Текст книги "Во дни Пушкина. Том 1"

– Прекрасно, – сказал Рылеев. – Командование восставшими полками, если не подъедет вызванный нами из Москвы Михаил Федорович Орлов, возьмут на себя, как решено, князь Трубецкой, полковник Булатов и наш кавказский герой Якубович, знающие военное дело на опыте…

Молодой моряк с сердитыми глазами хотел было что-то возразить, но на него все зашикали: в деле нужен порядок.

– А теперь план восстания… – воодушевляясь, продолжал Рылеев. – Начать восстание решено с гвардейского экипажа, Московского и Лейб-гренадерского полков… – продолжал он, с большим аппетитом, как штатский, произнося красивые, энергичные слова: полки, экипаж, лейб-гренадерский. Наталья Михайловна, несмотря на глубокую тревогу свою, любовалась им. – Этим войскам, как вполне надежным, можно сразу же открыть настоящую цель переворота. Гвардейский экипаж, взяв свои орудия, должен отправиться к Измайловскому полку, с которым он особенно дружит. Измайловцы особенно ненавидят Николая Павловича, и из их офицеров много наших. Московский полк должен явиться перед полки Семеновский и Лейб-егерский, казармы коих от него близко. Финляндский полк надо раскачать самостоятельно. В этом полку много наших офицеров и к тому же весьма энергических. Все эти войска – внимание, господа!.. – должны идти к сенату, в котором утром будут собраны все сенаторы для принесения присяги. Окружив сенат, полки должны заставить его издать манифест, объявляющий о перемене правления и назначении регентства. Во всяком случае, будет сенат согласен или нет, нами положено издать манифест от его имени. Между тем Лейб-гренадерский полк должен отрядить один батальон для занятия крепости, где находится монетный двор и где хранится большой запас монеты, только что полученной от займа. В занятии крепости препятствий не предвидится, потому что караул там держат лейб-гренадеры же, и чрез это занятие мы будем иметь в своем распоряжении не только казну, но и крепостные орудия, которые господствуют над дворцом. Два других батальона лейб-гренадер должны забрать с собой по пути пешую и конную артиллерию, а если можно, то заставить присоединиться к нам и кавалергардов. Среди их офицеров наших особенно много… Правильно ли я изложил наш план, господа?

– Правильно!.. Прекрасно!..

Сердитый лейтенант хотел было опять что-то возразить, но на него зашикали еще энергичнее. Он досадливо махнул рукой и, отвернувшись к окну, стал сердито смотреть в темную улицу с золотой цепью убегающих вдаль фонарей.

– В случае неуспеха восстания здесь, – продолжал Рылеев, держась за горло, – мы со всеми нашими силами отступим к новгородским военным поселениям: там все готово. В случае же успеха – временное правительство, созыв выборных со всей земли и – Новая Россия!

И снова заплескали, забились голоса, и чувствовались в них и нарастающее одушевление, и нарастающая тревога.

– Как исторический дворянин и человек, участвовавший в перевороте, вы можете надеяться попасть и в правительствующую аристократию… – говорил Батеньков Александру Бестужеву.

– О!.. – вспыхнул тот своими прекрасными глазами, которые сводили женщин с ума. – На что мне это? Моя стихия – это бой… Но, во всяком случае, о нас будет страничка в истории…

– Но эта страничка замарает историю, а нас покроет стыдом… – угрюмо сказал молодой коннопионер. – У нас нет достаточно сил.

– У южан все идет на фуфу, что вы мне ни говорите… – громко говорил кто-то невидимый в тесной толпе слушателей. – Был, например, Волконский на кислых водах на Кавказе, и ему помстилось, что и там работает какое-то тайное общество. И вместо того чтобы сперва разобрать дело на месте толком, он и бабахни Пестелю сообщение, что и на Кавказе все готово… А вожаки не очень и стремятся к проверке таких сообщений: это подогревает простачков!..

– Однако Корнилович, который только что приехал с юга, уверяет, что в одной Второй армии мы имеем сто тысяч штыков…

– Смотрите не просчитайтесь!..

Переговорив о чем-то с Рылеевым и Каховским, Трубецкой, отдав общий поклон собранью, вышел в сопровождении хозяина в переднюю. Булатов, видя, что время уходит, а никакой отечественной пользы не получается, вышел вслед за диктатором. И он поймал слова Трубецкого.

– Можно сказать солдатам, что их обманывают, и что государь цесаревич совсем от престола не отказывался, что он здесь и заперт в сенате…

И, выговаривая эти слова, князь чувствовал, как все его существо болит и ноет, как больной зуб… Булатову стало еще более жутко. Рылеев, проводив князя, вернулся в накуренные комнаты.

– Не правда ли, господа, – с усилием громко сказал он, – что мы избрали себе достойного начальника?

Булатов не видел в князе решительно никакого достоинства, но он не посмел высказаться.

– Да, наш диктатор довольно велик… – с мрачной и ядовитой иронией уронил Якубович.

Булатов сразу почувствовал в нем родную душу. Он начал понимать, что все эти гвардейцы и аристократы стремятся истребить власть законного государя и обманывают всех, а в том числе и его самого, а делается все это будто бы для какой-то неведомой ему пользы отечества. Он был очень смущен.

Так как казалось, что все было решено, то стали понемногу расходиться. Собрался и Каховский. Рылеев, прощаясь, с чувством проговорил:

– Любезный друг, ты сир на сей земле… Ты должен пожертвовать собой для общества… Истреби завтра императора!..

– Я всегда готов отдать себя отечеству… – без большого увлечения отвечал, картавя, Каховский. – Но я не вижу…

Его окружили. Все были тронуты его готовностью на страшную жертву. Бестужев, Пущин, Оболенский крепко обняли его. И все стали совещаться, где и как лучше устранить тирана. Булатов чувствовал, что под ногами у него колеблется пол. Он растерянно осмотрелся: Якубович в черной повязке своей с ядовитым и мрачным презрением смотрел на все происходящее.

– Хотите, я подвезу вас? – спросил его Булатов.

– Благодарю вас, – мрачно отвечал тот. – С удовольствием…

Выходя, Булатов носом к носу столкнулся с молоденьким лейб-гренадером Сутгофом, которого он любил уже за одно то, что он был лейб-гренадер.

– Ты смотри, будь осторожен завтра… – шепнул он. – Не лезь в петлю прежде отца…

Сутгоф только засмеялся и исчез в дымных комнатах. Булатов подозревал, что заговорщики играют на привязанности к нему лейб-гренадер, злоупотребляют, подымая полк, его именем, но он не знал, как остановить это. Ему становилось все тревожнее и тревожнее. Но стоило ему вспомнить крапивное семя, которое разоряло его и его семью своим преступным отношением к делу, как он весь мутился злобой…

Они с Якубовичем сели в карету. И как только колеса завизжали по морозному снегу и мимо вспотевших стекол побежали тусклые фонари, Булатов обратился к своему мрачному спутнику.

– А скажите: давно вы в етой партии? – спросил он, мягко, по-простонародному, выговаривая не этой, а етой.

– Нет, не давно…

– Знаете ли вы, по крайней мере, отечественную пользу етого заговора?

– Нет, не знаю… – с ледяным презрением отвечал Якубович.

– А как число наших солдат?

– И того не знаю… Мне Рылеев называл так, что с нами весь Измайловский полк, батальон финляндцев, две роты московцев, лейб-гренадеры в полном составе, весь гвардейский экипаж, часть кавалерии… Но, может быть, он и врет…

– Непременно врет… Давно вы с етими людьми знакомы?

– Князя Трубецкого вижу в первый раз… И Рылеева знаю недавно…

Булатов щелкнул себя по коленке.

– Тогда я прямо скажу вам: нас обманывают!.. – воскликнул он. – Рылеева я знаю давно. Быв детьми, мы вместе с ним воспитывались в первом кадетском корпусе, в одной роте… Мне кажется, что он так и рожден для заварки каш. Но сам всегда остается в стороне… Но теперь он как будто человек порядочный и вышел так, что я даже и не ожидал: довольно хорошо пишет, но, между протчим, ети «Думы» его, да и все, возмутительны… Слышал я, что и на дуели он выходил – стало быть, дух имеет. Но мне они все кажутся подозрительными…

– Я рад, что мы с вами одних мыслей… – сказал значительно Якубович.

– А тогда давайте порешим так, – сказал Булатов. – Так как ни вы, ни я не знаем предполагаемой ими отечественной пользы, ни лиц, который участвуют в етой партии странным образом, не знаем и числа их войск, то надо сперва разузнать все ето, и если предложения их точно полезны, то действовать с ними. И давайте дадим друг другу слово в случае опасности один другого защищать…

Якубович значительно и крепко пожал ему руку…

Оба боевые офицеры, они не раз видели смерть в глаза. Но то неизвестное, что таилось в этой черной ночи, было как будто страшнее смерти. Булатов явно понимал, что на это идти нельзя, но ему казалось, что и отступать уже поздно, что они считают его своим, что он, как честный человек, теперь должен идти с ними до конца… И он глухо проговорил в темноте:

– Как бы вместо етой невидимой отечественной пользы не принести бы нам народу вреда!.. Как только мы откроем огонь, чернь со всего города бросится грабить… не разбирая… Да… – тяжело вздохнул он. – До чего дожили! В городе прямо говорят: корона русская ныне подносится, как чай, и никто не хочет…

И опять замолчали. Оно наступало холодным, черным, неудержимым уже потопом, от которого не было спасения…

XXVI. Блистательная виктория

Едва встало в морозном тумане красное круглое, без лучей солнце, как заговорщики заметались по городу: одни для того, чтобы укрепить себя в общении с друзьями, другие в казармы поднимать солдат, третьи – прятаться… Штабс-капитан гвардейского штаба Корнилович, известный в литературных кругах своими историческими трудами, по поручению князя С.П. Трубецкого с утра понесся к М.М. Сперанскому узнать, готов ли тот будет, в случае успеха восстания, стать одним из членов временного правительства. Тот принял его в халате – он пил чай – и, выслушав, с удивлением отступил на шаг назад.

– Да вы с ума сошли!.. – тихонько воскликнул он. – Разве такие предложения делаются преждевременно?.. Одержите сначала верх, тогда все будут на вашей стороне…

И он очень холодно, с выражением оскорбленного достоинства, отпустил странного гонца. И, когда Корнилович точно передал его ответ диктатору, тот окончательно убедился, что все пропало, и думал только об одном: как спастись…

Батеньков выходить не торопился. Попив чаю и хорошо закусив, он, в ожидании известий, сидел у себя в кабинете и мечтал о том, как он удивит во временном правительстве всех своими познаниями и государственной мудростью, настоящей, деловой, без красивых фраз, и как увлечет всех за собой. Вдруг слуга подал ему повестку: немедленно явиться к присяге. Он поехал, на всякой случай присягнул, заглянул к себе в министерство путей сообщения и, тревожный, вернулся домой. И вдруг незримым вихрем пронесся слух: на Сенатской площади собрались солдаты и мужики и кричат: «Константин!» Батеньков перепугался, заперся у себя и, сразу забыв обо всех мечтаниях, желал только одного: чтобы тех отчаянных, которые выйдут к солдатам, скорее переловили и чтобы государь, получив такой урок, царствовал бы в мире и с благорасположением к народу…

Полковник Булатов как сумасшедший носился по городу. Он с удивлением замечал, что он потерял всякую власть над своими мыслями: они точно с цепи сорвались и табуном бешеных коней неслись неизвестно куда… И он бросался то на Сенатскую площадь, то домой, то в штаб, чтобы поскорее присягнуть и тем положить конец этим мучительным колебаниям. И вот он в штабе, и клянется пред крестом и Евангелием – отомстить Николаю, и, весь дрожа, подписывает присягу служить ему верой и правдой. И снова уносится неизвестно куда…

В казармах бурлило. Первыми поднялись московцы. Командир полка, полковник Фредерикс, перепуганный, прилетел в казармы. Александр Бестужев дерзко остановил его у ворот и – показал пистолет. Немец отскочил и наткнулся на задорного князя Щепнина-Ростовского. Ударом сабли тот свалил генерала на землю. Начальник дивизии, генерал Шеншин, уговаривавший солдат, подвергся той же участи. И до того молодой князь разгорелся, что бросился и на полковника Хвощинского. Полковник понесся во весь дух, князь нагнал его и саблей плашмя нанес ему крепкий удар вдоль спины.

– Умираю!.. – закричал Хвощинский. – Спасите: умираю!..

Вслед ему несся веселый хохот и заливистый свист солдат… Они сразу осмелели и бурной рекой, под грохот барабанов, потекли на Сенатскую площадь.

Якубович, затаившись, отсиживался у себя на квартире, на Гороховой. Увидав московцев, он вдруг осмелел и бросился к ним. Подняв свою шляпу на острие сабли над головой, он стал впереди полка и исступленно закричал:

– Ура, Константин!..

Роты молодцевато, с подъемом, вышли первыми на Сенатскую площадь и быстро образовали каре вкруг Медного Всадника. Перед фронтом их расхаживал откуда-то взявшийся Каховский с двумя заряженными пистолетами и кинжалом и, весь в «нервической лихорадке», картавя, кричал:

– Ура, Константин!

Солдаты, рослые молодцы, с тупым недоумением и пренебрежением смотрели на щуплую фигурку Каховского. Им было обидно, что какой-то там михрютка путается не в свое дело. А тут явился нелепый, долговязый, весь искривленный Кюхля, который, по обыкновению, ничего не соображал, все забывал, все путал и метался как исступленный. В руках у него был чудовищной величины пистолет, которым он орудовал так, что у всех соседей поджилки тряслись – пока они не убедились, что пистолет подмок и потому совершенно безопасен: по дороге на площадь извозчик вывалил Кюхлю в снег. Народ смотрел на Кюхлю разинув рот.

– Вот етот дюже отчаянный… – сказал рябой мастеровой. – Ты гляди, как орудовает!..

А от дворца уже летели парные сани. В санях, в одном мундире, с голубой лентой через плечо, стоя, с шиком мчался генерал-губернатор, граф Милорадович. Весть о народных волнениях застала его за завтраком у балерины Телешевой, и он был зол… Он выскочил из саней, взял у какого-то офицера лошадь и подскакал к мятежному каре.

– Ребята! – по-генеральски уверенно крикнул он. – Что вы, очумели? Сейчас же приказываю вам возвратиться в казармы и принести присягу государю императору Николаю Павловичу!..

Князь Оболенский, выхватив у одного из солдат ружье, направил штык в грудь генерала.

– Потрудитесь отъехать от фронта, ваше высокопревосходительство! – строго крикнул он.

– Я вас арестую, господин адъютант!.. – весь налившись кровью, в бешенстве закричал Милорадович. – Изво…

Оболенский ткнул его штыком. В то же мгновение затрещало несколько выстрелов, – Каховской стрелял первым, почти в упор, – генерал замотался в седле, припал к луке, шляпа его с пышным плюмажем упала в затоптанный снег, и испуганная лошадь понесла его в толпу…

К площади один за другим шли в грохоте барабанов верные Николаю полки. Первыми, справа по три, шагом подошли конногвардейцы. Это был самый блестящий из гвардейских полков, учрежденный еще при Анне Иоанновне для охраны самодержцев всероссийских. Подошли павловцы, семеновцы, измайловцы, коннопионеры, преображенцы. Николай встретил измайловцев своим медным криком: «Здаррово, малладцы!», но полк – молчал. Николая перекосило. Но сделать было ничего нельзя: может быть, еще момент и его самого подымут на штыки. Со всех сторон уже теснился народ. Огромное большинство было уверено, что предстоит парад войскам…

Туман поредел. Медный Всадник во всей гордой красе своей высился над тихим каре мятежников. И вдруг вспыхнуло «ура»: быстрым шагом, под угрожающий грохот барабанов, под командой пылкого Сутгофа, к ним подходил отряд лейб-гренадер с черными султанами на высоких киверах. Согласно принятой накануне диспозиции, Сутгоф беспрепятственно вошел в крепость, но вместо того, чтобы оставаться в ней и дождаться подхода еще хотя одного батальона, – это дало бы возможность иметь, в случае успеха, важную опору, а в случае неуспеха подождать прибытия подкреплений из военных поселений, – Сутгоф не вытерпел и понесся на Сенатскую площадь.

Полковник Штюрлер, швейцарец, ненавидимый лейб-гренадерами за свою тупую жестокость, все время шел за ними и на отвратительном русском языке умолял их вернуться и присягнуть Николаю. Он напоролся вдруг на Каховского. Тот выстрелом из пистолета свалил его в снег. На Каховского бросился было какой-то свитский офицер, но Каховский ударил его в голову кинжалом… И вдруг разрумянившееся лицо Каховского подернулось гримасой отвращения, он бросил оружие в снег и пробормотал:

– Ну, будет с меня!.. Гадко мясничать так…

Народ постепенно начал разбираться в положении. На все увещания представителей власти разойтись толпа отвечала насмешками:

– Ага! Теперь, когда приспичило, подмазываетесь, а как беда пройдет, опять нашего брата в бараний рог согнете!.. Господа! – кричали они со всех сторон офицерам-повстанцам. – Ведите нас на арсенал, давайте оружие: мы вам весь Петербург в полчаса вверх дном перевернем!..

Но именно этого-то и боялись больше всего повстанцы!

И нестроевые всех полков то и дело подбегали к восставшим:

– Подержитесь, господа, только до вечера… – говорили они. – А когда смеркнется, все солдаты поодиночке перебегут на вашу сторону…

Правительственная сторона видела все это, но действовать не решалась. Все висело на волоске. Наконец, Николай решил двинуть против народа тяжелую, как он думал, артиллерию: митрополит Серафим – один из деятелей реакции и великий интриган – с митрополитом Евгением, вооружившись хоругвями и крестом, в сопровождении нескольких священников и дьяконов, полезли по расквашенному снегу к мятежникам.

– Что вам тут нужно? – строго спросили митрополита, выйдя вперед с обнаженными шпагами, офицеры. – Вы сами знаете, что незачем в дела политические путать религию. Вы ничего тут не сделаете, а только раздражите людей и, пожалуй, нарветесь на оскорбление. Идите лучше с Богом домой… Вон, конногвардейцы собираются как будто атаковать нас…

– Уходите! – крикнул издали, картавя, Каховский. – Не прежнее время обманывать людей!.. Идите на свое место!..

Святители, бросив взгляд в сторону кавалерии, решили не настаивать. Конногвардейцы, – ими командовал генерал Орлов, брат Михайлы Федоровича, – в самом деле, строились к атаке. Отцы духовные, путаясь в своих рясах и испуганно ахая, поплелись по расквашенному снегу назад. Заливистый, дерзкий разбойный посвист толпы насмешливо провожал их…

На бунтовщиков был двинут великий князь Михаил, который только что возвратился из Варшавы, где он бесплодно увещевал Константина принять престол прародительский. И он ничего не сделал – только брат Кюхля все страшно прицеливался в него из своего подмокшего пистолета…

И вдруг все стихло: конногвардейцы, враз бледно блеснув палашами, рысью пошли на каре. Громадные тяжелые лошади их еще не были почему-то перекованы на шипы и оскользались. В статных, рослых воинах не чувствовалось никакого огня. Повстанцы встретили лавину залпом поверх голов…

Залп восставших точно разбудил медливший в нерешительности в казармах гвардейский экипаж.

– Ребята, наших бьют! – не своим голосом закричал Михайла Кюхельбекер, брат Кюхли.

Матросы, расхватав оружие, забыв об артиллерии, которую они должны были с собой захватить, одним порывом, со всеми своими офицерами, понеслись на площадь.

– Ура-а-а!.. – встретили их ободрившиеся повстанцы. – Ура-а-а!..

И вдруг перед фасадом каре, обращенным к Неве, выросли маленькие фигурки: то были кадеты 1-го корпуса и морские.

– Мы присланы депутатами от наших корпусов для того, чтобы испросить позволения прийти на площадь и сражаться в ваших рядах… – отдав честь, проговорил молодым петушиным баском один из них.

Михайло Бестужев почувствовал, что у него горло точно шнуром перехватило. Он заколебался: с одной стороны, жаль мальчишек, а с другой – какой эффект произвело бы участие в восстании ребят!.. Но он победил себя:

– Благодарите ваших товарищей и всех нас за благородное намерение наше… – громко сказал он. – Но поберегите себя для будущих подвигов…

Потные, красные, задыхающиеся от волнения мальчуганы, откозыряв, полезли снегом обратно. В этот момент Николай, знакомясь с обстановкой, проезжал со свитой краем площади. От Медного Всадника в него грянул залп, а из-за забора вечно строющегося Исаакиевского собора полетели поленья и раздался заливистый свист: то народ приветствовал возлюбленного монарха…

Смута и озлобление заметно нарастали.

– А где же наш Якубович? – вдруг ахнул кто-то.

– Он сказал, что у него разболелась голова и что он больше не может… – со смешком отвечал Александр Бестужев. – Мы его просили стать во главе войск, но… головная боль слишком, видимо, сильна…

– Но какова свинья Трубецкой!..

– Да… Диктатор!..

– Да вон он, наш Якубович! – вдруг крикнул кто-то.

Якубович подошел к царю и молодцевато отдал ему честь.

– Ваше величество, разрешите мне обратить мятежников на путь закона, – басом сказал он.

– Как фамилия? – спросил бледный Николай, оглядев его с коня.

– Якубович… Нижегородского драгунского полка.

– Попробуй…

Якубович навязал на саблю белый платок, быстро подошел к каре и сказал Михайле Кюхельбекеру:

– Держитесь крепче!.. Там вас здорово боятся…

В это мгновение конногвардейцы снова вяло поскакали в атаку. Повстанцы встретили их огнем. Из толпы в них летели ледышки и поленья, и заливистый свист провожал их по всему пробегу… И снова, ничего не сделав, великаны сумрачно повернули обратно…

По взбаламученным улицам мел резкий морозный ветер. Красное солнце уже спускалось за дышавшее железным холодом море. Повстанцы стояли уже несколько часов на морозе без пищи и промерзли до мозга костей. Хотя в их противниках и чувствовалось колебание, но и они действовать не решались: их было всего около двух тысяч. А самое главное, спрятался диктатор. На летучем военном совете тут же, на площади, главнокомандующим был избран поручик князь Оболенский, но и новый главнокомандующий не знал, что делать. Начались разногласия… Николай, невзирая на противление жены, поставил в ряды преображенцев своего семилетнего сына-наследника, а сам сел на белого коня. Все вокруг было хмуро и ненадежно…

– Sire, faites balayer la place par la mitraille… – сказал ему граф Толь. – Ou renoncez au trône…[42]42
  Ваше величество, прикажите очистить площадь картечью или откажитесь от трона (фр.).


[Закрыть]

– Да, да, другого ничего не остается… – поддержал его генерал-лейтенант Васильчиков.

Николай думал.

– Vous voulez que je verse le sang de mes sujets le premier jour de mon règne?[43]43
  Вы хотите, чтобы я проливал кровь в первый же день моего царствования? (фр.).


[Закрыть] – сказал он.

– Oui, pour sauver votre Empire…[44]44
  Да, чтобы спасти империю… (фр.).


[Закрыть]

Николай колебался. И колебались продрогшие, едва живые повстанцы.

Николай, хмурый, понял, что надо играть ва-банк. К восставшим подскакал генерал Сухозанет.

– Передаю вам последнюю волю государя императора… – на дурном русском языке крикнул он. – Сейчас же положите оружие или артиллерия откроет огонь!..

– Отправляйтесь назад!.. – кричали ему со всех сторон мятежники-офицеры. – К черту!..

– И пришлите кого-нибудь почище вас… – с отвращением добавил Пущин.

Сухозанета, голландского посланника ван Геккерена и некоторых других высокопоставленных особ молва обвиняла в том грехе, который в высшем свете назывался тогда «бугрством».

Сухозанет поскакал обратно. Народ, явно сочувствуя восставшим, тесно подступал к ним. Все настойчивее раздавались голоса, требовавшие оружия.

И вдруг Сухозанет махнул шляпой, и огромный город весь вздрогнул: артиллерия дала первый залп. Картечь жутким шумом пронеслась над головами и защелкала по Медному Всаднику. В толпе раздались было крики ужаса, но народ тотчас же справился.

– Не посмеют!.. – раздавались со всех сторон уверенные голоса. – Вишь, поверх голов пущают… Стращают, сволоча!..

Новый залп встряхнул город. На этот раз орудия были направлены в каре и в народ. Раздался невероятный вопль тысяч глоток, вопль ужаса, боли, бешеного, но бессильного негодования, все закрутилось в какой-то сумасшедшей пляске и вдруг с плачем и криками бросилось бежать. Люди, сбивая один другого с ног, топтали раненых и убитых и с вытаращенными, ничего не видящими глазами неслись кто куда… И снова, закравшись белыми дымками, рванули пушки по бегущим…

– Я не покину вас, вашескородие… – подбежав к Бестужеву, бледный, проговорил его любимец, ефрейтор Любимов, родом из пушкинского Михайловского. – Всяко быть может…

Новый залп, и Любимов, удивленно ахнув, ткнулся лицом в окровавленный снег: картечь пробила ему грудь. Мятежники, справившись, открыли пальбу по пушкам. Но все уже понимали, что дело проиграно: у Николая нашлось решимости на одну соломенку больше, и он повернул историю в свою пользу. Матросы просто из себя выходили: как могли они забыть о пушках! Но было уже поздно. Еще артиллерийский залп, и все в диком смятении бросилось на Неву. Иситевский мост провалился под тяжестью толпы. Люди побежали по льду. Пушки продолжали палить по бегущим. У Бестужева мелькнула мысль занять поскорее Петропавловку, и при пушках, направленных на дворец, открыть переговоры с Николаем. Но вокруг, под ядрами и картечью, все крутилось в смерчах ужаса и сделать было нельзя уже ничего. И не успели беглецы выбраться на противоположный берег, как сразу их атаковали кавалергарды…

В течение всей ночи полиция, с помощью чернорабочих, спускала в проруби на Неве трупы погибших, а иногда и раненых, предварительно ограбив и раздев их до нитки.

Один офицер-измайловец застрелился из-за того, что он не принял участия в восстании.

Начались аресты…

Эта блистательная виктория была тем более приятна Николаю, что была совершенно неожиданна. Но близкая гибель всей этой блестящей молодежи производила такое впечатление, что даже генерал-адъютанты при виде первых арестованных плакали. Милорадович умер. На «рабочем» столе его, среди разных дамских записочек, обнаружили и доносы, предупреждавшие о заговоре: они не были даже распечатаны…