Текст книги "Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ"

ГЛАВА ПЯТАЯ
Американская линия

Издатель Карл Проффер (владелец прославленного «Ардиса» в мичиганском городке Анн Арбор), скончавшийся в 1984 году, успел записать в последний год своей жизни интереснейшую историю. Под названием «A Footnote to the Zhivago Affair or Ann Arbor's Strange Connections with Russian Literature» («Примечание к живаговскому делу, или Неизвестные связи Анн Арбора с русской литературой») она вошла в посмертный сборник профферовских статей Widows of Russia («Вдовы России», 1987) и всеми желающими могла быть с тех пор прочитана сколько угодно раз, но, к сожалению, ссылок на нее я не встречал и взял в руки совершенно случайно – когда концы с концами в живаговском сюжете у меня не сходились. Сама по себе документальная сторона статьи проясняет далеко не все, а вывод ее (как мы убедимся) и вовсе неверен, однако приводимые в ней факты и свидетельства имеют для нас первостепенное значение.

Главное, что вносит эта статья в историю с романом, – то, что европейская линия (выпуск книги у «Мутона») была лишь одним из сценариев в планах ЦРУ. Но существовал и запасной сценарий, американский, о существовании которого не знал в Европе никто.

В 1957 году ЦРУ обратилось к госпоже Эльзе Берно (Eisa Bernaut) с просьбой подыскать надежного издательского работника, которому можно было бы поручить важное и ответственное дело – тайный выпуск «Доктора Живаго» по-русски. Хотя Эльза Берно и сама была не чужда ни литературе, ни секретным поручениям, она выполнить задание самостоятельно не отважилась бы – по особенностям своей биографии.

Действующие лица: Эльза Берно

Елизавета Карловна (девичью фамилию мне установить пока не удалось) родилась 25 января 1898 года в польском городке Коломыя, расположенном на тогдашней территории Российской империи, в либеральной семье. Училась на медицинском факультете Варшавского университета, симпатизировала левым настроениям, с энтузиазмом приняла Октябрьскую революцию.

В России познакомилась с польским коммунистом Игнасом (Игнатием) Порецки и, разделяя его убеждения, вышла за него замуж. Супруги поселились в Москве и быстро завели знакомства со многими европейскими левыми, наезжавшими в советскую столицу. Одним из таких знакомых стал Хенрик Снивлит (1883—1942), сыгравший огромную роль в судьбе четы Порецки, а в нашей истории повлиявший (даже через пятнадцать лет после своей смерти) на судьбу пастернаковской рукописи.

Вот что писала о нем Эльза Берно в своих воспоминаниях «Наши»:

«Хенрик Снивлит, депутат голландского парламента и руководитель профсоюза железнодорожников, был другом и учеником Розы Люксембург. По ее совету он отправился в голландскую Индонезию, оставив жену и двоих детей, чтобы организовать там туземное рабочее движение. Все это происходило перед Первой мировой войной. После восстания на военном корабле „Семь провинций“ Хенрик был арестован, выслан из Индонезии и вернулся в Голландию. Во время войны он оставался в дружеских отношениях с руководителями II Интернационала и принял участие в организации Кинтальской и Циммервальдской конференций. После Октябрьской революции наш герой отправился в Советский Союз, где на Втором съезде Интернационала под псевдонимом Маринг представлял левое крыло социалистической яванской партии. (…) Немного спустя Снивлит принял участие в первом съезде китайской компартии в Шанхае. Молодая украинка Сима, сопровождавшая его в этой поездке, позже стала его второй женой. (…) Снивлит уже начал противиться вмешательству советской стороны в профсоюзные вопросы. (…) Снивлит часто рассказывал нам о своих первых расхождениях с русскими, утверждая, что они ничего не понимают ни в колониальных проблемах, ни в профсоюзах. Притом, постоянно пытаются оставить его в дураках. И он добавлял, сдержанно улыбаясь: – Это не получалось, потому что я католик. Сие утверждение не было связано с религиозностью нашего собеседника. Оно основывалось на укоренившемся в голландских католиках мнении, что они приобрели особую ловкость и хитрость в результате долгой борьбы с превосходящими их протестантами.

Намного более серьезная идеологическая проблема быстро усилила изначальные сомнения Снивлита: верно ли для рабочего движения безоговорочно следовать в фарватере Кремля?» (Порецки, с. 100—101).

С этой же проблемой столкнулись и Игнас Порецкий с женой. На этих сомнениях основывалась и их близость со Снивлитом и быстро растущее взаимное доверие, когда Порецкий был послан в Европу с секретными заданиями в качестве агента Четвертого управления Красной армии (а с 1931 года – агента НКВД).

«Сейчас, вспоминая те далекие годы, – писала Эльза, – я постоянно думаю: сколько замечательных, мужественных, чистых людей объединяла тогда социалистическая идея, которую воплощал для нас Советский Союз» (там же, с. 33).

Эта верность идее, это восхищение «чистыми людьми» помогали им сносить кошмарную двойную жизнь в Европе 20—30-х годов. Эльза не рассказывает, чем же конкретно занимался ее муж-нелегал в Польше, Берлине, Вене, Амстердаме и Париже. Мы можем только догадываться, но, в любом случае, угрызений совести у нее его профессия не вызывает.

После двух лет, проведенных в Голландии, Порецкие с помощью Снивлита обзавелись множеством связей и в самой стране, и в британских профсоюзах. Как отмечает Эльза, очень часто Людвиг (разведывательный псевдоним Порецкого) свои контакты держал от Москвы в тайне – и для пущей конспирации, и инстинктивно уберегая их от московского взора. Инстинкт его, как известно, не подвел, а подпольные связи пригодились вдове тридцать лет спустя.

Именно надежному другу Хенрику Снивлиту вручил Игнас Порецки свое открытое письмо Москве, составленное 17 июля 1937 года, в котором объявлял о политическом и моральном разрыве с режимом:

«Это письмо, которое я пишу вам сейчас, я должен был бы написать гораздо раньше, в тот день, когда „шестнадцать“ были расстреляны в подвалах Лубянки по приказу „отца народов“.

Тогда я промолчал. Я также не поднял голоса в знак протеста во время последующих убийств, и это молчание возлагает на меня тяжкую ответственность. Моя вина велика, но я постараюсь исправить ее, исправить тем, что облегчу совесть.

До сих пор я шел вместе с вами. Больше я не сделаю ни одного шага рядом. Наши дороги расходятся! Тот, кто сегодня молчит, становится сообщником Сталина и предает дело рабочего класса и социализма!» (там же, с. 9).

В начале июля Людвиг встретился со Снивлитом в амстердамском кафе. «Я ждал этого звонка! – сказал Снивлит. – Действительно, самое время!» Он торопил Людвига как можно скорее порвать с Советским Союзом, но тот, как пишет Эльза,

«считал своим долгом сперва заявить об этом в ЦК, полагая, что понадобится неделя, пока письмо дойдет до адресата по посольским каналам. Он не предполагал, что НКВД (через информатора) узнает о письме немедленно. Позже Кривицкий рассказал мне, что на Лубянке о встрече Людвига со Снивлитом узнали в тот же день. И сразу началась охота на отступника: НКВД решил заставить Людвига замолчать, прежде чем он сможет сделать публичное заявление» (там же, с. 250).

Результатом послания, переданного через частные, но агентурные руки, было зверское убийство Людвига через полтора месяца – четвертого сентября – недалеко от Лозанны, в легковой машине, взятой напрокат. Труп с семью пулями (пять – в голову) был выброшен на обочину в лозаннском пригороде, а машину преступники подогнали к женевскому вокзалу Корнавен. Наутро полицейские не могли поначалу понять, есть ли там кто-то: стекла машины изнутри были плотно забрызганы кровью и мозгами.

Вскоре стало известно, что выследила отступника и расправилась с ним группа советских агентов, куда входил, в частности, Сергей Эфрон.

«На похороны моего мужа в Лозанну приехал Снивлит со своей женой. В колумбарии мы были втроем, и лишь два полицейских в штатском охраняли вход. Мы со Снивлитом объяснили полицейским, что настоящее имя человека, лежащего в гробу, – Рейсс, что он был коммунистом и состоял в оппозиции режиму Сталина. Фамилию Рейсс носил один из родственников Людвига, и мы назвали ее ради моей с сыном безопасности, поскольку в НКВД эту фамилию не знали. Так Игнас Порецки стал Игнасом Рейссом» (там же, с. 15).

Так муж Марины Цветаевой встал у истоков Эльзового отмщения.

После лозаннской трагедии вдова с сыном прожили несколько лет в Амстердаме под защитой Снивлита, а в феврале 1941 перебрались в Соединенные Штаты. В 1942 году Снивлит, руководивший голландским Сопротивлением, был арестован нацистами и казнен.

В Америке на Эльзу быстро обратили внимание как на знатока закулисной советской жизни и специалиста по нелегальной агентурной сети в Европе. Она сблизилась с американской ветвью российской социал-демократической эмиграции, дружила и сотрудничала с историком-архивистом Борисом Николаевским, большим знатоком подпольных сюжетов, писала аналитические статьи по советской политике, а в 1954-м, в соавторстве с Натаном Лейтесом, выпустила книгу «Ritual of Liquidation: The Case of the Moscow Trials» («Ритуал уничтожения: Московские судебные процессы»). И хотя профессиональные историки к книге отнеслись скорее иронически (до хрущевских официальных разоблачений было еще два года, а соавторы строили свой анализ «всего лишь» на исповедях перебежчиков и эмигрантских разоблачениях), Эльза как знаток партийных биографий была вне конкуренции.

Жар ее отмщения ничуть с годами не угас, и она со всей пылкостью отнеслась к просьбе помочь американской разведке в выполнении необычного для той поры задания – тайного выпуска толстой книги на русском языке. Она готова была напечатать хоть целую библиотеку свидетельств против Сталина, но собственная биография Эльзы и ее «засвеченность» в Европе (несмотря на новый брак с французом Берно) не позволяли ей самой выполнить привлекавшее ее поручение. И она нашла себе замену в лице Феликса Морроу (Felix Morrow), предложив ему взяться за «Доктора Живаго».

Действующие лица: Феликс Морроу

Публицист и издатель Феликс Морроу родился 3 июня 1906 года в Нью-Йорке в хасидской семье. Долгие годы страстно увлекался Марксом и Фрейдом. В 1931 закончил философский факультет Колумбийского университета, где изучал историю религии, редактировал ежемесячный теоретический журнал «Четвертый Интернационал», написал статью «Социальные корни и роль религии». С начала 30-х и до 1946 года Морроу был активен в социал-революционном движении, в 1933 вступил в коммунистическую лигу, стал лидером американских троцкистов. Самой заметной его работой стала книга «Революция и контрреволюция в Испании» (Revoiution and Counter-Revolution In Spain, 1938), признанная классикой, читанная многими и переизданная в 1974 году.

Во время Второй мировой войны, 1 декабря 1941 года Феликс Морроу вместе с 18 другими членами Социалистической Рабочей Партии США (СРП) был арестован по Смитовскому акту и осужден Федеральным окружным судом в Миннеаполисе за участие в заговоре «с целью подрыва дисциплины и лояльности американских солдат и моряков». Все они получили сроки от одного года и одного дня до шестнадцати месяцев тюремного заключения. Через два года был изъят из списков почтовой сети Соединенных Штатов и журнал «Милитант», редактировавшийся Морроу.

Любопытно, что имя Морроу появилось на страницах книги, выпущенной в Москве в разгар холодной войны: в 1947 году Государственное издательство иностранной литературы выпустило в переводе с английского пропагандистский труд двух просоветских журналистов Майкла Сейерса и Альберта Кана «Тайная война против Советской России». И, в принципе, открыв страницу 359, Борис Пастернак мог прочитать сведения о человеке, который через десять лет, безо всякого согласования с ним, примется решать его судьбу.

Но то, что писали друзья Москвы Сейерс и Кан, к моменту выхода их книги уже устарело: порвав с прежними единомышленниками, Феликс Морроу был исключен из СРП и политически сильно поправел. В 1946 он становится вице-президентом «Schocken Books» – еврейского издательства в Нью-Йорке, выпускающего Франца Кафку, Мартина Бубера, Гершона Шолена. Кроме того, Морроу увлекается оккультной, мистической, ведьмаческой литературой, выпускает в различных издательствах труды Фрейда и Гурджиева, переиздает забытые и недоставаемые труды по тибетским тайнам и новомодным летающим тарелкам, причем к каждой книге пишет подробное предисловие (под псевдонимом Джон Уилсон), оценивает ее в современном контексте, оставаясь все это время в душе ярым и преданным социалистом, что не раз приводит его к конфликтам с партнерами.

К этому человеку и обратилась с деликатным поручением Эльза Берно.

В своих мемуарах она вспоминала парижские разговоры Людвига с коллегой по советской разведке Вальтером Кривицким. Оба в 1936/37-м обдумывали предстоящий разрыв с Москвой и оба при этом терзались: как так поступить, чтобы не повредить своим разрывом международному рабочему движению и не оказать услугу мировой буржуазии. Но цели при этом добиться.

Так и двадцать лет спустя для Эльзы и Феликса Морроу операция «Живаго» становилась не столько помощью ЦРУ, сколько поддержкой «оппозиции» в СССР, рукой помощи, протянутой свободному русскому роману, пришедшему из-за железного занавеса.

Они встретились со своими кураторами (как всегда и всюду внештатники называют штатных сотрудников разведок), Морроу внимательно выслушал то, что ему поручалось, и, как истинно идейный человек, выдвинул два встречных условия: за его работу ему не предложат ни одного цента, и ЦРУ никогда не будет расспрашивать его о троцкистском прошлом. Они ударили по рукам, и библиографический детектив «Доктор Живаго» начался.

Прежде всего Феликс Морроу должен был по фотокопиям, полученным от ЦРУ (самолетная работа), сделать типографский набор. Причем такой набор, чтобы шрифт ни в коем случае не был американского происхождения. Трудно сказать, почему, выполняя задание, Морроу обратился туда, куда обратился – а именно в нью-йоркскую типографию братьев Раузен, но он сделал именно это. Кажется, из всех типографий в Америке в те годы раузеновская была для конспирации наименее подходящей.

Действующие лица: братья Раузен

Типограф и общественный деятель Израиль Григорьевич Раузен (1882 – 17 декабря 1977) родился в Одессе. Служил в 82-м Дагестанском полку в Грозном, в 1914 году в бою под Ивангородом за проявленную храбрость награжден Георгиевским крестом Четвертой степени и медалью, произведен в старшие унтер-офицеры. В 1920-м вместе с младшим братом Лазарем эмигрировал, изучал в Париже типографское дело, двадцать лет проработал линотипистом в газете «Последние новости». Организовал парижский Союз евреев-комбатантов. В 1940 году бежал из оккупированной Франции, переселился в Нью-Йорк, где основал типографию «Братья Раузен» с 35-ю работниками. Раузеновская типография была крупнейшей русской печатней в послевоенные годы. Именно здесь были, в частности, выпущены все 167 книг Издательства имени Чехова – те самые, что продавались в каждом магазине русского Зарубежья.

И именно сюда пошел с секретным заданием агент Феликс Морроу. (Не напоминает ли это анекдоты о засылке чернокожих шпионов в Советский Союз?)

Как бы то ни было, весной 58-го Раузены книгу набрали. Была проведена корректура, другая, Морроу обращался к нескольким русским эмигрантам в Нью-Йорке с просьбой вычитать текст, дошли до чистой верстки. И тут неожиданно Морроу заказ у Раузенов забрал. Но эта история на некоторое время осталась между ними.

Обратимся к свидетельству современника тех дней. В издательском мире, особенно эмигрантском, особенно в те громоздкие годы горячего набора и высокой печати, все, как правило, всё знали друг о друге. В Гуверовском архиве в Калифорнии хранятся письма нью-йоркского издателя Григория Лунца, ценные для нашего повествования. На них нам впервые указал Лазарь Флейшман. Лунц регулярно писал в Сан-Франциско профессору Глебу Петровичу Струве – историку литературы, человеку нравственно безупречному, доверенному лицу многих своих корреспондентов, активному собирателю всевозможных устных свидетельств о советском и эмигрантском литературном быте. В письмах Лунца – еще не завершенная история, слухи и предположения, хроника повседневности.

«Между прочим, меня уверили, – писал Лунц 25 декабря 58-го, – что Раузен теперь говорит, что он еще ранней весной набрал русский текст по оригиналу Фельтринелли. Я думаю, что это неверно, ибо Раузен не большой хранитель тайн».

Каким бы ни был Израиль Раузен, но в этом случае он говорил правду: Феликс Морроу в 1980 году в письмах к Карлу Профферу подтвердил и время, и фамилию типографа, к которому он обращался (Проффер, с. 136). Морроу рассказал, что экземпляр попал в ЦРУ от британской разведки, и изложил уже известную нам историю с копированием рукописи на Мальте.

Возможно, Раузен был связан данным словом, но больше полугода он действительно никому ничего не говорил.

Забрав у Раузена готовую верстку, Феликс Морроу приступил ко второй части задания: поиску подходящей типографии, где можно негласно напечатать тираж. ЦРУ, вспоминал Морроу, настаивало, чтобы книга была отпечатана в Европе. Карл Проффер предположил, что дело заключалось в типографской бумаге: по ней можно вычислить, где сделан тираж, а ЦРУ всячески стремилось уйти от американских корней издания, пыталось роман отмыть.

Вот тут и пригодились бывшие социал-демократические связи Эльзы Берно. Она дала Морроу рекомендации к старым друзьям Хенрика Снивлита, умевшим хранить тайну. Благодаря им Морроу отыскал небольшую типографию в Голландии, которую он Карлу Профферу, к сожалению, не назвал.

Трудно говорить с полной уверенностью, но есть основания считать, что Феликс Морроу обратился в типографию Брилля в Лейдене, у которой был опыт тиражирования русских книг, – хотя, с другой стороны, для отпечатки тиража типографу конца 50-х вовсе не обязательно было понимать текст, поскольку технология офсетной печати была уже хорошо освоена.

Кандидатура Брилля могла быть одобрена и в Лэнгли. Типография, существующая в Лейдене с 1683 года, была основана Йорданом Лачмансом, а в 1848 году ее перекупил печатник Эверт Ян Брилль, давший свое имя всему книжному предприятию. Владельцы с тех пор неоднократно менялись, но бриллевское имя сохранилось. В годы Второй мировой войны, когда Голландия находилась под нацистской оккупацией, Брилль выполнял задания гитлеровцев, печатая русские книги – да не простые, а самого практического толка: особые разговорники для допросов советских военнопленных. Этого рода сотрудничество с оккупантами инкриминировалось после войны во всех странах, и потому запятнанных коллаборантов с легкостью подцепляли на крючки и собственные спецслужбы, и дружественные им американские коллеги.

Вот у Брилля (повторяю, это всего лишь гипотеза) Феликс Морроу и мог разместить свой секретный заказ.

Но тут случилось нечто странное.

«Верстка, – вспоминал Морроу в письме к Профферу, – находилась в моих руках уже несколько месяцев, а ничего, между тем, не двигалось. Я не мог добиться от ЦРУ ни одобрения на печатание, ни денег для печатника. Люди из секьюрити, с которыми я поддерживал связь, говорили мне, что по разным причинам им не удается получить разрешение на дальнейшие действия от Русского отдела ЦРУ, который выдвигал всевозможные возражения. То они требовали вычитать верстку на предмет возможных опечаток, – тут я мог быть спокоен, поскольку имел дело с заслуживающими доверия русскими учеными, которые сверили набор с оригиналом. То затеивалось расследование, не американского ли происхождения использованный нами русский шрифт. Об этом я и сам позаботился с самого начала. Были и другие претензии, о которых сейчас не вспомню. В результате всего этого, к назначенному сроку книги в Брюссель (на „Экспо-58“. – Ив. Т.) доставлены быть не могли и прибыли только накануне открытия ярмарки» (Морроу, 6 октября 1980).

Конечно, забота американской разведки о точности пастернаковского слова звучит фальшиво, но и Феликс Морроу хорош: шрифт-то был как раз американского происхождения.

Причина была в другом. Кураторы русского издания вдруг спохватились, что выпускаемый ими текст правильнее фельтринеллиевского: а книга, между тем, должна выглядеть так, как будто ее набирали в Милане. Феликс же Морроу своими обращениями к русским ньюйоркцам успел сильно улучшить верстку по сравнению с фотокопиями из мальтийского чемодана. Так что, по сути, претензии Русского отдела ЦРУ были обоснованы.

Но Морроу ошибся в главном: он думал, что в Брюссель отправился тот самый тираж, который ему поручили изготовить. И пока он добивался разрешения из Лэнгли, деньги за его спиной якобы поступили в типографию, книги были отпечатаны и переплетены, упакованы, погружены в грузовик и доставлены в Бельгию. И двадцать два года спустя он все еще пребывал в уверенности, что выполнил задание. В своих письмах к Карлу Профферу он ни разу не сказал, в какой именно типографии был размещен его заказ, и у Проффера создалось впечатление, что Морроу своим свидетельством опровергает известное представление, будто книгу выпустил «Мутон». Никакого «Мутона», радостно догадывается Проффер, не было: журналисты все перепутали…

Однако дело не в забывчивости Морроу, дело в другом: ЦРУ не сообщило ему, что существует запасной, параллельный сценарий, контрольный. И какой из двух окажется основным, никто до поры до времени сказать не мог.

Как Морроу забрал гранки у Раузена в Нью-Йорке, так и ЦРУ забрало деньги у Морроу в Лейдене.

30 апреля 1958 года Григорий Лунц пишет Глебу Струве:

«Слухи, что он (роман Пастернака – Ив. Т.) печатается по-русски в Голландии, как видно, неверны».

Трудно было увидеть за разбросанными по миру издателями единую руку. «Доктор Живаго» был первой пробой тамиздата, и всё громоздкое и не отрепетированное в истории его становления путало карты очевидцам.

Любопытная краска. Лунц пишет Струве:

«В еврейской жаргонной здешней газете (жаргонной – так Лунц называет идишскую газету „Форвардс“, выходящую в Нью-Йорке. – Ив. Т.) печатается, мне говорили, уже в течение 12 нумеров довольно подробный пересказ романа, как видно, взятый из итальянского текста» (30 апреля 1958).

«Доктор Живаго», пересказанный на идиш, несомненно должен пополнить библиографию пастернаковских прижизненных изданий.

Спустя два месяца, 9 июля:

«Здесь все ходят слухи, что роман Пастернака выйдет по-русски, но не представляю себе, кто это сделает. Подозревали Мутона, но это, очевидно, неправильно».

«Подозревали»? Да сам же Лунц и подозревал: когда все было кончено, он признался Струве:

«Кажется, я писал Вам, что уже при первых слухах о том, что Мутон печатает Пастернака, я запросил его, верно ли это. Он не ответил на это (хотя он очень аккуратен в ответах) и не ответил также, когда я еще 2 раза повторил этот вопрос» (4 ноября 1958).

В этом же письме Лунца дается важное указание на то, что у Феликса Морроу был дублер, возможно, с ним даже не знакомый. Он также выступил посредником между ЦРУ и «Мутоном»:

«Мне рассказывал один чех, автор книги о проникновении большевиков в международную ассоциацию юристов, что он был удивлен, как Мутон немедленно согласился издать эту самую книгу, как только он ему ее предложил».

Кандидатур способных заплатить за пиратский тираж становилось все больше.