Текст книги "Во дни Пушкина. Том 1"

ХХХ. Деловое утро Сергея Львовича

Сергей Львович Пушкин поехал по делам в Москву. По каким именно делам понадобилось ему это путешествие, он, собственно, не знал, но вид его при отправлении был чрезвычайно озабочен. Главная и тайная причина этой деловой поездки было желание отдохнуть от семейных дрязг, а в особенности от кредиторов, которые отравляли ему жизнь, тем более что было их у него чрезвычайно много, а, во-вторых, надежда где-нибудь и как-нибудь достать деньжонок, в которых он всегда очень нуждался. И он с удовольствием прокатил по хорошей дороге эти шестьсот верст, – погода стояла редкостная, – и, приехав в старую Москву, как всегда, остановился у брата своего Василия Львовича, неудачного поэта, на Басманной. В тот же вечер он славно поиграл и покушал в Аглицком клобе, перевидал там почти всех своих московских приятелей, солидно побранил правительство и, вернувшись за полночь домой, великолепно выспался…

Сергей Львович – невысокого роста, кругленький, с полным лицом, на котором смешно уселся крошечный носик, – был человек добрый, но вспыльчивый. Ко всякому делу он имел смолоду органическое отвращение и более всего на свете ценил свое спокойствие. Если из его деревень являлись к нему крестьяне с жалобой на управляющих, он, кипя, немедленно, даже не выслушав, изгонял их. Все дела свои он свалил на свою супругу Надежду Осиповну, которая в молодости была чрезвычайно красива и была известна в свете под именем «прекрасной креолки». Она под словом «дела» понимала, прежде всего, переезды с одной квартиры на другую. И если прежде переезжать почему-либо было невозможно, она производила целые перевороты в своей квартире: из спальни делала кабинет, из столовой – гостиную, меняла обои, и так, и эдак переставляла мебель, и часто в одной комнате у нее не было проходу от всякой мебели, а в соседней была полная пустота. Квартира их всегда была больше похожа на цыганский табор, который вот сейчас снимется и пойдет куда-то дальше… И она, и ее супруг страстно любили общество, были постоянно на людях, и Сергей Львович блистал своими остротами, своими стихами на французском языке, которым он владел мастерски, и бесподобным чтением комедий Мольера. Не отставала от него в этом отношении и Надежда Осиповна. В доме их бывали и известные писатели того времени, и французские эмигранты, и местные сливки, и время проходило в остроумных разговорах, устройстве праздников, собраний и особенно домашних спектаклей, на которых блистал Сергей Львович. Пользуясь таким настроением господ, управляющие их безбожно воровали. Сергей Львович в хозяйстве ничего не поникал, и супруги довольствовались только тем, что из имений им доставляли добровольно: два-три воза замороженной птицы, масла, яблок, солений и мочений, да сотни две-три рублей ассигнациями. Поэтому в доме была всегда нужда, и Сергей Львович должен был вертеться, как бес перед заутреней, без конца ссорился с супругой, и тогда она целыми неделями дулась и не говорила ни слова: эта ее способность была известна обоим столицам…

Поэтому, когда Сергей Львович вырывался из своей цыганской обстановки в какую-нибудь прочную оседлость, как теперь, он, несмотря на кредиторов, чувствовал себя спокойно, вольно и весело. В свое время он проснулся, напился в постели кофе, потом с помощью лакея оделся и решил позаняться немного делами…

Из большого баула своего он вынул щегольской, но сильно потертый портфель и, усевшись к столу, стал разбирать бумаги. Бумаги эти состояли, главным образом, из уже пожелтевших, но еще не оплаченных счетов, всяких писем, в которых ему напоминали о его долгах, старых векселей его, по которым он каким-то чудом расплатился. Из одной пачки счетов выскочил дагеротип хорошенькой француженки-актрисы. Сергей Львович долго веселыми глазами рассматривал довольно откровенно одетую красавицу, а потом, подавив вздох, стал разбирать счета: те, по которым можно еще обождать с платежом, он клал в одну стопку, а те, по которым платить нужно было поскорее, в другую. Эту сортировку производил он раза два-три в год, но из этого никогда ничего не выходило: получал долг тот из поставщиков, который был понапористей, или тот, кто просто попадал в благоприятный момент. В особом большом и толстом конверте лежали жалованные грамоты на его имения Михайловское и Болдино, которые он захватил с собой в смутной надежде каким-то способом извлечь из них хоть немного денег. Но как это сделать? Он развернул старый пергамент с местами уже стертым текстом и, деловито нахмурившись, стал читать:

«…Вятская, Болгорская и иных Государыня и Великая княгиня Нова города… Земли… Рязанская, Ростовская, Ярославская, Белоозерская, Удорская, Обдорская, Вондийская и всея северныя страны Повелительница и Государыня… земли Карналинских и грузинских Царей и кабардинския земли… и торских Князей и иных наследная Государыня я Обладательница, объявляем чрез сие, что МЫ, НАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО, по имянному НАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Указу заподписываем собственныя НАШЕЯ руки Генваря 12 дня минувшаго 1742-го НАШЕМУ Генералу Маэору и Ревельскому обер Каменданту Абраму Ганибалу сразсуждений блаженныя и вечныя славы достойныя памяти иродителе НАШИМ ГОСУДАРЯМ их ИМПЕРАТОРСКИМ ВЕЛИЧЕСТВАМ… НАМ оказанных верных его заслуг всемилостивейше пожаловали Сыпносском уезде пригорода Вороноча Михайловскую Губу которая после кончины блаженной памяти Цесаревны ЕКАТЕРИНЫ ИВАНОВНЫ приписана к НАШЕМУ ДВОРЦУ а сооной поведомости из НАШЕЙ дворцовой канторы исказано попереписи генералитетской пятьсот шестдесят душ совсеми кней принадлежащими Землями в вечное владение, а понеже упомянутый наш Генерал маэор и обер Камендант Ганибал всеподданнейше НАС просил дабы МЫ НАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО ему на показанную Михайловскую Губу совсеми кней принадлежащими для вечнаго ипотомственнаго владения всемилостивейше грамоту пожаловать соизволили. Того ради МЫ НАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО из особливой НАШЕЙ ИМПЕРАТОРСКОЙ милости… сей НАШЕЙ жалованной грамоты заним Генералом Маэором и обер Камендантом Ганибалом и потомками его оную Михайловскую Губу совсеми кней принадлежащими землями всемилостивейше утверждаем и оную ему ипотомкам его продать, заложить…»

Сергей Львович, устав, потер свой облысевший лоб. «Продать, заложить, – подумал он. – Заложить невозможно, потому что уже заложено, а продать?.. Но, во-первых, что за них дадут, а, во-вторых…» Он опять потер лоб и только было примостился читать далее, – зачем он это делал, неизвестно, но ему казалось, что дела вообще как-то вот так делаются, – как в дверь постучал лакей.

– Что там? – недовольно отозвался он, показывая досаду, что ему не дают заняться делом.

Лакей, приоткрыв дверь, просунул в комнату свое бритое с седыми бачками лицо.

– Их сиятельство князь Петр Андреевич Вяземский… – сказал он вкрадчиво. – Извиняются, что так рано, но, говорят, по нужному делу…

Было, в самом деле, только без четверти одиннадцать.

– Проси, проси, разумеется… – шумно встал от стола Сергей Львович, довольный, что он пока может оставить все эти скучные дела. – Проси сюда… А-а, ваше сиятельство, Петр Андреевич! – широко раскинув свои толстые короткие ручки, весело возгласил он. – Ты уж извини, что принимаю тебя в халате: за делами засиделся…

– Это я должен извиняться, что так рано потревожил тебя, – отвечал князь своим несколько хриплым голосом. – Но, думаю, умчится наш петербуржец с визитами по Москве, тогда его и собаками не найдешь, так au saut du lit[48]48
  При вставании с постели (фр.).


[Закрыть], думаю, будет вернее…

– Садись, садись… Вот в это кресло…

Князю было под сорок. Он был богатый помещик, известный поэт и великий острослов и срамослов. Попасть ему на язычок опасались. Его лицо, обрамленное темными, густыми и холеными бакенбардами, носило выражение какой-то щенячьей серьезности, и золотые очки еще более подчеркивали это выражение…

– Ну, как вчера в клобе? – спросил Сергей Львович.

– Так себе… В последнее время что-то не везет мне в картах…

– В картах не везет, в любви везет, – хе-хе-хе…

– Ну, в любви!.. Пора и о душе подумать…

– Думаете вы о душе!.. Как же!.. Хе-хе-хе…

Посмеялись.

– А я к тебе по делу, Сергей Львович… – сказал князь. – Только уговор дороже денег: не кипятиться… Дело обыкновенное, житейское, и портить себе кровь из-за пустяков не стоит…

Сергей Львович воззрился на него.

– Насчет девки?

– Насчет девки… Я получил от Александра письмо и…

Сергей Львович поднял ручки к потолку и в отчаянии потряс ими над головой.

– Этот монстр сведет меня в могилу!.. – закричал он. – С правительством на ножах, чуть было не вляпался в эту sale histoire du quatorze[49]49
  Грязную историю 14-го (фр.). 14 июля 1789 г. произошла Великая французская революция. Сергей Львович аллегорически сравнивает с ней восстание декабристов.


[Закрыть], а теперь…

– Постой, постой, Сергей Львович… – остановил его князь. – Уговор был не горячиться… И не будем расширять темы до бесконечности: оставим le quatorze и notre cher gouvernement[50]50
  Наше милое правительство (фр.).


[Закрыть] и сосредоточим наше внимание на девице…

– Сосредоточим!.. – воскликнул, кипятясь, Сергей Львович. – Давно сосредоточил… Ночей не сплю… Ведь он, этот монстр, чтобы насолить мне, может даже и жениться на ней… От него всего можно ожидать… И чтобы спасти от глупости этого fils denature[51]51
  Выродок (фр.).


[Закрыть], – видит Бог, сколько мне пришлось страдать от него!.. – я уже решил… да, решил пойти для него на всякие sacrifices[52]52
  Жертвы (фр.).


[Закрыть]. Ее отец служит у меня буфетчиком – ты знаешь его, Михайла Калашников, представительный такой из себя… И не дурак… Ну, чтобы сделать ему эдакую… компенсацию… и чтобы, главное, удалить ее от Alexandre, я назначил его управляющим в Болдино, и он на этих днях выезжает туда со всей семьей… Но я поставил ему условием, чтобы он Дуньку забрал с собой… Я тебе говорю, князь, тот способен на зло мне madame de Pouchkine ее сделать!.. Нельзя: либералист, революционер, якобинец, esprit fort…[53]53
  Вольнодумец (фр.).


[Закрыть] А на отца наплевать.

– Ты несколько неточно представляешь себе положение, Сергей Львович… – засмеялся князь. – Дело в том, что вышеупомянутая девица уже здесь в Москве, что Александр после того, как она здесь распростается, и хочет направить ее в Болдино… Я и решил испросить предварительно твоего родительского благословения на это дело…

– Ты спрашиваешь, а он?.. А он?! – закипел Сергей Львович. – А ему согласия отца не надо?.. Нет, я решительно заявляю всем: он меня убьет!..

Вяземский опять успокоил его и заставил говорить о деле. Но говорить, собственно, было уже не о чем: раз Михайла Калашников уже получил компенсацию, обязался Дуню взять к себе и уже ехал в Болдино, то все, таким образом, улаживалось как нельзя лучше.

– Ну, вот и прекрасно. – сказал Вяземский. – На том и порешим… Ну, а теперь расскажи мне, что говорят у вас в Питере относительно четырнадцатого…

Сергей Львович развел ручками.

– Хорошего мало… – сказал он. – Государь император решил, видимо, подтянуть… Действительно, покойный государь, несмотря на все эти казни, если не египетские, то аракчеевские, порядочно пораспустил-таки Россию. Мы ведь неспособны к разным этим аглицким вольностям… Веди наш народ на тугих вожжах, он везет великолепно, а как чуть поослабил поводья, так и пошла писать… Посмотри на моего Александра: да разве мыслимо, чтобы мальчишка, щенок, позволял себе так третировать правительство. Ведь он Бог знает что пишет!..

– Погоди… Когда же приговор?..

– Приговор должен быть еще конфирмован государем. Но гонят во всю мочь… Да ведь их сколько!.. А ты слышал, что наша дева Ганга решила идти за мужем в Сибирь?.. Хотя вопрос, попадет ли он еще в Сибирь.

– То есть?

Сергей Львович сделал жест вокруг шеи, а потом указал на потолок… Князь с неудовольствием сморщился.

– Грибоедов уверяет, что когда постранствуешь, воротишься назад, то дым отечества нам сладок и приятен… – проговорил он. – Не знаю: de gustibus non est…[54]54
  О вкусах не… (лат.).


[Закрыть] – пустил он крутую неприличность. – Но я от всего этого дыма готов убежать за тысячи верст… Вон Тургенев Николай, умница, дал стрекача – достань-ка теперь его!..

– Он очень запутан в деле, говорят…

– Еще бы! Первый инстигатор…

Поболтав еще о том о сем, князь простился. Сергей Львович, проводив его в переднюю, взглянул на часы, быстро, кое-как засунул свои бумаги в портфель, швырнул его в баул и позвонил камердинеру: время было одеваться…

XXXI. Любимец муз

Князь пешком направился к Красным Воротам: ему хотелось поразмяться. Он шел солнечной стороной улицы, уверенно подпирался тросточкой и рассматривал хорошеньких женщин, которые встречались ему. По шумной Мясницкой он пошел в сторону Чистых Прудов: там он хотел навести справки о судьбе своего приятеля Матвея Александровича Дмитриева-Мамонова, неимоверного богача, который после всяких чудачеств заболел у себя в Дубровицах душевным расстройством и попал под опеку. Говорили, что опекуны решили перевезти его из Дубровиц куда-то в другое место. И князь думал, что ему следует съездить проститься с приятелем и посмотреть, действительно ли дело с Мамоновым обстоит так, как болтают в Москве: возможно, что просто кому-то захотелось разыграть мамоновские миллионы. Князь во всем предполагал дурное и был доволен, когда его предположения оправдывались…

Смолоду князю были не чужды добрые устремления. Когда перед войной 1812 года французский юрист Deachamps писал в Варшаве, под руководством Новосильцова, проект новых учреждений для России, то это молодой Вяземский переводил его с сочувствием на русский язык. В Отечественную войну он пылает патриотическим воодушевлением, и, когда победоносный Александр возвращается из парижского похода, Вяземский встречает его четверостишием:

 
Муж, твердый в бедствиях и скромный победитель.
Какой венец ему, какой ему алтарь?
Вселенная, пади пред ним: он твой Спаситель!
Россия, им гордись: он сын твой, он твой царь!..
 

В 1820 году М.Ф. Орлов составлял проект адреса государю об уничтожении крепостного права. Адрес этот был подписан целым рядом крупных вельмож: Илларионом Васильчиковым, Блудовым, графом Воронцовым и другими. Из дела ничего не вышло. В 1820 году граф М.С. Воронцов и князь А.С. Меншиков решили снова начать это дело. Была составлена декларация, причем было постановлено, что все те, кто ее подпишет, тем самым обязываются освободить своих крестьян. К делу опять примкнул целый ряд крупных лиц. В числе их был и князь П.А. Вяземский. Из дела опять ничего не вышло…

Князь как-то легко и скоро остыл и к этому делу, и ко всему другому. Теперь он ограничивался лишь критикой – подчас очень злой – других. И теперь он был не очень недоволен, что Александр I не дал хода их проекту освобождения крестьян. Он постепенно усвоил себе, что главное в жизни для него – а отчасти и для других – это его здоровье, удобства и удовольствия. Он чрезвычайно ловко лавировал в лабиринтах жизни. С одной стороны, он, аристократ, царедворец, – хотя немножко и на подозрении, – находился в переписке с великими князьями, а с другой – он любил позлословить и покипеть с разными либералистами, вроде опасного Пушкина. В одном из своих стихотворений с гражданским душком – «Негодование» – он утверждал, что «бесстыдство председит в собраниях вельмож», но он никогда не задумывался над тем, что председит в его собственной душе, потому что заранее был уверен, что все там находится в самом лучшем порядке. В добрые побуждения других он не верил, и, когда встречал он насмешку над добром у других, он очень одобрял это. Когда один из его приятелей на предложение войти в масонскую ложу отвечал, что масоны разделяются на две категории, датусы и биратусы, что датусом он быть не желает, а быть биратусом не считает возможным, князь Петр Андреевич, отлично зная, что суть масонства совсем не в этом, хохотал и охотно повторял шутку приятеля повсюду. Так и теперь, в деле Дмитриева-Мамонова, он искал прежде всего грязного подвоха и, шагая солнечной стороной Мясницкой, вспоминал жизнь этого нелепого человека.

Близко сошлись они еще в 1812 году, когда Дмитриев-Мамонов, сын фаворита Екатерины, один из безумных богачей, – у него было около ста тысяч десятин земли в двадцати девяти уездах и девяносто тысяч крестьян, – вдруг ярко запылал патриотическим воодушевлением. Когда в начале войны Александр I посетил Москву, Дмитриев-Мамонов предложил в его распоряжение несколько миллионов наличными и столько же бриллиантами. Государь отклонил этот дар молодого энтузиаста и через Румянцева предложил ему лучше сформировать полк на свои средства. Мамонов с величайшим одушевлением взялся за дело. Полк был щегольски обмундирован. Белья для его казаков было заготовлено столько, что и половины его взять с собой в поход было невозможно. Наряду с другими представителями золотой молодежи и князь П.А. Вяземский записался в его полк. Мамонов получил вскоре золотую саблю с надписью за храбрость. Но вследствие уличных беспорядков, произведенных его казаками в каком-то немецком городке, полк был расформирован…

По окончании войны молодой вельможа присоединяется в Москве к кружку недовольных. В 1816 году ему разрешили съездить за границу подучиться. Вернувшись оттуда, он заперся в своих живописных и роскошных Дубровицах и, как говорили, стал «заговариваться» – особенно в вопросах религиозных, – настолько, что власти сочли нужным для вразумления молодого вельможи направить к нему самого митрополита Филарета, который славился своей ученостью, красноречием, властолюбием и мастерством в интриге. Но толку не получилось.

– Мне, наконец, надоело слушать все эти трактаты в доказательство бытия Божия… – говорил Мамонов. – Эти ваши писания в пользу Бога сделали более неверующих, чем самые нечестивые творения безбожников. Не разумнее ли было вам меньше говорить, а больше мыслить и чувствовать, а главное, действовать пред Богом?.. Но дело в том, что разглагольствовать и пачкать бумагу легко, а добродетельным быть трудно… Есть что-то смешное и неловкое в тех приемах, к которым прибегаете вы, когда беретесь защищать Бога и объяснять предвечные тайны: вы всегда придаете Богу мелочность ваших собственных воззрений.

Ясно, что и ученый Филарет вынужден был признать, что молодой богач действительно свихнулся…

Князь, выйдя на Чистые Пруды, – на бульваре было полно детишек и их нянюшек и кормилиц, – осмотрелся. И вдруг выражение щенячьей серьезности с лица его слетело и заменилось приветливой улыбкой.

– А-а!.. – приподнимая шляпу, воскликнул он. – Наслаждаетесь солнышком?.. Bonjour, mesdames!.. Bonjour!

Три молоденьких девушки, гулявшие в сопровождении смуглой и зубастой француженки, расцвели улыбками. Это были Гончаровы. У матери их были большие средства, но они очень нуждались – как полагается. Князь с удовольствием осмотрел младшую, Натали: она была божественно красива. Но ботинки ее не блистали большой свежестью и сбоку даже были как будто позамазаны немножко чернилами, чтобы скрыть предательскую трещинку.

– Et votre maman?[55]55
  А как ваша матушка? (фр.).


[Закрыть]

И, поболтав немного с молоденькими красавицами, князь снова любезно приподнял шляпу и пошел. «Да, она, как и полагается красавице, недалека, но… что из нее будет года через три!.. Венера в молодые годы должна была быть вот именно такою… Une jeune Vènus moskovite…»[56]56
  Юная Венера московская… (фр.).


[Закрыть]

Он опять осмотрелся. Перед ним были два двухэтажных дома, выкрашенных в бледно-желтый цвет. На воротах с уродливыми каменными львами, похожими на огромных лягушек в париках, с одной стороны стояло: «Свободен от постоя», а с другой: «Сей дом принадлежит статскому советнику Ивану Алексеевичу Суховееву». Это был известный Москве делец, как-то примазавшийся и к мамоновской опеке.

– Ваше сиятельство!.. – радостно воскликнул статский советник при виде князя. – Чем я обязан чести вашего посещения?.. Вот, вот в это кресло, прошу вас…

От радости он выглядел настоящим именинником. Он предложил чаю, сигар и все смотрел на князя умиленно-радостными глазами. Но как только он узнал о цели посещения, так глаза его точно пленкой какой затянуло и лицо сразу приняло грустно-удрученное выражение.

– Увы, князь, увы!.. – вздохнул он сокрушенно. – К сожалению, никакого сомнения больше нет: врачи единогласно признали его сумасшедшим. И они порекомендовали нам перевести больного в другое имение: может быть, перемена обстановки повлияет на него в хорошую сторону… Да вот-с, не угодно ли ознакомиться?..

Он порылся в толсто набитом бумагами портфеле и с как бы извиняющейся улыбкой передал князю листок бумаги. Это было одно из стихотворений Мамонова, – тогда все писали стихи, – выкраденное у него вместе с другими бумагами ловкачами из опеки. Князь, хмурясь, прочел:

 
В тот день пролиется злато струею и сребро потоком,
Восстанут ли безмысленные на мудрых и слабые на крепких?..
Москва просияет яко утро и Киев как день.
Восстанут ли бессмысленные на мудрых и слабые на крепких?
Богатства Индии и перлы Голконда пролияются на пристанях Оби и Волги
 
 
И станет земля россов у Понта Средиземного.
Восстанут ли бессмысленные на мудрых и слабые на крепких?
Исчезнет, как дым, невежество народа,
Народ престанет чтить кумиров и поклонится проповедникам правды.
 
 
Восстанут ли бессмысленные на мудрых и слабые на крепких?
В тот день водрузится знамя свободы в Кремле.
С сего Капитолия новых времян полиутся лучи в дальнейшия земли.
 
 
Восстанут ли бессмысленные на мудрых и слабые на крепких?
В тот день и на камнях по стогнам будет написано слово,
Слово наших времян: свобода!..
Восстанут ли бессмысленные на мудрых и слабые на сильных?
Богу единому да воздается хвала!..
 

Князь задумался. Это было дуновение той жизни, которая не имела никакого отношения ни к его здоровью, ни к его удобствам, ни к его удовольствиям и которой он поэтому не признавал.

– М-да… – сказал он неопределенно. – А что, навестить его можно?

– Боюсь, что нет, ваше сиятельство… – отвечал с сожалением делец. – Врачи всячески охраняют его от излишних волнений…

Окончательно убедившись, что тут что-то нечисто, князь встал.

– Могу я взять эти стихи?..

– Ради Бога, ваше сиятельство!.. – с горячим увлечением воскликнул статский советник. – Ради Бога-с!..

И он, семеня ножками сзади, почтительно проводил гостя до самой калитки. Князь вернулся домой и, помывшись, присел к письменному столу: надо было до завтрака написать Пушкину, успокоить его. И он начал:

«Сегодня получил я твое письмо, но живой чреватой грамоты твоей не видел, а доставлено оно мне твоим человеком. Твоя грамота едет с отцом своим и семейством в Болдино, куда назначен он твоим отцом управляющим. Какой же способ остановить дочь здесь и для какой пользы? Без ведома отца этого сделать нельзя, а с ведома его лучше же ей быть при семействе своем. Мой совет: написать тебе полюбовное, полураскаятельное, полупомещичье письмо твоему блудному тестю, во всем ему признаться, поручить ему судьбу дочери и грядущего творения, но поручить на его ответственность, напомнив, что некогда волею Божиею ты будешь его барином, и тогда сочтешься с ним в хорошем или худом исполнении твоего поручения. – Надеюсь, ты доволен, vale»[57]57
  До свидания (лат.).


[Закрыть].

Через несколько дней он получил из Михайловского ответ:

«Ты прав, любимец муз! Воспользуюсь правами блудного зятя и грядущего барина и письмом улажу все дело. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне свободу, то и месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и бордели, то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В четвертой песне «Онегина» я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? В нем дарование приметно. Услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда на проклятую Русь не воротится – ай да умница!.. Прощай.

Я теперь во Пскове, и молодой доктор спьяна сказал мне, что без операции я не дотяну и до 30 лет, – приврал он для посторонних. – Не забавно умереть в Опоческом уезде!»