Текст книги "Во дни Пушкина. Том 1"

XVIII. Архипастырь

В Грузине все оцепенело в ужасе, но в то же время была в сердцах и великая радость… беспрестанно проносились фельдъегеря, приезжали и уезжали коляски и кареты, а у гроба новопреставленной рабы Божией Анастасии шли беспрерывные панихиды.

Когда Аракчеев уехал, Настасья взялась опять за Пашонку: она жгла ей лицо щипцами для завивки волос и в бешенстве, желая изуродовать ее, рвала ей мясо кусками. Пашонка вырвалась и с воплем бросилась на кухню к брату Васютке, который служил поваренком. Увидав окровавленную, обезумевшую от боли и ужаса сестру, тот схватил кухонный нож, ворвался к Настасье и зарезал ее на месте. Схватили и его, и отца Пашонки, который еще лежал после палок, и конторщика Гришу, жениха Пашонки. Сейчас же прилетел помощник Аракчеева, свирепый граф Клейнмихель, и взял в свои руки все следствие. Эдикул был набит до отказа. Хватали направо и налево и запирали всех «неблагонадежных».

Сам Аракчеев быль незрим: он безвыходно сидел у себя и то гнал один пакет за другим на имя государя, а то приказывал не передавать ему никаких бумаг, даже от государя. И без конца широкими шагами мерил он свой огромный кабинет из угла в угол. Обезьянье лицо его похудело, обвисло, и страшны были свинцом налитые глаза. В этом убийстве он видел не только потерю близкой женщины, но и глухой раскат отдаленной грозы, дыхание той вражьей силы, которую он в последнее время остро чувствовал везде…

– Ваше сиятельство, владыка, архимандрит Фотий, сейчас будет… – почтительно доложил ему упитанный и представительный дворецкий.

– Что? – тупо взглянул на него Аракчеев и, наконец, сообразил: – Сейчас выйду….

И он, обойдя зал, где пышно стоял гроб Настасьи, коридором прошел в вестибюль. Прислуга – вся в трауре – бросилась было подать ему шинель и фуражку, но он только слегка нахмурил свои густые брови – и все замерло. Он медленно вышел на крыльцо и сразу услыхал бешеный звон колокольчиков, бубенцов и глухарей. Четверик серых – подарок графини Орловой-Чесменской – подлетел к подъезду, прислуга засуетилась вокруг кареты, и из нее показался знаменитый архипастырь.

Это был высокий, сухощавый монах с белокурой, с проседью, бородой и грубоватым лицом человека из простонародья. У Фотия была особенность: он всегда на всех глядел исподлобья, недоверчиво, почти враждебно.

– Благослови, владыка… – согнулся Аракчеев.

Фотий старательно благословил своего друга, расцеловался с ним накрест и, сокрушенно помавая черным клобуком, проговорил:

– Какое несчастье!.. Не дремлют враги наши, и дерзновение их воистину не знает уже пределов… Ну, веди меня к покойнице…

Через несколько минут у пышного гроба началась торжественная панихида…

Молодость Фотия – Пушкин звал его полуфанатик-полуплут – была бедственна и тяжела. Он рано ушел в монастырь и стал предаваться там самым суровым подвигам благочестия. Это сразу обратило на него всеобщее внимание, и он стал быстро выдвигаться вперед. Он сделал своей специальностью борьбу с врагами церкви. Врагами церкви он считал вольтерьянцев, якобинцев и вообще либералистов, масонов, мистиков, членов Библейского Общества и разных инославных исповеданий. Фотий был совершенно уверен, что вся полнота Божественной истины Господом вверена исключительно православному духовенству. Но поелику духовенство сие стало ни тепло, ни холодно, Господь изблевал его из уст Своих, и ковчегом спасения стал только один он, Фотий. А так как Россия, по его мнению, подошла уже к краю гибели, то дремать было нельзя. Прежде всего он стал перебирать книги. Большинство их оказались масонскими, злыми, вредными, бесовскими. Одновременно он поднял борьбу с мистиками. Он «возвысил глас свой и вопль свой, яко трубу, и яко город ходил всюду» – с доносами на опасных, по его мнению, людей.

Большую поддержку ему в святом подвиге его оказывала молоденькая графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская, самая богатая женщина в России. Первая беседа двадцативосьмилетнего «старца» со своей красивой дщерью была посвящена вопросу о том, как лучше всего соблюсти девство. Вскоре было ему видение, что «дева ему предадеся вся» и что будет эта дева добрым оружием на диавола. Видение не обмануло молодого борца: дева, действительно, предалась ему настолько, что он заставил ее написать самую интимную исповедь и эту исповедь иногда приказывал ей давать на прочтение другим. Она купила за бешеные деньги имение рядом с его монастырем, и они почти не расставались: «сердце ее и душа были едино с ним, и вся ее благая быша общее с ним». Несметные богатства красавицы оказались в его полном распоряжении. К чести его надо сказать, что ни родные его, ни он сам богатствами этими не пользовались, если не считать, например, драгоценной митры в сто тысяч, которую подарила ему его дщерь, но которая, конечно, служила только, как и драгоценные облачения его, увеличению благолепия службы божественной. Массу денег, по его указаниям, раздавала она на монастыри, на церкви и на другие богоугодные заведения. На ушко передавали, что у Фотия по дамской части не все было благополучно, и называли еще одну духовную дщерь, бывшую фигурантку петербургских театров, в иночестве Фотину, которая будто бы пользовалась особым его расположением, но возможно, что это было обычное петербургское злоязычие.

Влияние архипастыря росло не по дням, а по часам. Аппетит его на истребление врагов святой православной церкви рос соответственно. Весьма могучим оружием в борьбе с ними были у него видения. Сперва, например, он «держал братство» с князем А.Н. Голицыным, обер-прокурором синода и министром духовных дел, давал ему «вкушать хлебцы духовные», и ему было даже видение, как сам Господь возложил на главу Голицына свою десницу, «ибо ты кроток и добр по сердцу». Но когда понадобилось скушать обер-прокурора, то Господь послал своему архипастырю другое, соответствующее видение. Не побоялся Фотий подняться на борьбу и с «женкой зловерия», г-жой Крюденер, и с Татариновой, коих он называл «жабами клокочущими во время оно», а за ними пришел черед тайных обществ, потом Библейского Общества и проч. И архипастырь радовался чрезвычайно этому «избиению Вааловых жрецов»: «несчастье пресеклось, армия богохульная паде, и богопротивные общества, яко ад, сокрушились». Но всю заслугу в этом святом деле Фотий приписывал своему другу Аракчееву: «Он явился, раб Божий, за святую веру защитник, яко Георгий Победоносец…»

И кроме Аракчеева немало было помощничков у святого отца в благочестивых делах его. Старался из всех сил на Божьей ниве и старый адмирал Шишков, русский Златоуст, который выступал всякий раз, как нужно было выпустить манифест со слезой. Это был величайший ненавистник книги. Он восставал даже против переводов Священного Писания на русский язык: как же можно изменять слова, «исшедшие из уст Божиих»? И он рассуждал: если сказать «се жених грядет во полунощи», то он, Шишков, представляет себе Христа, а если перевести это по-русски «вот жених идет в полночь», то тут Христа совсем нет… Таков же был знаменитый Магницкий, о котором известный острослов того времени, Воейков, сказал:

 
Я за орден – христианин,
Я за деньги – мартинист,
Я за землю – мусульманин,
За аренду – атеист…
 

И из Петербурга борьба против врагов святой православной церкви расширилась по всей России. Губернский секретарь Смирнов пишет даже самому царю по поводу книг, имеющих «благовидную наружность», но «гибельную внутренность» и ведущих к потрясению христианства, престолов и к образованию тайных обществ, «стремящихся владычествовать над миром». На книгу поднялись войной беспощадной. При обысках у лиц подозрительных чуть книга казалась сомнительной, сейчас же ее бросали в камин. В одном доме таким аутодафе распоряжался архимандрит.

– Вот эта духовного содержания… – сказал один из его помощников. – Как прикажете поступить с ней?

– Кидай и ее в огонь! – вскричал архимандрит. – Вместе с остальными была, так от них и она дьявольщины всякой наблошнилась…

И книга полетела в огонь…

И пошла писать!.. Фотий торжествовал: Господь явно сражается на его стороне.

…Взмыленные тройки и четверни, кареты и коляска с форейторами и гайдуками подъезжали в Грузино одна за другой, и скоро весь двор был заставлен экипажами. Печально запел колокол к выносу. Богатый гроб, чуть колыхаясь и блистая на осеннем солнце золотой парчой, поплыл из графского дома в храм на плечах расшитых золотом сановников. Огромная толпа, шурша ногами по опавшим листьям, медленно шла за ним. Тут были и генералы с плюмажами, и богатые дамы в огромных по моде шляпах, и серые военнопоселенцы, и многочисленная дворня Грузина, и крестьяне, в глазах которых радость боролась с испугом…

Началось отпевание. Служил сам Фотий в сослужении местного духовенства. Аракчеев стоял у гроба. На обезьяньем лице его была не столько печаль – Настасья своей бешеной ревностью порядочно отравляла ему жизнь, – сколько угрюмая дума. Он понимал, что свершившегося не поправишь, и обращал государственный взор свой в сумрак грядущего: несомненно, это удар по правительству, по России. Но что делать?.. В Преображенском полку, говорят, идет волнение. Да и вся армия ненадежна. Прав был его высочество, великий князь Константин, упрекая своего венценосного брата в том, что, разослав взбунтовавшихся семеновцев по России, он заразил бунтарским духом всю армию… Впавшие глаза его встретили окаменевшее и очень подурневшее лицо Настасьи, он содрогнулся и стал усиленно креститься…

Сзади него значительно хмурится один из его соратников, князь Ширинский-Шахматов, который не так давно представил государю записку, в которой он указывал на одну хитрую проделку врагов святой православной церкви: чтобы уронить достоинство священных книг, они умышленно издавали их для народа по дешевой цене, тогда как своим зловредным книгам назначали они цену высокую, дабы тем возвысить их мнимые достоинства… Рядом с Ширинским скорбно поник лысеющей главой вездесущий Милорадович. Графиня Орлова-Чесменская, в глубоком трауре, страусовых перьях и крупных жемчугах, истово молилась. И было тут много знати и представителей высшей власти.

«Со святыми упокой… – красиво и скорбно запел девичий хор, как пел он при порке палками провинившихся. – Христе Боже…»

Все усиленно крестились и кланялись – в особенности те, которых мог видеть Аракчеев. Другие осторожно перешептывались. У некоторых чувствительных душ мелькала поучительная мысль о бренности всего земного: «В самом деле, стерва безобразничала, мучила людей, а теперь вот все, оказывается, ни к чему… Так-то вот и мы, дураки…» Фотий с проникновением вел строгий и красивый чин погребальный, и скоро в сизо-голубых облаках курений зарыдала торжественная «Вечная память»… Все облегченно вздохнули – комедия надоедала – и зашевелились. Но они ошиблись: архипастырь, выступив на амвон, возжелал сказать некое надгробное слово.

– Братие… – сказал он, расправляя свою белокурую бороду на обе стороны. – Братие…

Ноздри его раздулись, и глаза загорелись злыми огнями.

– Свершилось великое злодеяние: от руки гнусных убийц погибла во цвете лет та, которая с великим самоотвержением пеклась о здравии и благоденствии великого мужа, на рамена которого державною волею было возложено бремя необычайное: вся Держава Российская…

Все насторожилось: момент был остренький… А в Фотии все более и более разгорались и бушевали какие-то черные огни, с которыми он – как и всегда – справиться не мог. Эти тайные силы владели им и кидали его, как бурные волны жалкую щепку, туда и сюда. И, стоя с жезлом в руке над изуродованным воняющим трупом Настасьи, он точно бросал кому-то – точно он не указывал, кому именно, но они сами должны были догадаться, что именно их имеет он в виду, – вызов, точно вел какую-то незримую бешеную армию на последний бой… Но он увлекся, потерял меру, а кроме того, и тяжелый церковный, нафаршированный текстами до отказа язык его утомлял внимание, и в храме началось шептанье и покашливание.

– Il tape fort[30]30
  Больно бьет… (фр.).


[Закрыть]… – прошептал кто-то у дверей.

– А вы изволили обратить внимание вон на тот образ, слева от царских врат? – прошептал другой. – Видите?..

– В чем же дело?

– Боже мой, да ведь Божья Матерь-то вылитая Настасья Минкина!..

– А и в самом деле!..

– Но, господа, это показывает только, что вы совершенно не знаете народных обычаев… – вмешался третий с огромной сияющей лысиной. – Попики наши всегда допускали, чтобы благодетели их помещались на иконостасе во образе того или иного святого…

– Будет вам!

– Я говорю, что вы не знаете быта… У меня в усадьбе мой родной дед – un grand buveur devant l’Eternel, entre nous soit dit[31]31
  Великий перед Господом пьяница, между нами говоря (фр.).


[Закрыть] – изображен в храме в виде Николая Угодника…

– Тссс… Вы слышали, что он бабахнул?! – испуганно перебил их сзади высокий чернявый полковник. – Вот это так фунт!..

– Что? Что такое?

– Да он собственноручно произвел Наську в великомученицы!..

– Да что вы?

– Вот вам и что вы! Вот что значит болтать во время богослужения…

– Ну, ничего не поделаешь: изволися нам и Святому Духу… Великомученица так великомученица, ничего не попишешь… Еще мощи, погодите, откроют…

У гроба уже началась последняя возня…

XIX. Дуня

 
Уж небо осенью дышало, –
 

перечитывал Пушкин новую, только что отделанную главу «Онегина», –

 
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день.
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась.
Ложился на поля туман,
Гусей крикливых караван
Тянулся к югу: приближалась
Довольно скучная пора…
 

И в самом деле, за запотевшими окнами уже ворожила рыжая колдунья осень. Это было любимое время Пушкина: никогда в году не работал он с таким аппетитом, как осенью, когда ливни, холод и непролазная грязь накрепко запирали его в Михайловском. Помня завет Пущина, няня, ставшая за отъездом Розы Григорьевны полновластной хозяйкой в старой усадьбе, усердно топила все печи, и в доме стало совсем уютно. И упоительный запах яблок и соломы наполнял все комнаты. Порывы заграницу, на волю, тоже стихли. Недавно, в сентябре, он ездил в Псков засвидетельствовать у начальства свой выдуманный аневризм, и хотя он и получил там по-приятельски казенную бумажку, удостоверяющую его скорую кончину, но дальше дело не пошло. Он понял, что обмануть правителей будет все же трудненько. Достать денег тоже ему было негде – приятели, узнав, на что он их ищет, всячески это дело тормозили. А, главное, осенью работа захватывала его с головой…

Он бросил свое изгрызенное перо и, громко зевая, потянулся так, что все суставы хрустнули. Потом он посмотрел на часы: время подвигалось к полдню, но обедать было рано. На глаза ему попалось только что полученное письмо князя П.А. Вяземского, с которым он поддерживал приятельскую переписку. Письма Вяземского к Пушкину и Пушкина к Вяземскому были до такой степени всегда грязны, что часто их нельзя пересказать и отдаленно: точно оба старались превзойти один другого в ухарстве и непристойностях… Впрочем, в переписке того времени это встречается довольно часто. Тот же Вяземский писал своей жене такие письма, которые теперь никто не решился бы прочесть вслух. Пушкин хотел было ответить на письмо приятеля, но тотчас же бросил эту мысль: он устал. Он обежал глазами стол и остановился на уже начисто переписанном теперь «Борисе Годунове». В заголовке толстой тетради этой было старательно выписано: «Комедия о настоящей беде Московскому Государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Летопись о многих мятежах и проч. Писано бысть рабом Божиим Алексашкою Пушкиным в лето 7333 на городище Вороноче». Он потянулся к рукописи, открыл ее и побежал глазами по строкам:

 
Наряжены мы вместе город ведать…
 

Не прошло и нескольких минут, как свое творение захватило его целиком и он, встав, разыгрывал вслух страницу за страницей… Подошло и прошло время обеда. Няня не раз подслушивала у дверей, что делает ее любимец, но, заслышав чтение, отходила прочь: в такие минуты беспокоить его было нельзя. А он разыгрывал уже сцену между царем и Семеном Годуновым:

 
…Вечор он угощал
Своих друзей: обоих Милославских,
Бутурлиных, Михайла Салтыкова,
Да Пушкина, да несколько других.
А разошлись уж поздно. Только Пушкин
Наедине с хозяином остался
И долго с ним беседовал еще…
«Сейчас послать за Шуйским…» – «Государь,
Он здесь уже…» – «Позвать его сюда…
Сношения с Литвою… Это что?
Противен мне род Пушкиных мятежный!..»
 

Он не мог удержать веселого смеха и еще горячее продолжал свою игру… И дочитал до последней страницы, постоял, подумал и, утомленный, опустился на стул… И, вдруг просияв – его веселило ощущение силы, – он треснул кулаком по столу, забил в ладоши и закричал:

– Ай да Пушкин!.. Ай да сукин сын!..

И, щелкнув себя по лбу, воскликнул, как Андрей Шенье пред эшафотом:

– Oui, il у a quelque chose la![32]32
  Да, тут что-то есть! (фр.).


[Закрыть]

Дверь тихонько приотворилась.

– Ну, чего ты тут все орешь? – заворчала от порога Арина Родионовна. – Аль опять накатило?… Иди обедать: простыло уже все…

Он крепко обхватил старуху и стал кружить ее по комнате.

– Нянька, твой Александр Сергеич так отличился, что дальше некуда!.. – кричал он. – Понимаешь ли ты, старуха, кого ты на погибель себе и всему роду христианскому вынянчила?..

– Да пусти, греховодник!.. Да отстань, говорю!.. Ух, дыханья нету… Пусти!..

Поправляя повойник и тяжело дыша, она стояла посредине комнаты и смотрела на него веселыми и добрыми глазами.

– Непременно пошлю это комедийное действо царю… – продолжал он весело. – Пусть читает, пусть казнится!.. А потом, конечно, вызовет меня к себе. Я приезжаю, расшаркиваюсь, – он проделывал все это в лицах, – и подсыпаю: не угодно ли еще вот это, ваше величество?.. Ась? – Он принял величественную позу и всемилостивейше проговорил: «Помилуйте, Александр Сергеич, вы доставляете нам приятное занятие… Наше царское правило: дела не делай, а от дела не бегай…» – И, округлив локти и расшаркиваясь, он изобразил и себя: «Но мы со всем нашим полным удовольствием, ваше величество…»

– Экой озорник!.. – качала головой нянюшка. – Тебе бы только медведей по ярмонкам водить. Нет, ведь недаром царь на цепочку-то посадил!.. Отпусти тебя, ты всю Расею верх тормашками поставишь… Ну, иди уж, иди: я на закуску тебе свеженьких груздочков подала, в сметане, как ты любишь…

– А тогда необходимо рюмочку померанцевой…

– Да уж дам!.. Иди… – сказала она и, вдруг остановив его в дверях, тихонько спросила: – А что у тебя опять с Дуняшкой-то? День и ночь девка глаз не осушает…

– Но… но я решительно ничего не знаю… – вдруг потемнел он. – В чем дело?..

– Плачет и плачет бесперечь… Ты ее пожаливай маненько… Она девка мягкая, покорливая… Мое дело сторона, а ты все-таки пожаливай… Ну, иди уж, иди, баловник…

Он, смущенный, прошел в столовую, но скоро успокоился: так, бабьи причуды какие-нибудь… Он выпил, закусил груздочками и с большим удовольствием пообедал. Потом, встав, подошел к запотевшему окну столовой. Он чувствовал себя усталым и думал, что прокатиться верхом в Тригорское было бы очень хорошо. Но сильный ветер бился среди деревьев, срывая с них последнее листья, по небу валами катились низкие, серо-синие тучи, и все было так мокро, что даже в комнатах чувствовалась эта сырость. Вороны, взлохмаченные, нелепые, боком летели из-за нахмурившейся и вздувшейся Сороти, и две пегих сороки прыгали и трещали по забору. Уныло все было, неприветливо, холодно… Скрипя старыми половицами, он прошелся всеми комнатами с их уже ветхими обоями и старой мебелью. Он подошел к биллиарду, взял кий и прицелился:

– Ну, красного в угол… – сказал он себе и с треском положил шар на место. – А теперь…

– Барин, голубчик…

Он быстро обернулся: пред ним стояла Дуня. Она была бледна, губы ее тряслись, а в милых, детских голубых глазах стояли слезы. Она была необычайно трогательна. Он быстро подошел к ней…

– Что с тобой, Додо? – тепло сказал он. – Мне и няня сегодня говорила, что ты что-то не в своей тарелке… Что случилось?

Она, закрыв лицо, горько заплакала.

– Да говори же, милая… Ну, что ты?..

– Ба… барин… я… чижолая… – едва пролепетала она, сдерживая рыданья. – Что же… теперя… моей го…головушке… бу…деть?.. – в крайнем отчаянии пролепетала она.

Он оторопел. Он не знал ни что думать, ни что говорить… А она, жалкая, пришибленная, давилась рыданиями.

– На дворне уж смеются… – говорила она. – На глаза… никому… показаться нельзя… Барин, голубчик, спасите меня!.. А не то в… Сороть… и развязка…

А он все-таки не знал, как быть. Мелькнула было горячая мысль: жениться. И сразу потухла: тогда прощай воля, прощай все сказки жизни, прощай все… Невозможно! Но невозможно и быть подлецом… И она так жалка и прелестна… Он обнял ее и привлек к себе.

– Ты здорово озадачила меня, Дуняха… – сказал он. – Но не отчаивайся так… Надо обдумать дело толком… И нельзя так сразу нос вешать… – утешал он ее без большой, однако, убедительности для самого себя и, целуя ее в белую шею с золотистым нежным пушком, тихонько продолжал: – Ты приходи сегодня ночью ко мне… да?.. и мы потолкуем тихонько… Хорошо? А теперь утри свои милые глазки и будь у меня молодцом… Все уладим, не тревожься…

Дуня долго, долго смотрела в его смуглое, взволнованное лицо своими прелестными, чистыми глазами, а потом вдруг, зарыдав, крепко обняла его и прижалась к нему беззащитно.

– Не… покидай… ме…ня… родимый… Я… без вас…

В коридоре послышались неторопливые, вразвалочку, шаги Арины Родионовны. Дуня схватила руку Пушкина, крепко поцеловала ее и быстро скрылась. Он торопливо спрятался к себе: теперь ему старухи было бы стыдно… И, повесив голову, он ходил по комнатам до самых сумерек. Потом пошел к себе, потребовал лампу и попробовал было писать. Но работа не пошла: душа ныла. Отбросив с досадой перо, он снова зашагал по темным комнатам и слушал, как наружи воет и бьется буйный ветер и как хлещет в стекла дождь… Жестокая тоска схватила его…

– Что ты тут все из угла в угол топчешься? – появившись в дверях гостиной с лампой, проговорила Арина Родионовна. – То смехи да хаханьки, а то вдруг и захандрил… Али что?

Он вздохнул.

– Не работается что-то, мама… А, может, и этот чертов ветер. Ишь, как завывает, чтобы черти его взяли!

– А ты к ночи не черкайся, – строго остановила няня. – Разве к ночи кто путный поминает его?

– А, мне все опостылело! – махнул он рукой. – Вот что, старая: вели-ка подать мне сюда чаю… И ты чашечку со мной выпьешь… С малиновым… А?

– Это вот так, – одобрила старуха. – Сичас велю подать. Самовар давно уж наставили, небось, кипить…

От лампы стало уютнее. А потом и чай на круглом столе задымился… Он сел в старинное кресло, а Арина Родионовна с чулком устроилась на большом диване в своем уголке.

– Расскажи-ка ты мне сказку какую-нибудь хорошую, мама, как, бывало, в старину рассказывала, – сказал он, прихлебывая из стакана. – Может, скука-то и пройдет…

– Какую же тебе? Давно уж все переслушал, небось…

– Все равно какую…

Няня над чулком задумалась. Снаружи бился и взвизгивал, и выл ветер… Дремотно дымился чай в стакане…

– Ну, слушай, коли так, – проговорила старуха и ровным, мерным, особенным голосом начала: – В некоторыим царстве, не в нашем государстве жил старик со своею старухой у самого синяго моря… Они жили в ветхой землянке ровно тридцать лет и три года. Старик ловил неводом рыбу, старуха пряла свою пряжу. Раз он в море закинул невод – пришел невод с одною тиной; он в другой раз закинул невод – пришел невод с травою морскою; в третий раз закинул он невод – пришел невод с золотою рыбкой, с не простою рыбкой, золотою…

Сквозь сизый дым трубки Пушкин смотрел на свою няню – когда она рассказывала ему сказки, у нее и лицо делалось совсем другое, тихое, серьезное, особенное – и слушал старую сказку: как попросилась рыбка у старика за хороший выкуп в море, как добряк отпустил ее без всякого выкупа, как забранилась на него старуха: хоть бы корыто у рыбки новое выпросил!.. И выпросил старик у рыбки корыто – тогда старухе избу захотелось новую, выпросил он избу – подавай ей царские хоромы, выпросил хоромы – царицей старуха быть хочет, произвела ее рыбка в царицы – захотела старая дура владычицей быть морскою и чтобы сама рыбка у нее на посылках бы служила… Тут уж рыбка ничего не сказала, ушла себе в синее море, а когда вернулся старик к своей старухе, перед ним была их старая землянка, а у входа его старуха стирала свое лопотье в старом, разбитом корыте.

Снаружи билась вьюга. Дремотно дымился чай в стакане. Тепло было, тихо, хорошо…

– Ну а ты, старуха, как бы себя в таком деле повела? – спросил с ленивой улыбкой Пушкин.

– И-и, батюшка мой! – тихонько воскликнула Родионовна. – Да неужто ты думаешь, что твоя старая нянька умнее других?.. Такая же дуреха, как и все… Ты-то вот гляди, как рыбку пымаешь, маху не дай…

И оба засмеялись тихонько…