Текст книги "Во дни Пушкина. Том 2"

LVII. Концы всякие

Революции в Петербурге не случилось. По высочайшему повелению над всеми участниками дуэли был назначен военный суд. Суд постановил: виконта д’Аршиака, как иностранца, выслать из пределов России, а Данзаса и Дантеса, как русских офицеров, повесить, согласно закону, за ноги. Но так как в просвещенный век такое варварство было явно уже недопустимо, то суд постановил повесить их, как полагается, за шею. Государь император, однако, нашел возможным смягчить приговор строгого суда: Данзас отделался какими-то пустяками, а Дантеса, лишив офицерского звания, с молодой женой и 70 000 годового дохода в наказание выслали за границу. И молодая баронесса Екатерина Николаевна Дантес ван Геккерен, прощаясь с близкими и знакомыми, говорила:

– Конечно, во всем виноват Пушкин… Но – я прощаю ему…

Жуковскому повелено было разобрать бумаги Пушкина, но так как он, во-первых, положил зачем-то свои перчатки в гроб Пушкина и, во-вторых, вообще был его другом, то был он немножко на подозрении. Поэтому в помощники и надзиратели ему дан был жандармский генерал фон Дуббельт, который в молодости был великий либералист и крикун, а теперь усердно помогал генералу фон Бенкендорфу. Но служил он царю-отечеству с эдаким все же форсом: всем шпионам и доносчикам он платил так, чтобы в уплачиваемой сумме обязательно была цифра 3, которая должна была напоминать мерзавцу о тридцати сребрениках Иуды. И генерал – у него были чудесные усы – был очень доволен своей выдумкой и ему и в голову не приходило хоть раз проверить, нет ли и в его жаловании символического 3.

Царь все обижался, что Пушкина похоронили во фраке, – говорили, что это был тот «счастливый» нащокинский фрак, в котором он ездил делать предложение Наташе, – а не камер-юнкерском мундире, как того требовало бы приличие. Друзья всячески защищали память поэта, и любимец муз, князь П.А. Вяземский, написал даже по этому поводу пространнейшее письмо великому князю Михаилу Павловичу, командиру гвардии, в котором между прочим заверял своего высокого корреспондента, что Пушкин не любил своего мундира. «При всей моей дружбе с ним я не стану скрывать, – писал князь, – что он был человек светский и суетный… Камергерский ключ был бы для него дорогим знаком отличия. Но ему казалось неприличным, что в его лета, посреди его поприща, его сделали камер-юнкером, словно какого-то юношу и новичка в общественном кругу». И заключил князь свое письмо так: «Je dépose aux pieds de Votre Altesse Impériale l’hommage du plus profond respect et du devouement le plus sincere avec lesquelles j’ai l’honneur d’être. Monseigneur de Votre Altesse Impériale le plus humble et obéissant serviteur»[126]126
  Полагаю к стопам Вашего Императорского Высочества выражения глубочайшего уважения и искреннейшей преданности, с которыми я имею честь быть, Ваше Императорское Высочество, Вашим нижайшим и покорнейшим слугой (фр.).


[Закрыть].

Николай относительно поддержки семьи поэта свое обещание сдержал: все долги его были сразу уплачены, закладная на Михайловское погашена, жене и детям назначено пособие и в один миг семья его была освобождена от ига нужды – то, чего не мог добиться Пушкин живой, того мертвый добился сразу. В провинции некоторые надели траур – одни, чтобы показать свою чувствительность, а другие – в пику правительству. Языки в хорошем обществе болтали о событии довольно долгое время и так и эдак. Если Хомяков понимал, что гибель Пушкина произошла потому, что он чувствовал себя униженным, но не имел ни довольно силы духа, чтобы вырваться из унизительного положения, ни довольно подлости, чтобы с ним помириться, если милая Зина со слезами на глазах говорила, что хорошо хоть и то, что он перестал мучиться, то генерал Паскевич, в лагере которого Пушкин гостил на Кавказе, со свойственной и приличной генералам решительностью, хотя и не совсем грамотно, в письме к Николаю так изложил свое суждение: «Жаль Пушкина, как литератора, в то время, как талант его созревал; но человек он был дурной». На это хороший человек, Николай, отвечал генералу: «Мнение твое о Пушкине я совершенно разделяю, и про него справедливо можно сказать, что в нем оплакивается будущее, а не прошедшее». И оба были очень довольны, что они могут так умственно разговаривать… Лягнул Пушкина и Фадей Булгарин: «Жаль поэта – и великая – а человек был дрянной. Корчил Байрона, а пропал, как заяц. Жена его право не виновата. Ты знал фигуру Пушкина: можно ли было любить, особенно пьяного!» Идалия Полетика ненавидела Пушкина до самой смерти своей, и уже старухой все мечтала как-нибудь подъехать к его памятнику и плюнуть на него…

Вскоре после смерти Пушкина лейб-гусары возвращались с парада. Сбоку, около своего эскадрона, понуро ехал на коне маленький Лермонтов. Угрюмо смотрели между ушей лошади его грозовые глаза. И вдруг кто-то из гуляющей публики указал на него:

– Смотрите, смотрите, господа: Лермонтов!.. Тот самый, который написал эти зажигательные стихи на смерть Пушкина…

– Какие стихи?! – заинтересовались дамы.

– Наизусть не помню… Позвольте, как это там?.. Известных подлецов, что-то такое, прославленных отцов… Не помню, но очень, очень интересно!..

– Вы, как всегда, все перепутали, – сказал высокий семеновец с грудью колесом. – Начинается так: «Пал поэт невольной чести, пал, оклеветанный молвой, с свинцом в груди…»

– Как?! – сделал широкие глаза его молоденький товарищ. – С винцом в груди?! Но с винцом в груди и я часто падал, но, как видите, это совершенно не опасно…

Все засмеялись… Лермонтов, заслышав смех, метнул на них свои темные молнии и сейчас же забыл: в душе его бродили новые стихи:

 
Когда волнуется желтеющая нива
И свежий лист шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка…
 

Последняя строфа особенно волновала маленького гусара:

 
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе,
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога…
 

Крамольные стихи его «На смерть Пушкина» Николаю очень понравились, но тем не менее для поддержания престижа власти маленького гусара вскоре загнали в глухой провинциальный полк и он скоро погиб – совсем как Пушкин.

Барон Дантес продолжал блистательную жизнь свою с полной беззаботностью и одерживал одну победу за другой. Еще в Петербурге, когда он сидел в ожидании суда со всеми удобствами под арестом, баронесса Катенька, супруга его, ему писала: «Одна горничная (русская) восторгается твоим умом и всей твоей особой, что тебе равного она не встречала во всю свою жизнь и что никогда не забудет, как ты пришел к ней похвастаться своей фигурой в сюртуке…» Восхищались им не одни горничные. Если в Бадене под Веной великий князь Михаил при встрече с Дантесом, который приветствовал его по-военному, отвернулся от него, если графиня Долли Фикельмон не пожелала там же видеть ни его, ни его супруги, то остальные русские дома Бадена принимали Жоржа с распростертыми объятиями и он с кавалергардскими ухватками дирижировал там и мазуркой, и котильоном… Потом, впоследствии, расцветая все более и более, барон Жорж Дантес ван Геккерен де Бреверваард стал депутатом Национального Собрания Франции, и если Виктор Гюго заклеймил всю его компанию стихами:

 
Ses hommes qui mourront, foule abjecte et grossière,
Sont de la boue avant d’être de la poussière…[127]127
  Эти люди, гнусная и грубая толпа, прежде чем превратиться в пыль, теперь представляют из себя грязь (фр.).


[Закрыть]
 

то Луи-Наполеон наградил его званием сенатора, хорошим жалованьем и вообще при дворе его увядший уже красавец был заметной фигурой. Потом стал он председателем парижского Газового Общества и зарабатывал огромные деньги. При встрече с русскими он любил уверять их, что он и не думал убивать Пушкина, что он целил ему в ноги, но что le diable s’en est mêle[128]128
  Дьявол вмешался (фр.).


[Закрыть], но, разыгравшись, иногда шептал мужчинам на ушко, что он нарочно целил в пах, чтобы лишить Пушкина удовольствия ухаживать за дамами – хе-хе-хе… И, когда уже старый Соболевский – он жил почти всегда за границей – спросил его раз, жил ли он с Пушкиной, барон молодцевато закрутил свои уже белые усы и, смеясь, сказал:

– Но само собой разумеется!

Наталья Николаевна вскоре после смерти мужа, весной уже, попросила у Прасковьи Александровны позволения поехать отдать последний долг «бедному Пушкину». Зина Вревская чрезвычайно рассердилась на этот стиль и, раздувая ноздри, все повторяла: «Нет, какова? А?!» Потом Натали со всеми детьми уехала в Калужскую, в имение брата, где и томилась два года. А потом снова вернулась в Петербург, опять заблистала на фирмаменте и через пять лет вышла замуж за генерала П.П. Ланского, того самого, который стоял на часах у квартиры Идалии, пока там происходило свидание Натали с Дантесом. Графиня Долли часто вспоминала и рассказывала на ушко своим приятельницам о той страшной ночи, которую она провела раз с Пушкиным, и содрогалась. И смеялась, и – задумывалась: странная это штука жизнь!

Глубже, чем Натали, оцарапал смерч князя И.С. Гагарина: вскоре после катастрофы он уехал за границу, поступил в орден иезуитов и жил самой суровой жизнью, исполняя в монастыре самые тяжелые и грязные работы…

Но В.А. Жуковский за то процвел чрезвычайно и на старости лет вдруг вздумал – жениться! Невеста его была Лиза Рейтерн, дочь придворного живописца, совершенно немецкая девушка. Жил тогда Жуковский – жирненький такой, благодушный – с Рейтернами в Дюссельдорфе и все колебался: жениться или не жениться?.. Папа Рейтерн стал даже немножко эдак его подталкивать. И вот раз Лиза принесла Жуковскому чернильницу и перо, робко поставила их на стол и хотела уйти.

– Подождите, Лиза… – сказал Василий Андреевич основательно. – Подойдите сюда…

Лиза, как и подобает хорошей немецкой девушке, доверчиво подошла к экселленц. Он взял ее за руку и, подавая ей часы, проговорил:

– Позвольте мне подарить вам эти часы, Лиза… Но часы показывают время, а время есть жизнь: с этими часами я предлагаю вам свою жизнь… Принимаете ли вы ее? Не давайте ответа сейчас же! – поднял он предостерегающе руку. – Подумайте… Ваши отец и мать знают все, но они воздержатся от совета.

– Мне нет надобности обдумывать, – сказала, прелестно краснея, немецкая Лиза и – кинулась экселленц на шею.

По распоряжению Василия Андреевича она сейчас же привела папахен и мамахен, и те, прослезившись, благословили их…

Государь был весьма доволен таким шагом своего поэта, хотя и посмеивался. Вместе с чином тайного советника Жуковскому дано было по этому случаю в пенсион все жалованье полностью, 10 000 р., сохранен оклад по месту – 18 000, что вместе с прежним пенсионом в 4000 составляло 32 000 годового дохода. Сверх того на первое обзаведение государь пожаловал жениху 10 000 серебром. А незадолго перед этим Василий Андреевич продал свое именьице под Ревелем за 115 000, что вместе с арендой составляло, по словам Жуковского своей Лизочке, капитал в 130 000 р. Немецкая девушка была очень довольна – es ist doch ganz gemütlich![129]129
  Это вполне удобно (нем.).


[Закрыть] – и папахен и мамахен очень радовались на нее… В делах литературных Жуковский остался огромным авторитетом, и, когда граф Соллогуб советовался с ним о том, что бы ему эдакое хорошенькое написать, Жуковский солидно сказал ему:

– Пишите русский роман… Но только избавьте нас от этих противных героев нашего времени, от Онегиных и прочих многих, им подобных. Все они суть ни что иное, как бесы, вылетевшие из грязной души нашего времени, начавшиеся в утробе Вертера и расплодившиеся от Дон Жуана и прочих героев Байрона…

Гоголь, таинственный карла, все скитался по лицу земли и гнил своей вывихнутой еще с детства, около девичьей, душой. Прежних, милых хохлацких вещей своих он уже не писал. «Ревизор» его, зверинец, музей чудовищ, был высочайше одобрен самим Николаем I – царь не заметил страшного крика со сцены, что он над собой смеется, – и пошел в гору. За «Ревизором» последовали не менее смрадные «Мертвые души». Он мучился и их, и своим уродством и все никак не мог он отстать от своего учительства. Оно было противно и ему самому, и всем, но из этой трясины нудной, вымученной лжи он освободиться никак не мог. Его письма к Александре Осиповне – она стала вскоре калужской губернаторшей – и до сих пор вызывают у людей мучительную тошноту. Она была не в силах читать эти страшные страницы и, большею частью, оставляла их без ответа, а он все не отставал, все учил, все смердел душой. И в то же время он саркастически поглядывал на людей, – и сарказм этот был тоже ложь, – и требовал от них признания, поклонения, и, фыркая на них, был несчастен свыше всякой меры. А когда вспоминал он Пушкина, то говорил: «Пушкин… Какой прекрасный сон видел я в жизни!..» И все уважительно поглядывали на него: смотрите, он видел прекрасный сон… А он пыжился и мучился, что пыжится, и иначе не мог никак…

Большие испытания выпали на долю тяжеловесного Дуная. За границей ее супруг, граф де Грав, обобрал у нее все, что только обобрать мог, – а это было кое-что, – а затем бесследно исчез. Вскоре оказалось, что он совсем и не граф, и не де Грав, а просто австрийский шпион. А потом оказалось, что он и австрийское правительство как-то очень удачно подковал… Дунай вернулась под кров родительский, снова стала летать на диких тройках, курить трубку и ловить мух. На графа же своего ей было от всей души наплевать…

Не заметная, но глубокая трагедия разыгралась в бездонной Сибири. Один за другим кончали декабристы свои каторжные работы – в сравнении с настоящими каторжными работами, которые предназначались тогда и потом только для подлого народа, работы декабристов очень каторжными никогда и не были… – и постепенно расселялись по благодатной Сибири, где пуд ржаной муки стоил тогда 7 коп., фунт говядины 1/2 коп., пуд пшеничной муки 12 коп., воз сена 25 коп., индейка 10 коп., гусь 7 коп., курица пятачок, а десяток яиц 1 1/2 коп. Некоторые из декабристов удостоились даже высочайшей милости: были переведены рядовыми в армию, покорявшую Кавказ. Эта армия не только раздвигала в страшном напряжении границы России, но и служила чудесным средством, чтобы отделаться от людей, слишком много о себе понимающих. Еще раньше весь оккупационный корпус Воронцова, долго пробывший во Франции и набравшийся там всяких идей, в полном составе был послан на Кавказ, где и был весь истреблен горцами и лихорадкой. Теперь стали истреблять там тихим манером декабристов. Одним из первых сложил там голову Бестужев-Марлинский. Ему было тошно «тлеть без случаев к отличиям» в Сибири, ему захотелось «сложить голову с честью», и желание его было скоро исполнено: прикомандированный к Грузинскому гренадерскому полку, он принял участие в военной экспедиции барона Г.В. Розена к мысу Адлер, где и погиб во время ожесточенной схватки с черкесами – несколько месяцев спустя после смерти Пушкина.

А остальные тихо тлели душами среди раздолья сибирского и ее чуждой им жизни. Нужно было некоторое время даже для того, чтобы привыкнуть понимать бойкий сибирский говорок, столь богатый теми жемчужинками, которые так любили Пушкин и Даль. Некоторые словечки были прямо очаровательны: пчела, например, у сибиряков медуницей называется, пороша – переновой, родник – живцом, пахарь – сохарем, тягловой мужик – бойцом, отмель – опечком, а русло, глубь реки – матёрой, новоселье же влазинами зовется, а картофель – яблоками! И если россиянин скоро догадается, что настольник – это скатерть, а запарник – чайник, то нужно ему некоторое время, чтобы запомнить, что сёскать по-сибирски значит суетиться, вошкать – медлить, а яроститься – гневаться…

Волконские, Трубецкие, Лунин, Муравьевы при сибирской дешевке не знали куда денег девать, зато больной Враницкий и князь Щепин-Ростовский, который едва ли не более всех отличился в день 14 декабря, жили в ужасающей бедности. После смерти князя Щепина всего имущества оказалось на 11 р. 3 коп. Самой дорогой вещью была яга оленья на фланели, стоимостью в 1 1/2 р., а то все книги остались да другая пустяковина. Некоторые, как Ентальцев, Бобрищев, князь Ф. Шаховской, Борисов, Петр Иванович, с ума сошли. А князь Друцкой-Горский, больной, раздражительный, не раз доносил начальству, что его товарищи по ссылке все «опутывают его ложными системами и совращают на образ своих мыслей, вредный законному порядку и общественному спокойствию». Обыватели тоже от времени доносили, что у декабристов спрятаны пушки или еще что-нибудь опасное, вроде даггеротипов, – тогда начиналась тревога среди начальства и обыски. Барона В.И. Штейнгеля очень преследовали за то, что он дружил с… тобольским губернатором, Ладыженским, и наивный барон вопил в своих прошениях: «Неужели важность христианского правительства состоит в непременном равнодушии к воплям обиженных?! Есть же Бог, вечность, потомство – страшно посмеяться им!..» Но чиновники быстро доказали неуемному барону, что нисколько не страшно… Князь С.Г. Волконский все «разговорцами» занимался и все спорил, Трубецкой помалкивал, «дева Ганга» тихо увядала… Несложный Якушкин все школы разводил, Фонвизин сочинял статьи о крепостном праве, о коммунизме, о подражании европейцам, о богословии архимандрита Макария. Верный своему принципу бунтовать, Лунин ухитрялся помещать свои литературные работы в аглицких газетах. Николай пришел в бешенство и сперва хотел было расстрелять его, но испугался Европы, сослал Лунина в страшный Акатуй, где тот и помер. Князь Е.П. Оболенский, несмотря на противление товарищей, женился на крепостной крестьянке. Эпикуреец Пущин, друг Пушкина, плодил метисов с какою-то буряткой…

Но, как всегда, особенно отличился брат Кюхля. Его поместили на квартиру к какой-то мещанке в Баргузин. У нее была дочь в услужении где-то верст за пятьдесят. По возвращении домой оказалось, что девица беременна. Мать хотела прогнать ее вон. Она умолила Кюхлю взять ее ребенка. Он взял мальчонку, чтобы потом усыновить его, помирил мать с дочерью и – девица снова оказалась беременна, уже от Кюхли. Он решил покрыть свой грех и повенчаться с нею. Но пьяный поп сделал что-то не так и епархиальное начальство брак расторгло. Брат Кюхля наплевал на батюшек, продолжал жить со своей девицей и прижил от нее целых шесть дочерей. Супруга орала на Кюхлю, что он изводит безобразно много бумаги на свои стихи и на другую пустяковину, таскала его по этому случаю на суд то к какому-нибудь заседателю, то к казачьему сотнику, а он уверял всех, что она страшно нервна, и увещевал обходиться с ней как можно более бережно… И все помирали, глядя на брата Кюхлю, со смеху…

Иногда сходились декабристы вместе и вспоминали прошлое, и подбадривали себя когда-то громкими, а теперь увядшими фразами из старого репертуара. Когда Николай, в неусыпном попечении своем об их корреспонденции, – ее боялись наверху невероятно! – приказал всем им писать на конвертах свое звание, все они стали надписывать: от государственного преступника такого-то… И так письма их шли в покорно молчащую Россию и Николай – он без стыда читал сам все их письма – бесился… Но все это постепенно отмирало. И чаще, сойдясь, забывались они в песне какой-нибудь – не в марсельезе, которая умерла, а так, в простой русской песне. В особенности любили они песню, сложенную погибшим на Кавказе М.А. Бестужевым, которую кто-то из них положил на музыку:

 
…И не бурей пал долу крепкий дуб,
А изменник-червь подточил его…
Закатилася воля-солнышко,
Смерти ночь легла в поле бранное…
Отнеси ты к ним мой последний вздох
И скажи: цепей я нести не мог.
Пережить нельзя мысли горестной,
Что не мог купить кровью вольности…
 

Иногда, особенно затосковав, молили они о пощаде: может быть, позволит им Николай вернуться в коренную Россию, на родину? Случалось, что «горделивый государь» снисходил к их мольбе, – и он старел, – но никогда не исполнял их просьбы полностью: если у него просили разрешения перебраться в Таврическую губернию, он собственноручно помечал: в Саратовскую, а если просились в Саратовскую, то он приказывал: в Смоленскую… Так, должно быть, требовали те государственные соображения, к которым никак, в конце концов, не мог приспособиться Пушкин…

И, что поразительно, в эту государственную мудрость веровали все. Адам Мицкевич, все более и более запутываясь в паутине бесплодной мысли своей, уже оставил свою затею с мессианством Польши и вдруг со своими «товянчиками», – последователями полоумного Товянского, которым увлекался тогда и Мицкевич, – уверовав в мессианство Николая, тарарахнул ему из Парижа всеподданнейший адрес, в котором призывал великодержавного монарха незамедлительно приступить к спасенью народов по рецепту Адама Мицкевича. Часть товянчиков взбунтовалась и откололась. Одного из наиболее рьяных полячков-протестантов Мицкевич схватил тут же в собрании за шиворот и, выбросив его за дверь, крикнул вслед ему на чисто-русском языке:

– Пошел вон, дурак!

И Мицкевич стал со своими товянчиками поджидать ответа от блестящего метеора севера, излучавшего с трона такую глубокую государственную мудрость. Но – ответа так и не пришло.

Но – вся государственная мудрость Николая завершилась страшной севастопольской катастрофой. Николай от непереносного стыда умер – говорили, что он отравился – и на престол вступил его сын, Александр II, тот самый, которого ребенком Николай поставил в ряды преображенцев, паливших по мятежному карре на Сенатской площади. Еще в год смерти Пушкина он предпринял с наставником своим, Жуковским, путешествие по России. В Кургане, в Сибири, вместе с ним пришли помолиться в храм и несколько опустившихся, постаревших декабристов. Во время литургии наследник несколько раз оглядывался на них со слезами на глазах и с особым усердием поклонился, когда священник вознес моление «о недугующих, страждущих, плененных и о спасении их Господу помолимся!..» И над дымящимися развалинами Севастополя он, воцарившись, сразу поднял знамя новой России и одну за другой стал проводить те реформы, за попытку осуществить которые его отец сперва раскатал гвардейскую молодежь картечью, а затем сгноил ее в Сибири далекой…