошла писать во всю головушку!..

И, сгорбившись, о. Сергий тихонько улыбался перед собою в солнечный весенний день, и видел море смеющееся, и эти белые, кудрявые мячики: бум-бум-бум… И – этот раскат хохота… И казалось ему, что этот праздничный, солнечный миг был в жизни его едва ли не самое милое. И так сидели они оба, немного сгорбившись, у зеленой могилки, и думали, и вспоминали… На колокольне старой колокол вдруг ударил.

– Ну, мне пора, – сказал, вставая, о. Сергий. – Извините, что побеспокоил.

– Что вы, о. Сергий, – улыбнулась Анна. – Я всегда рада побеседовать с вами…

Он застенчиво и благодарно улыбнулся.

– Вечерни дождетесь?

– Как же…

– Ну, так пока до свидания!..

И он, не зная, куда деть золотой одуванчик, поколебался мгновение, а потом бережно положил его на могилку и торопливо пошел в монастырь. Анна вздохнула и взялась было за книгу, но по привычке своей, ей самой смешной, загадала: а ну, что откроется?.. Она раскрыла книгу и прочла:

 
Жил старик со своею старухой
У самого синего моря….
Они жили в ветхой землянке
Ровно тридцать лет и три года…
 

Анна опустила книгу и прищурилась в солнечный день: впервые за всю жизнь старуха, до всего в жизни жадная, показалась ей совсем уж не так глупа, как раньше казалось… Ведь и она вот, Анна, от золотой рыбки счастья ждала – много, много счастья для него и хоть чуточку и для себя около него… А этот зяблик, который с ветки старой липы осыпает могилку своим серебром, разве не счастья ждет он от жизни? А эта пара нежно-золотых мотыльков, порхающих среди одуванчиков на луговине? А эта травка на могилке, которая так тянется к солнцу?.. Все кличет на берегу океана жизни золотую рыбку, и, когда находит крупинку радости, как это всегда умилительно!.. И Анна с тихой улыбкой смотрела в солнечные глубины мира и не замечала, как из кротких глаз ее одна за другой падают на книгу слезы… Впрочем, и раньше книга эта приняла слез ее не мало… Нет, нет, решительно старуха не так глупа, как казалось: не будь ее, не было бы не только сказки этой милой, но и яркой и жаркой сказки жизни!..