Текст книги "Во дни Пушкина. Том 1"

XX. Встреча

Ленивые валы в розовой от зари пене шептали какую-то медлительную сказку прибрежным скалам. На отлогом берегу кричали и смеялись оборванные татарские ребятишки. В отдалении сиял розовым светом беленький Севастополь, и огромные боевые суда на рейде, все в паутине снастей, казались угольно-черными. Широкая морская даль сладко волновала душу и манила в себя, обещая какое-то светлое, еще небывалое счастье…

На одной из прибрежных скал сидел высокий, стройный старик с белой головой и бритым, приятным и тихим лицом. Уже тускнеющие глаза его следили за полетом розовых чаек, за кувыркающимися в море черными дельфинами, а в старой, притихшей душе проносились видения далекого прошлого: он любил эдак со стороны посмотреть на него, и, несмотря на то, что в жизни его было много трагических изломов и страданий, жизнь его представлялась ему теперь красивой и значительной поэмой, а близость конца тепло углубляла ее и одевала все какою-то сладкой тишиной.

Заря догорела, земля потонула во мгле, в глубоком небе засеребрились звездные россыпи, вдали, в Севастополе, засветились огоньки и было в этих огоньках что-то уютное, теплое, но как будто немного печальное… Сзади, в темноте, вдруг захрустели по гравию и ракушкам чьи-то шаги. Старик не спеша обернулся. Берегом шла, потупившись, какая-то высокая тень. Когда идущий подошел ближе, старик, чтобы предупредить о своем присутствии, осторожно кашлянул. Тот сразу остановился и вгляделся в темноту.

– Кто вы? – строго спросил он. – Что вы тут делаете?..

Старик рассмотрел, что это был офицер.

– Так сижу, государь мой… – спокойно отвечал он. – И думаю…

– Что? – наклонив голову вперед, как это делают глухие, переспросил офицер.

– Думаю, государь мой, думаю… – громче повторил старик. – Предаюсь на старости лет занятию, которым, к сожалению, весьма пренебрегал в молодые годы, как, впрочем, и все люди… – ласково усмехнувшись, добавил он.

– Но… кто вы? – спросил офицер, шагнув ближе и всматриваясь в старика, и вдруг спохватился: – Вы извините, что я так спрашиваю…

– Да отчего же? – усмехнулся старик. – Я с удовольствием удовлетворю вашему любопытству, государь мой, хотя, право, несколько затрудняюсь ответить вам коротко… Кто я?.. Был я в жизни и помещиком, и офицером, и государственным преступником, и всесветным бродягой. А теперь, поелику дни мои близки уже к концу, я, ежели угодно, могу назвать себя амбулантным, так сказать, философом…

– Разрешите присесть! – сказал вежливо офицер и, когда старик ласково подвинулся, давая ему на камне место, сел рядом с ним.

– Довольно необыкновенный карьер в жизни сделали вы, сударь…

– Ежели смотреть в глубину вещей, государь мой, то все карьеры людей более или менее одинаковы… – задумчиво сказал старик. – Внешняя пестрота жизни сбивает нас. Героическая жизнь хотя бы нашего государя императора Александра Павловича и жизнь последнего дворового, который пасет свиней, одна и та же: всем задан урок, и все более или менее слабо справляются с ним… Вот недавно, – вздохнув, продолжал он, – попалось мне в руки несколько эпиграмм нашего молодого, но уже знаменитого поэта, господина Пушкина…

– О, это совершенно пустой малый!.. – живо воскликнул офицер.

– Он просто очень еще молодой человек, государь мой… – мягко поправил старик. – Но в нем заложены большие возможности. Подождите, созреет, разгорится и тогда, может быть, он скажет нам немало доброго. Он много умнее, государь мой, чем он представляется. Но, правда, пред ним две огромных опасности: его страстей хватит на всю нашу гвардию, и он не проснулся еще для Бога… Последнее опаснее всего… И вы изволите судить о нем так же пристрастно, государь мой, как и он судит о лицах правительства. Впрочем, это свойство слишком человеческое… Люди не понимают один другого. Человек – это факел, горящий в пустыне… Его бунтарство… Боже мой, как можем мы порицать его, когда мы почти все в молодости этой болезнью переболели?! Вспомните начало царствования государя императора Александра Павловича: и он был весь во власти этой наивной жажды переделать весь мир… Нет, я не могу судить господина Пушкина так строго, государь мой!

– Мне чрезвычайно интересно, что вы изволите говорить… – тихо сказал офицер, который все тянулся ухом к старику, точно боясь недослышать. – Эти материи чрезвычайно занимают и меня. Но разрешите просить вас говорить несколько погромче, если это вас не затруднит: я плохо слышу… Впрочем, если я нескромен, то прошу извинить меня…

– Нисколько, государь мой, – отвечал старик. – Люди должны братски делиться своим опытом… А мне – чего мне бояться? Мирская молва – морская волна… – указал он на рассыпавшиеся у берега валы. – И поелику жизненные, важнейшие вопросы сии вас интересуют, государь мой, я готов беседовать с вами самым откровенным образом, – сказал он и, вспомнив о глухоте своего собеседника, повысил голос: – Родился я, государь мой, в богатой помещичьей семье и, получив довольно солидное домашнее образование, поступил в Российский императорский флот. Связи у меня среди сильных мира сего были – даже ныне царствующий государь император, тогда великий князь, знал меня лично и удостаивал своего расположения – и потому по службе я подвигался быстро, тем более, скажу без ложной скромности, что я дело любил и служил ему не за страх, а за совесть. Когда на престол вступил император Павел, я был уже, несмотря на молодые годы, капитан-лейтенантом. Вы, конечно, согласитесь, государь мой, что времена те были не из легких и что молодому сердцу было трудненько претерпевать безумства несчастного монарха. И я роптал, и, как и господин Пушкин, пустился в сочинительство, хотя, конечно, во мне не было и тысячной доли того великого дарования, каким исполнен сей молодой поэт. И вот раз сочинил я, государь мой, эпиграмму на государя императора и собственноручно наклеил ее на стену Исаакиевского собора. Эпиграмма моя была вся в четыре строчки:

 
Се памятник двух царств.
Обоим столь приличный:
Основа его мраморна,
А верх его кирпичный…
 

Вам, вероятно, известно, государь мой, что собор сей начали строить при императрице Екатерине из мрамора, а кончили при императоре Павле уже из кирпича. И вот, увидев в сем обстоятельстве некий символ, и пожелал я владыку нашего уязвить… Вы, конечно, видите, что произведение мое было простым мальчишеством, но… не так рассудил покойный государь император. Меня схватили шпионы, заперли в Тайную экспедицию, и государь император вместо того, чтобы на пошлость эту рассмеяться, приказал отрезать мне язык и уши и под чужим именем сослать на вечные времена в Сибирь…

Офицер чуть пошевелился. Старик замолчал. Тихо вздыхало море и упоительно пахло водой, водорослями и далью… Искрились звезды над головой…

– Я помню ту страшную ночь, которая как бы переломила мою жизнь надвое, – продолжал задумчиво старик. – Я сидел в холодном каменном мешке. Завтра надо мной должна была совершиться страшная казнь, а затем, сейчас же – далекая и страшная, как тогда казалось, Сибирь навеки. Я как бы погребался заживо. Завтра меня уже не будет, а будет какой-то обрубок, какой-то полумертвец, которого бросят в пучину неизвестности. Я не знаю, как я не сошел с ума в ту ночь, государь мой. И мне захотелось проститься с матерью и с моим братцем, с которым мы были связаны узами самой сердечной любви… Мучительно хотелось мне проститься и с той, которую я тогда так страстно любил, но… но это было… невозможно. С разрешения начальства мне дали чернил и бумаги, я присел к столу и – не мог выдавить из себя ни слова: цепенея от ужаса, я все представлял себе, как все это завтра будет, и ум мой мутился. Пробовал я молиться – я не мог молиться. Мне казалось, что просто смерть куда лучше, но – как ее в этом каменном мешке найти? И я сидел, оцепенев, у стола и на листе бумаги чертил обрывки молитв, которые крутились в моем мозгу, и так разные слова и буквы, которые сами подвертывались мне под перо… Я не помню, сколько времени прошло, как вдруг за крепкой дверью послышались быстрые шаги нескольких человек, заскрежетал ключ, и я с табуреткой в руке вскочил: я буду защищаться, и, может быть, в схватке они меня убьют… Дверь отворилась, и в мою камеру вошел – государь наследник Александр Павлович. С ним были еще люди, но кто, я не видел, не разобрал, потому что я видел только его… И я до сих пор не могу забыть это молодое, прекрасное лицо, эти удивительные глаза, в которых стояли слезы, эти трясущиеся губы его… И он сказал мне – все сие было точно во сне, – что он меня освобождает, но чтобы я немедленно скрылся не только из Петербурга, но и из России, что деньги и паспорт на чужое имя мне сейчас передадут, но чтобы я, как капитан-лейтенант Акимов, умер бы немедленно, иначе за меня могут пострадать многие ни в чем не повинные люди. Если не жизнь, то его свобода в те дни висела на волоске – безумный отец готовил и для него горькую чашу, – и вот он все же не убоялся… Все знали, что дни императора Павла уже сочтены – темные слухи о заговорах ходили по всей России, – и все понимали, что не сегодня, так завтра Александр будет императором, и потому одно его слово, и я, перешагнув чрез страшную боль разрыва с любимой женщиной, со всеми близкими, с деньгами и подложным паспортом был уже в Париже…

– Но позвольте!.. – вдруг живо воскликнул взволнованный офицер. – В первые же дни по восшествии на престол я повелел отыскать вас и возвратить вам все ваши права и прежнее положение. Но вас нигде не нашли!..

Старик отшатнулся от него и во все глаза смотрел на черную тень, чуть посеребренную встающим из-за моря лунным серпиком.

– Позвольте, государь мой… Вы… я не понимаю… – пробормотал он. – Я…

Офицер спохватился.

– Но… я – Александр… – смущенно сказал он.

– Это вы?! Действительно, вы? – вскочив, взволнованно воскликнул старик.

Он схватил руку своего собеседника и из всех сил всматривался в это белое в свете месяца, красивое, но уже увядшее лицо.

– Ваше величество… – пробормотал он и вдруг нагнулся и в долгом поцелуе приник к задрожавшей руке царя.

– Но… зачем же так?.. – тихонько освобождая свою руку, проговорил Александр. – Мы старые друзья… И я очень, очень рад, что встретил вас… – И он обнял старика. – Но как же вас не нашли тогда?! – воскликнул Александр. – Куда вы девались?

– Очень просто, ваше величество… – улыбнулся взволнованный старик. – Ведь чиновники искали капитан-лейтенанта Акимова, а я по бумагам был отставной полковник Брянцев…

Александр ударил себя по лбу.

– В самом деле… Какая глупость!.. Как мог я упустить это из виду!

– Мне братец потом сказывал, что меня искали везде, – продолжал старик, – но ваше величество извинит меня, что я не отозвался. Ведь в каземате Тайной экспедиции капитан-лейтенант Акимов действительно умер, умер сей смешной и самоуверенный вроде господина Пушкина мальчик. Все, что от моего прошлого у меня осталось, это только та бумажка, которую я исчертил всю в каземате и которую я и теперь ношу в ладанке на груди моей. Да, а из застенка вышел в ночь сразу постаревший полковник Брянцев, который в старую шкуру свою возвращаться совсем не хотел. Часто испытывал я искушение написать вашему величеству, чтобы еще раз благодарить вас, но я, прямо говорю, боялся, что сие затянет меня на мою прежнюю дорогу жизни, а я того не хотел никак. А благодарность к вашему величеству жила в моем сердце неугасимо всегда и… я молился за вас… Я привык к моему новому положению, и, весь занятый испытанием важнейших вопросов бытия, я решительно ничего для себя не искал… Мать моя вскоре после моего отъезда скончалась, а братец высылал мне аккуратно мою часть доходов, из которых я не проживал на себя и десятой доли…

– Что же вы делали там, за границей? – спросил участливо царь.

– Думал, ваше величество… – опять мягко улыбнулся полковник. – И немножко учился уму-разуму у других. Я и масоном был, и с членами Тугендбунда входил в теснейшие сношения, и здесь, в России, сходился с теми, которые, не устроив своей личной жизни, все старались устроить получше жизнь других людей… Между прочим, удалось мне присутствовать и при торжественном въезде вашего величества в Париж. И я радовался за вас…

– Ну, радоваться тут было нечему!.. – вдруг точно потух Александр.

Полковник долго и любовно посмотрел на него.

– Не славе вашей я радовался, ваше величество… – тихо пояснил он. – Слава это дым, и нехороший дым… А радовался только тому, что вижу вас, моего спасителя. И на молебствии на площади Согласия я стоял совсем недалеко от вас и… точно чувствовал, что происходило тогда в душе вашей… Вы, чувствовал я, повернули на ту же дорогу, на которую в ту страшную ночь вступил я… На дорогу, которая ведет к Богу… В грозе той немногие услышали голос Божий… А огромное большинство заразилось там этими жалкими революционными заблуждениями… Теперь у нас только и слышно: «Ах, этот поход открыл нам глаза!..» Ничего он не открыл: старые суеверия заменились новыми, только и всего. Раньше они верили, что вот еще немного, и царь устроит для них все, а теперь они уверовали, что жизнь их могут наладить триста или пятьсот репрезентантов, которые, размахивая руками, стараются превзойти один другого в красноречии… Они читают в истории не то, что там написано, а то, что им хочется. Они не хотят видеть, что замысел благодетельных реформаторов и его воплощение никогда не сходятся. В этих замыслах человек в расчетах не принимается совсем, ниже его слабости и грехи. Они думают о человеке не действительном, а идеальном, а человек действительный все разрушает. Большинство голосов… Да разве не большинством голосов отравили Сократа и послали на крест Христа?.. Человек в массе это, может быть, самое страшное, что есть на земле… Не поймите меня плохо, ваше величество. Я не против улучшений – я против самонадеянности и самообольщения… Шажком, с оглядкой, с камушка на камешек – вот как идет мудрый! Да и то…

Александр вдруг встал.

– Я хочу хорошо поговорить с вами… – сказал он. – Но если мы засидимся тут, мои няни поднимут на ноги весь Севастополь. Пойдемте берегом к городу, чтобы они видели, что я жив и здоров, и тогда нас никто не потревожит… Я очень рад, что встретил вас… Вы ничего не имеете, чтобы пройтись немного?..

– Буду счастлив сопровождать ваше величество, куда вам будет угодно…

И, сухо хрустя ракушками и гравием, они пошли берегом к городу. Уже у первых домиков на окраине навстречу им попалась какая-то темная, быстро идущая фигура. Александр вгляделся.

– Это ты, Волконский? – громко спросил он.

– Я, ваше величество… – раздался из серебристого сумрака голос. – Я искал вас…

– Ну, вот видите… – засмеялся Александр, обращаясь к полковнику. – Ничего, Волконский, все в порядке… Я случайно встретил старого друга, и мне хочется с ним побеседовать… Скажите там, голубчик, что я ужинать не буду… И чтобы, пожалуйста, за мной по пятам не ходил никто… Позвольте вас познакомить: князь Волконский – полковник Брянцев.

Старик вежливо раскланялся с князем, и тот, обменявшись еще несколькими словами с государем, откланялся и ушел.

– Ну а мы можем посидеть тут… – сказал Александр, опускаясь на старую скамью вкруг необъятного столетнего ореха. – Послушайте, как лепечет этот фонтан в темноте…

XXI. Амбулантный философ

– Вы превосходно сказали это о суеверии… – сказал под лепет и плеск фонтана Александр. – Увы: ни царь, ни репрезентанты устроить людей не могут… Увы, но это так!.. Не так давно я открывал в Варшаве сейм и держал речь, но в то время, как я произносил ее, в душе уже было сомнение: ох, да так ли?.. Но что же тогда делать? Неужели все предоставить самому себе?..

– Но кто же просил или просит нас, ваше величество, устраивать или опекать мир? – посмотрел на него старик. – Все сие заботы об устройстве людей вызываются только гордостью и ничем больше. Как могу я устраивать человечество, когда я и с собой-то справиться не могу?

– Вы правы, вы правы, вы правы!.. – воскликнул Александр живо. – Когда я был на конгрессе в Вероне, один молодой русский моряк, Завалишин… вы, вероятно, слыхали это имя: его отец занимал многие важные посты… прислал мне из Лондона большое письмо. Надо вам сказать, что это совсем молоденький мальчик, но, как говорится: птичка не велика, а ноготок востер… И многое в этом послании его ко мне меня поразило. Вот, между прочим, как рассуждает он о нашем Священном Союзе. Он писал, что французскую революцию – не в смысле общественных перемен, а в смысле худших ее явлений – справедливо приписывают безверию, исказившему правильные понятия о власти и свободе. Поэтому, чтобы прочно умиротворить взволнованные народы и прочно наладить их жизнь, необходимо было восстановить веру. Но через кого же и как можно было сие совершить? Первая ошибка наша, по его мнению, состояла в том, что мы забывали, что сами правительства шли во главе безверия, а вторая, что за восстановление веры взялись те, которые сами ее не имели!.. Не правда ли, как это метко?.. Но извините, что я перебил вас…

– Да, это сказано хорошо… – сказал старик и, все более и более одушевляясь, продолжал: – Недавно в деревне у братца в библиотеке мне попался в руки проект преобразований графа М.М. Сперанского. Вы изволите помнить, как красиво изобразил он организацию благоустроенной жизни человеческой? Вот тут, наверху, – проговорил он, чертя палкой по белому от луны песку, – державная власть государя императора… Тут государственный совет… Вы, конечно, помните эту схему?.. Но, конечно, все это только жалкий самообман… Государственная организация толп человеческих начинается не сверху, а снизу. Два мужичонки, подравшись в пьяном виде на базаре и идущие с разбитыми физиономиями в полицию, чтобы квартальный нашел между ними обидчика и наказал бы его, – вот истинные основатели тяжкой государственной пирамиды, вот ее краеугольный камень. Пирамиду Сперанского надо перевернуть вверх ногами, ибо державная власть в государстве принадлежит отнюдь не верховному правителю, а пьяному холопу Ваньке… Вы… ничего не имеете, ваше величество, что я говорю так свободно? – виновато и мягко улыбнулся он.

– Но я сердечно прошу вас об этом, друг мой… – тронув его рукой, сказал Александр. – Я брожу во тьме и ищу света… Что может быть важнее этого?

– Вы совершенно правы, ваше величество, – мягко сказал полковник. – Тайная канцелярия существует совсем не потому, что ее придумал какой-то хитрый и злой министр или монарх, а потому, что все люди рвутся к власти, злобствуют, дерутся, ищут везде своих выгод. Она – зловонный дым от пожара страстей… Какой-нибудь мужичонка похитрее, основывающий в своей Голодаевке паршивую лавчонку, чтобы, пользуясь нуждой соседей, нажить с них правдами и неправдами рублишко, есть основатель министерства финансов, торгового и военного флота, и банков, и судов… Над Россией повисла грозовая туча – народ тяготится крепостным правом. Это так. Но как только мужик разбогатеет – среди шереметевских крестьян есть, например, миллионщики, – он всячески старается купить на чужое имя земли и крестьян!.. Башенку Сперанского нужно, повторяю, перевернуть кверху ногами или, если хотите, можно оставить ее и так, но надо помнить, что устрояющее движение жизни в ней идет не сверху вниз, а снизу вверх. Я не знаю, помнит ли ваше величество те вирши, которыми приветствовал ваше восшествие на престол наш поэт, Василий Андреевич Жуковский. В них есть замечательная обмолвка – я говорю обмолвка потому, ваше величество, что господин Жуковский человек неглубокий и додуматься до этого он не мог. В стихах своих он называет ваше величество «нам обреченным вождем». Да, ваше величество, вы с колыбели были обречены нам, вы – наша жертва. Вы поддались искушению диавола сделать нас счастливыми, но мы – измучили вас…

– Боже мой, Боже мой, Боже мой!.. – закрыл лицо руками, почти простонал Александр. – Да, я измучен…

– Да пирамиду надо перевернуть… – после долгого молчания сосредоточенно продолжал старик, чертя палкой по белому песку. – Но и эта перевернутая схема, как и всякая другая схема, неверна, потому что не полна. Ибо надо ведь еще указать те причины, которые заставили мужиков напиться, и те причины, которые заставили кого-то изготовить для них водку, а те причины были в свою очередь вызваны другими причинами и так далее, то есть, другими словами, в жизни человечества идет бесконечная игра страстей и, как результат этой игры, является и Тайная экспедиция, и Наполеон, и все. Один немецкий философ правильно учит, что все существующее разумно, то есть, точнее говоря, существующее безумие имеет вполне разумные основания… Правители наши и деяния их это только тень, падающая на мир от грехов наших… Если бы в 1789 и последующие годы французами действительно руководила справедливость, действительно любовь к свободе, равенству и братству, то им просто-напросто и баррикад не надо было бы строить: новая, справедливая и свободная жизнь сама засияла бы над землей. Но ими руководили жадность, зависть, жажда мести, жажда власти, и в результате, естественно, баррикады, взаимоистребление, битком набитые тюрьмы, отвратительные казни и красные перевязи и банты нового начальства, а потом Наполеон, потом Людовик XVIII, потом опять Наполеон, потом опять Людовик: кто кого… Да, на всех зданиях, принадлежащих «нации», тешась, они написали «Свобода, Равенство, Братство», но нет там в жизни ни свободы, ни равенства, ни братства и жизнь по-прежнему остается адом, и все злятся за это на правительство опять, как будто можно злиться на облака дыма, который поднимается над горящим городом! Дым потому, что где-то горит. Надо потушить в себе огонь злых страстей, тогда и не будет дымного смрада в жизни. Как у отдельного человека, так и у целого народа, и у всего человечества жизнь внешняя есть только выражение жизни внутренней: was ist drinnen, das ist draußen[33]33
  Что внутри, то и снаружи (нем.).


[Закрыть], как говорят немцы, не понимая значения того, что они говорят. И, в конце концов, каждый из нас может повторить вместе с Людовиком XIV: l’état ç’est moi[34]34
  Государство – это я (фр.).


[Закрыть] – только у нас эти слова будут иметь смысл несравненно более глубокий, чем у надутого пустым чванством Людовика… Я утверждаю, – стукнул он палкой в белый песок, подчеркивая, – я утверждаю, что не правительства виноваты перед народами, а народы перед правительствами, перед обреченными им Роком людьми. Хорошо, если на месте обреченного окажется какая-нибудь тупица в золоте, как это бывает, к счастью, в большинстве случаев, а если слепой случай толкнет туда – человека?!

Наступило долгое молчание. Плескал и звенел в лунном сумраке фонтан. Где-то в отдалении слышалась татарская песня, причудливая, как восточный узор. Летучие мыши чуть попискивали, носясь вкруг столетнего ореха…

– Обличать деятельность правительства, как это теперь вошло в моду, – продолжал старик, – требовать от них чего-то не только совершенно бесполезно, но несправедливо и вредно. Вредно потому, что это отвлекает внимание людей от самого важного дела, от истинного источника всего зла, то есть от своего собственного сердца… Вера в Людовиков, Наполеонов, Робеспьеров, в масонов, в тайные общества принижает человеческую личность, а уничтожение этого суеверия возвышает ее. Человек не средство, не глина в чьих-то руках, а творец жизни. Не сказано ли нам: вы – боги?.. Твори каждый, не дожидаясь других, для света очищай свою волю, направляй все свои помыслы и все силы на вечное, на доброе, на прекрасное – и кошмар жизни рассеется, и станет она светлой и торжественной литургией…

Он замолчал, поднял старое лицо свое к звездам и так сидел – точно молился… Александр был чрезвычайно взволнован. Ему казалось, что никто еще не выражал так четко тех мыслей, которые всю жизнь смутно бродили в нем… И все лепетал, все звенел в серебряной мгле фонтан…

– Вы, может быть, не поверите мне, – тихо сказал Александр, – но разными путями жизни мы пришли все же к одному выводу: надо оставить все в руки Божии и – уйти…

Старик обратил к нему свое просиявшее лицо:

– Да, только и нужно, что уйти, ваше величество… – сказал он. – Ради себя уйти нужно… Слухом земля полнится, ваше величество: я не раз слышал, что вы давно сие намерение имели. Его надо исполнить. Надо освободить вашу, нам обреченную, душу от власти нашей. Когда я жил еще в Германии, мне посчастливилось познакомиться с одним молодым ученым, неким Артуром Шопенгауэром. Человек великого проникновения, ума необычайного, хотя и не признанный своими соотечественниками. И как раз на этом вот вопросе и он поскользнулся. С одной стороны, он отрицает за всяким смертным право властвовать над народом «против его воли», но, с другой стороны, он считает этот народ «вечно несовершеннолетним державцем», как говорит он, который должен постоянно находиться под опекой и которому нельзя представить права управлять собой, так как демагоги тотчас же сделают его игрушкой в своих руках. Но спрашивается: кто же защитит его от демагогов? Людовик? Наполеон? Да чем же Наполеон лучше демагогов? Разве он не опаснейший из демагогов?.. Впрочем, – мягко усмехнулся он, – господин Шопенгауэр, как человек великого ума, всегда оговаривается: в политике людям всегда неизвестно, говорит он, что для них полезно, и послужит ли данное событие к их пользе или ко вреду…

– Вот, вот, вот, это и я всегда по горькому опыту думал! – воскликнул Александр. – Да, я давно уже хотел уйти, – продолжал он. – И не думайте, что сладость власти удерживает меня, – нет, сладость эта для меня давно уже стала горечью. Еще пожар Москвы разогнал для меня призраки и обманы… Клянусь вам, что останавливали меня всегда только две вещи: сперва это была мысль о том, кто станет на мое место. Константин отказался теперь от престола решительно, а Николай очень уж самоуверен и недобр: боюсь, немало хлопот наделает он людям… Но… но это отпало: хлопот немало наделал им и я…

– Нет, нет, ваше величество, хлопот сих, как вы изволите выражаться, наделали им не вы, а они сами, – решительно сказал полковник. – Не берите на свои плечи грехи мира – он сам должен нести их. Но в том, что заботы о преемнике оставили вас, вы совершенно правы: не ваше это дело… Прежде чем стать императором великой страны, вы были человеком. И свой человеческий долг каждый из нас должен исполнить прежде всего, ибо, когда он его исполнит до конца, все остальное само отпадает от него, – тепло проговорил он и снова, точно молясь, поднял глаза в звездное небо.

И опять было долгое молчание.

– Откроюсь вам до конца, друг мой… – взволнованно проговорил Александр. – Уже по дороге сюда я окончательно решил уйти. Но вы представьте, до сих пор я не могу решить, как, куда уйти мне, императору всероссийскому?.. Это вот и было второй причиной, почему я столько времени терзался на троне. Куда уйти, как? Что же, передать трон Николаю и самому поселиться хоть здесь вот, в Крыму? Уехать за границу, на Рейн, как мечтали мы с женой в молодости? Вот недавно под Ялтой одно местечко чрезвычайно пленило меня, я приказал купить его и уже просил архитектора Эльсона, англичанина, начертать план небольшого домика для меня. «Вот, – думал я, – и заживем тут с Елизаветой Алексеевной своим домиком…» Но чрез пять минуть уже я понял, что это мечта, вздор: не дадут и тут мне люди покоя… Куда бы я ни поехал, я всюду бывший император всея России, и люди будут… висеть на заборах и смотреть на меня, как на белого медведя… Искушала мысль уйти в монашество, но я женат… и… и… нет, надо договаривать до конца… жена моя была несчастлива со мною… на многое я ее толкнул… на грех… А теперь она больна, жить ей, может быть, уже недолго, и так хочется хотя отчасти загладить… свой грех перед нею… Но уйти я должен – я просто больше не могу… И… и… может быть, вы поможете мне… советом… и даже… Вот вы считаете себя немножко должником мне, хотя, освобождая вас тогда, я исполнил только долг человека, – в таком случае отплатите мне тою же монетой: помогите вырваться из тюрьмы мне…

– Если даже понадобится для этого моя жизнь, то она в вашем распоряжении, ваше величество!.. – тепло воскликнул старик. – Жизненная задача ваша, ваше величество, действительно, чрезвычайно трудна, – прибавил он. – Но будем надеяться на милость Божию…

– Благодарю вас от всей души, – сказал Александр, тронутый. – Но где же вы будете в ближайшее время, чтобы я в случае нужды мог сразу отыскать вас?

– Где вам будет угодно, ваше величество. Мне все равно, где жить…

– Завтра я возвращаюсь в Таганрог, к жене, – сказал Александр. – И если вам все равно, где жить, то, может быть, вы лучше всего приехали бы туда? Это тихий и уютный городок, и я думаю, вам будет приятно… Я позабочусь, чтобы вас устроили хорошо.

– Благодарю вас, ваше величество, но я не имею нужды решительно ни в чем. Поезжайте с Богом, и я сейчас же последую за вами…

– Еще раз от всего сердца благодарю вас. А теперь я должен идти, – сказал Александр, вставая. – Эти последние дни я чувствую себя что-то нехорошо: не то простудился немного, когда ездил верхом в Георгиевский монастырь, не то желудок шалит. А теперь давайте по-братски обнимемся.

Они обнялись. Александр, хрустя песком, пошел к городу. Какая-то тень торопливо спряталась за тополями. Царь сделал вид, что не заметил ее. А старик, проводив его глазами, снова поднял умиленное лицо свое к небу и тепло прошептал:

– Да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя…