Текст книги "Во дни Пушкина. Том 1"

LIV. Зевс-громовержец

Едва в сопровождении огромного красного лакея полковник переступил порог царского кабинета, как он почувствовал себя во власти какой-то непреоборимой силы. Эту силу ощущали, по-видимому, даже дерзкие люди, как тот же Пушкин, который на вопрос кого-то из приятелей, что он при виде Николая чувствует, отвечал: «подлость во всех жилочках…» Полковник не любил Николая за глупую жестокость к своим жертвам 14 декабря, не любил и вообще по слухам о его жизни, но вид этой самоуверенно-монументальной фигуры с выкаченной грудью, белым лицом и преувеличенно грозным видом, который должен был, по-видимому, испепелить всякого, внезапно и неожиданно поднял в груди старика такую ненависть и отвращение, что он совершенно растерялся: кроткий, он и не подозревал, что можно вдруг так возненавидеть кого бы то ни было… Его спина просто не сгибалась для поклона. «Не для себя!» – строго напомнил он себе и с трудом поклонился.

Ни Николай, ни Бенкендорф на поклон его не ответили. В Николае – точно он чувствовал, что происходит в сердце старика, – поднялась темная злоба: он заранее решил уже, что это один из его «amis du 14»[104]104
  Приятели 14-го.


[Закрыть] или, во всяком случае, человек, который что-то такое выдумывает сам от себя, без соответствующего распоряжения свыше…

– Мне доложено о вашем деле… – своим медным голосом проговорил Николай. – Но все эти россказни до такой степени неправдоподобны, что я решил лично допросить вас обо всем… Ну-с… – Он взглянул на узкую ленточку бумаги, которая была вся исчерчена его крупными и безграмотными каракулями. – Первое: вы заявляете, что вы, будучи морским офицером, написали какие-то дурацкие и непристойные стихи и собственноручно налепили их на стене Исаакиевского собора. Это одно уже достаточно говорит, что вы за птица… – испытывая наростание гнева, сказал Николай. – Блаженной памяти родитель мой, император Павел I, совершенно справедливо повелел отрезать вам язык и выслать вас в Сибирь. Так?

– Совершенно верно, ваше величество… – чувствуя во всем теле неприятную дрожь, весь во власти отвращения и ненависти, отвечал полковник.

– Второе… – грозно продолжал Николай. – Вы распространяете слухи, что в Бозе почивший брат мой своею высочайшею особой явился будто бы к вам в Тайную Экспедицию, освободил вас – неизвестно, почему – и будто бы даже вручил вам паспорт на имя полковника, – он взглянул на бумажку, – Брянцева, и, снабдив вас деньгами, отправил вас заграницу… Что же могло руководить моим братом в свершении этого… ну, я не знаю… прямо неприличного поступка?

– Я полагаю, что чувство милосердия, ваше величество, которому в молодости всегда был доступен покойный император, – сказал полковник.

– Милосердия к шелопаю-офицеришке, забывшему о присяге?! – загорелся гневом Николай. – К пошлому дураку, который в ослеплении своем дерзнул поднять свою руку… или, точнее, свой поганый язык против своего государя?! Сомневаюсь!.. Что, у вас разве были какие-то особые отношения к покойному государю?

– Его величество… тогда, впрочем, его высочество только… знал меня лично… – сдерживая дрожь, отвечал полковник. – Я был на хорошем счету у его высочества…

– Действительно! – презрительно захохотал Николай. – Действительно!.. И как это так вышло, что я никогда ничего об этой истории не слыхал? Правда, я был тогда совсем мальчик, но… Вот и генерал ничего не слыхал тоже…

– Тайная Экспедиция делала свое дело тайно, ваше величество, – отвечал полковник. – И наследник-цесаревич не имел, конечно, желания разглашать о своем благородном поступке… А потом все эти события… с переменой царствования… Так все и забылось…

– Неправдоподобно! – повторил Николай твердо – А теперь третье… – заглянув в свою бумажку, продолжал он. – Вы уехали будто бы заграницу и спокойно жили там – неизвестно зачем. Это совершенно лишено всякого смысла, ибо с воцарением Александра и для вас не было никакого резона скрываться под фальшивым именем. Что же помешало явиться вам к вашему благодетелю, у которого вы были на хорошем счету, по вашим словам? При нем блестящий карьер вам был обеспечен… Вы врете чрезвычайно нескладно…

Полковник опустил седую голову: разве можно рассказать этому грубому животному о тех сокровенных и святых переживаниях своих, которые заставили его тогда не возвращаться к старой жизни? То, что мог он легко и радостно рассказать тогда в Крыму своему спасителю, разве можно обнажить перед этим – он задохнулся в ненависти – вешателем?.. И он содрогнулся: так пугала его самого эта неожиданная и новая для него злоба…

– Что же вы молчите? – нахмурил брови Николай и насмешливо прибавил: – Или нашла коса на камень?

– Я предпочел остаться в неизвестности по… причинам… религиозным… – едва выговорил старик и тверже прибавил: – А о подробностях разрешите не говорить, ваше величество. В этом я дал отчет моему благодетелю, императору Александру Павловичу, незадолго до его кончины, в Крыму, а кроме него пусть все это будет известно только Богу…

– А, нет! Это может быть интересно и генералу Бенкендорфу, например… – грубо засмеялся Николай, еще более бледнея: старик был нестерпимо отвратителен ему, и он едва сдерживал себя. – Но перейдем к пункту четвертому. Вы скрывались под вымышленным именем – хотя, по всем видимостям, могли вполне этого не делать – вплоть до кончины помещика Акимова, которого вы теперь называете вашим братом. Кстати: а кто, собственно, был этот Акимов? – бросил он вполоборота к Бенкендорфу.

– Богатый помещик, ваше величество… – отвечал, почтительно изгибаясь, Бенкендорф. – В молодости он служил в Преображенском полку, но службу оставил очень рано. А впоследствии стал известным масоном. Ложу он оставил, однако, задолго до закрытия всех тайных обществ при покойном государе. С тех пор он уехал в свою вотчину и, по-видимому, жил там почти безвыездно…

– Так. А вы, – обратился он снова к полковнику, – всю жизнь почти прожив под чужим именем, тотчас после смерти Акимова решили с вашим самозванством покончить? Это понятно: после него остался лакомый кусочек!..

Полковник покраснел.

– Я могу сейчас же дать властям подписку в том, что я не воспользуюсь из этого наследства ни единой копейкой, ваше величество, – сказал он. – Мне ничего не нужно. Если я заявляю права на это наследство, то только с единственной целью: отпустить, согласно желанию моего покойного брата, всех наших крестьян на волю…

Вся кровь бросилась в лицо Николая. Об освобождении крестьян и он напряженно думал: игра становилась с каждым годом все более и более опасной. Волнения крестьян не прекращались. Но это думал он, а не какой-то там проходимец…

– А какое право имеете вы лезть в дело, в котором вас не спрашивают? – в бешенстве крикнул он. – Умничать? Учить? Баламутить?..

– Извините, ваше величество, – поднял голос и полковник. – По Российской империи законам крестьяне сии, к великому стыду нашему, составляют мою собственность, которою я имею право располагать как угодно. И я желаю этот постыдный закон наш использовать в том смысле, как это желал мой покойный брат и как подсказывает мне это моя совесть…

– Плевать я хочу на волю вашего покойного брата и на вашу совесть! – понес в бешенстве Николай. – Не угодно ли?! Благодетели какие выискались!.. Прежде чем выступать в роли благодетеля, вам предстоит, сударь, отвечать в качестве преступника. Я смотрю на вас, как на вредного и опасного члена общества. Во-первых, вы, самозванец, позволяете себе врать всякую нелепицу о высочайших особах, с которыми вы будто бы находились в близких сношениях. Во-вторых, вы называете себя именем, вам, по вашему собственному признанию, не принадлежащим. В-третьих, вы присвоили себе чин, на который вы, конечно, не имеете никакого права. В-четвертых, все эти басни имеют целью, конечно, овладеть имуществом покойного Акимова: крестьян на волю, а земля? А другая собственность? Постойте, постойте: говорить здесь буду я! А в-пятых, предвосхищая предположения правительства, вы волнуете умы преждевременной болтовней о воле крестьян. Единого из сих пунктов достаточно, чтобы, выпоров вас кнутом, закатать вас туда, куда и Макар телят не гонял, а по совокупности… – вдруг задохнулся он, – а по совокупности прикажите взять его, генерал, под стражу и немедленно выслать в отдаленнейшие области России на вечные времена… Нет, не в Сибирь: мы там и так слишком уж расплодили этих господ, а куда-нибудь так, чтобы вся эта пустая болтовня самозванца не могла волновать умов…

– Слушаю, ваше величество… – кланяясь, сказал Бенкендорф.

В старом сердце полковника точно оковы какие вдруг разорвались. Губы его задрожали: он крепился всеми силами, чтобы сдержать внезапные слезы умиления, но не сдержал: слезы катились обильно по старому, просиявшему лицу. Глядя на громадную, тяжелую фигуру царя, – ноздри Николая бешено раздувались – он тихонько покачал головой.

– Безрассудный, нелепый и жестокий человек! – проникновенно проговорил он. – Кого думаешь ты запугать сими театральными громами? Ты даже и того, несчастный, не понимаешь, что ты только бумажный размалеванный паяц в руках рока… И ты уже с головой тонешь в крови и слезах… Куда ты, слепец жалкий, рвешься? Зачем? Вспомни праведного брата твоего: он рано прозрел пустоту славы людской и проклятие власти и изнемог, и Господь смилостивился над страдальцем и отпустил его на волю. Неужели ты, человек с окаменевшим сердцем, ничего не понял в сем указании свыше, которое было послано и тебе?!

И он исступленными, страдающими глазами, в слезах, смотрел на царя и его помощника. Те, оторопев, смотрели на него.

– Довольно дурака валять! – медно бросил Николай. – Я и не таким рога обламывал… Распорядитесь, генерал… И немедленно с фельдъегерем в места прохладные!..

– Следуйте за мной… – кротко, по своей привычке, сказал Бенкендорф.

И, когда старик без поклона поворотился, чтобы следовать за Бенкендорфом, Николаю на одно мгновение помстилось, что в этой высокой фигуре, в этом крутом лбе и мягких голубых глазах есть какое-то далекое сходство с его покойным братом. Но это продолжалось только мгновение. Он тряхнул головой, отгоняя нелепую мысль, и склонился к столу над бумагами…

Полковник, сияя, шел за жирной спиной генерала. Лысина Бенкендорфа сзади была очень добродушна, и смешно, как-то по-детски, вились нежные волосики пониже ее… И не было ни злобы в душе старика, ни даже протеста, а, наоборот, сразу глубокий покой спустился на нее и чувство облегчения… Ему уже не нужно будет больше скитаться среди бесплодных пространств фирмамента всероссийского… Он никак не ожидал, что ходатайство его кончится так хорошо… «А мужики? – подумал он. – Ничего: меня Господь устроил, устроит и их…»