Текст книги "Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ"

Да и само заглавие статьи («Якобсон при маккартизме») акцентирует внимание на временных проблемах ученого, вызванных политически оголтелой атмосферой определенного периода, а не на существе вопроса.

Между тем, у некоторых эмигрантов политические симпатии Якобсона никакого сомнения не вызывали. Всем хорошо известен литературный анекдот о Якобсоне и Набокове. Тогда еще не выпустивший «Лолиту» и потому нуждавшийся писатель просился на кафедру русской литературы Гарвардского университета (где он параллельно, на другой кафедре, изучал бабочек). Роман Якобсон якобы сказал ученому совету: «Спору нет, слон, конечно, животное крупное, но не брать же его на этом основании профессором зоологии».

К анекдоту этому (удивляющему странной якобсоновой бессердечностью) забывают прибавить, что задолго до кафедрального конфликта Набоков во всеуслышание неоднократно называл Якобсона «красным агентом» (рассказано Исайей Берлином).

Томаш Гланц, между тем, пишет прямо:

«С 1941 г. Якобсон является сотрудником чехословацкой военной разведки в США. После войны развивается новый вариант позиции Якобсона как субъекта и объекта разведывательной деятельности. Он продолжает играть роль агента чешской культуры, прежде всего, чешского структурализма и Пражского лингвистического кружка – только на сей раз не в Европе, а в Америке, и без ведома и желания чешских властей. Одновременно в статьях чешской прессы и в документах коммунистического МВД Якобсон становится опаснейшим агентом ФБР, специалистом по Восточной Европе» (Гланц, с. 360).

17 мая 1956 года, после 36 лет отсутствия, Якобсон приехал в Москву на расширенное заседание Международного комитета славистов. В профессиональной московско-ленинградской лингвистической среде о подозрениях ФБР в адрес Якобсона, разумеется, ничего известно не было. Советская пропаганда, наоборот, подавала Якобсона как буржуазного ученого, с которым надо держать ухо востро. Как вспоминал Вяч. Вс. Иванов,

«во главе всех этих мероприятий стоял академик В. В. Виноградов, тогда очень влиятельный. Он добился того, что в Москву – сперва на заседание комитета, а потом и на съезд – должны были приехать все самые видные слависты мира; как мы узнали теперь из публикаций архивных материалов, ему пришлось писать особое письмо с обоснованием необходимости разрешить Якобсону приехать в Москву. Мы с волнением ждали предстоящего приезда Якобсона – фигуры для нас легендарной. Мы чуть не наизусть знали его ранние работы, на них себя воспитывали. В официальной советской печати о нем было понаписано много дурного. Но сейчас ситуация менялась стремительно. Незадолго до описываемых дней состоялся 20-й съезд партии, на котором Хрущев сделал тайный доклад о преступлениях Сталина. (…) Время всеобщего страха кончалось» (Вяч. Иванов, с. 219).

Палки, втыкаемые Якобсону в колеса, никого не должны смущать: они были лучшим кремлевским доводом против советскости гарвардского профессора. К тому же, оттепельные пропагандисты ругали его не от безликого властного лица, а спускали на него коллег:

«В журналах, – вспоминает Вяч. Вс. Иванов, – начали появляться статьи с резкими нападками на Якобсона, в частности, по поводу его толкования Маяковского, расходившегося с официальной советской версией» (там же, с. 230). «(…) Россказни о Якобсоне как об американском разведчике или агенте (которые, как мы теперь знаем из недавних публикаций, КГБ распространял до 1960-х годов) поддерживались еще и провокационными слухами, доходившими из Чехословакии, где усмотрели (или намеренно подбросили) какие-то будто бы запретные публикации в бандеролях, присланных Якобсоном своим друзьям. О трусливой позиции многих из числа чешских ученых Якобсон говорил брезгливо. По его словам, когда он стал ездить на научные конгрессы в Восточной Европе, русские говорили с ним в залах заседаний, венгры – в коридорах, чехи – в уборной» (с. 229).

В этот свой первый приезд в Москву Якобсон виделся с некоторыми старыми друзьями и знакомыми. Вяч. Вс. Иванов, сопровождавший гостя буквально повсюду, вспоминал:

«После лекции мы были званы вместе с Якобсоном в гости к Пастернаку на дачу в Переделкино. Якобсон с Богатыревыми – отцом (фольклористом Петром Григорьевичем, с которым Якобсона связывала давняя дружба) и сыном (Костей, моим приятелем) – и стиховедом и пушкинистом Б. В. Томашевским (…) еще задержались в Москве. А меня родительская машина довезла до Переделкина раньше, чем их. Я поднялся наверх к Борису Леонидовичу в его почти пустой кабинет. Он начал меня расспрашивать о Якобсоне. Пастернак спрашивал меня, стоит ли говорить Якобсону о его намерении издать роман за границей. Я объяснял про здешнее положение Якобсона, еще достаточно тогда неопределенное.

В кабинет вошли Якобсон с другими гостями. Они уселись вокруг письменного стола, за которым оставался хозяин дома. Пастернак начал Роману говорить о незаслуженности своей заграничной известности, к которой причастен и Якобсон. Оба они помнили о своей предвоенной переписке после выхода статьи Якобсона о прозе Пастернака и пражского издания книги стихотворных переводов, на которую Пастернак отозвался стихами («…На днях я вышел книгой в Праге…»). Теперь Пастернак от тех своих ранних вещей отказывается, они его больше не устраивают.

В общем потоке фраз о том, что он написал теперь, Пастернак упомянул и о своем желании увидеть роман напечатанным за границей. На это Якобсон никак не отозвался. Если у Пастернака в предыдущем разговоре со мной и мелькнуло намерение вовлечь Якобсона в эту свою затею, реакция того едва ли обнадежила Пастернака. Разговор не имел продолжения» (Вяч. Иванов, с. 221—222).

В конце августа 1958 года Якобсон снова появился в Москве – на Четвертом Международном конгрессе славистов. Вот как вспоминает этот визит Вяч. Вс. Иванов:

«Мы снова побывали вместе у Пастернака. Еще до этого второго приезда Якобсона в Москву Пастернак о нем вспоминал. (…) Когда мы подходили к даче, Якобсон сказал мне, что был только что у Эренбурга и тот сообщил ему, что присуждение Нобелевской премии Пастернаку – дело, в Стокгольме уже решенное. Пастернак начал встречу с того, что хочет рассказать нам, как на самом деле обстояло дело со звонком ему Сталина по поводу Мандельштама. В это время, после выхода романа, в заграничной левой или просоветской печати стали появляться статьи (например, Эльзы Триоле), направленные против Пастернака. Поэтому он хотел, чтобы мы знали правду об этой истории» (там же, с. 226—227).

В те дни Якобсон еще не мог знать о тайном появлении «Доктора Живаго» по-русски, да где – в издательстве, которое Роман Осипович вскормил и взрастил! Он ужинал в гостеприимном доме Пастернака, и оба они не подозревали, что запрещенная книга скоро разделит их позиции.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Мутон на заклание

Все по-настоящему запрещенные книги печатаются в Амстердаме.

Афоризм моего приятеля

После окончания второй мировой войны ни одна книга в русской эмиграции без тайных американских субсидий на свет не появилась бы.

Как всякая максима, подобное утверждение обладает грубостью обобщения. Были, разумеется, сборники стихов, выпускавшиеся за свой счет. Существовали труды богословских центров, никакого отношения к разведке не имевших. Появлялись научные исследования, печатавшиеся по предварительной подписке или на средства университетов. Землячества и выпускники всевозможных курсов (Бестужевских, например) вносили свою долю на памятную книгу о славных дореволюционных временах.

Но «главные» книги, общественно-значимые, историко-публицистические, документально-разоблачительные, перепечатки некогда советских, а затем запрещенных в СССР изданий, почти вся мемуаристика, 99 процентов журнальной и газетной периодики, все без исключения переводные книги, работа некоторых издательств на корню – тысячи эмигрантских названий за послевоенных полвека оплачивались Центральным разведывательным управлением США. Но не напрямую: никто из эмигрантов не приходил к кассовому окошку в здании ЦРУ в Лэнгли со словами: мне, пожалуйста, пятнадцать тысяч на журнал «Континент». ЦРУ действовало через разнообразные фонды и благотворительные организации – как уже существовавшие, так и специально организованные, а иногда и через западные издательства, которым предоставляли необходимые суммы для оплаты конкретной работы. Всё это в последние годы стало хорошо известно в России под названием «крыша».

Справедливо это не только для русской эмиграции, да и начинался этот проект поддержки эмигрантских изданий не с русских книг и журналов. Проект, в данном случае, – не сегодняшнее модное слово, а вполне американское: затея именовалась «Book Project» (Книжный проект) и была разработана поначалу для Восточной Европы, освобожденной советскими войсками и тут же задушенной кремлевской идеологией.

Свое формальное начало «Book Project» берет весной 1956 года, когда в Нью-Йорке под руководством румынского эмигранта Джорджа Миндена стартовала программа по отправке через восточноевропейские границы наиболее интересных западных книг. Организация, которую возглавил Минден, называлась «Free Europe Press» («Печать свободной Европы»). Она не случайно напоминала название «Radio Free Europe» (Радио Свободная Европа), потому что существовала как сестринская – с общей матерью (или отцом, если угодно). Free Europe Press посылала американские и европейские книжные новинки в издательства Варшавы, Будапешта, Праги, Белграда, и на университетские кафедры, и в городские библиотеки, и по многочисленным частным адресам. С конца войны прошло всего десять лет, и восточно-европейская интеллигенция прекрасно помнила довоенные годы, знала иностранные языки, была лично знакома со многими западными авторами. Книги для этих образованных читателей можно было и не переводить, а посылать прямо так, в оригинале.

С помощью своих доверенных лиц в Западной Европе – людей, хорошо знакомых с издательским миром, журналистов, редакторов, бизнесменов, обаятельных женщин, – американская разведка стала предлагать многим издательским домам уступать ей часть тиражей со значительной скидкой – для посылок в социалистические страны. У каждого издательства остаются не распроданные хвосты тиражей; чем держать их годами на складах, можно сослужить хорошую службу: отправить неведомым, но реальным читателям.

И «Book Project» заработал. За тридцать с лишним лет, с 1956-го вплоть до падения Берлинской стены, около 800 тысяч экземпляров (близко к миллиону) были отправлены через границу – западные издания по истории, философии, экономике, новые романы, сборники стихов, художественные альбомы, публицистика, журналы, грампластинки и тому подобное. Какая часть посланного дошла до адресата, мы можем только догадываться, но таможня и почтовая цензура на восточноевропейских рубежах никогда не лютовала так, как наша родная. И уж точно – каждую книгу и журнал подержал в руках не один читатель из стран «народной демократии». Об эффективности замысла можно судить по результатам: интеллигенция соцлагеря была в курсе всех главных идей, событий и мод послевоенного времени.

«Book Project» был далеко не единственным проектом борьбы с коммунистическим лагерем. Центральное разведывательное управление финансировало работу Радио Свободная Европа, всевозможные конференции, симпозиумы, социологические исследования, выпуск нескольких престижных журналов: из наиболее известных – британский «Encounter», немецкий «Der Monat», итальянский «Il Tempo Presente» и французский «Preuve». ЦРУ – через различные фонды – выдавало многим западным исследователям и исследовательским центрам гранты и стипендии на изучение советского и подсоветского мира.

Одним из крупнейших и долговременных проектов ЦРУ был очень в свое время известный Конгресс за свободу культуры – масштабное международное предприятие, в рамках которого проходили музыкальные фестивали, вручались призы, крепла слава одних и чернела зависть других. Этот Конгресс за свободу культуры в течение двадцати лет бессменно возглавлял знакомый нам уже Николай Дмитриевич Набоков.

И «Book Project», и Конгресс за свободу культуры, и, разумеется, западные журналы – всё это выпускалось и финансировалось с тем, чтобы поддерживать и множить единомышленников – людей, убежденных в том, что коммунистический мир и социалистический лагерь есть безусловное зло, требующее непрерывного интеллектуального, культурного и нравственного противостояния.

Речи о самом Советском Союзе и о читателе внутри СССР во всех этих затеях до поры до времени не было. Можно сказать, что своим появлением на Западе роман «Доктор Живаго» сходную задачу поставил перед тем отделом ЦРУ, который занимался в Лэнгли русским направлением.

Конечно же, у этого русского отдела работы и раньше хватало. В первые послевоенные годы в Европе, особенно в Мюнхене, необычайно активно вели себя небольшие, но громкие, часто крикливые политические партии, созданные второй волной эмиграции (так называемыми ди-пи, то есть перемещенными лицами, displaced persons, по официальной терминологии Лиги Наций). Были там и активисты из первой волны – злополучный премьер-министр Александр Керенский, историк Сергей Мельгунов, невозвращенец 20-х Борис Николаевский, писатель Роман Гуль и другие. Все эти партии, объединения, движения и центры курировались ЦРУ.

В 1950 году в Мюнхене был открыт Институт по изучению истории и культуры СССР – солидное учреждение с долгосрочной программой, со штатом, большой библиотекой, крепким издательским отделом. Помимо исследовательской работы и проведения разнообразных конференций по советской экономике, сельскому хозяйству и литературе, этот Институт в течение нескольких первых лет занимался подбором кадров для молодой тогда Радиостанции Освобождение (ныне Радио Свобода). Потом уже Радио стало сильнее Института и отделилось от него, дожив до наших дней, между тем как Институт в 1971 году пал жертвой детанта: считается, что Запад закрыл его в обмен на согласие Кремля начать еврейскую эмиграцию. И Институт, и Радио тайно финансировались Центральным разведывательным управлением.

Одной из креатур ЦРУ в Мюнхене в 50-е годы стало ЦОПЭ (Центральное объединение послевоенных эмигрантов, или Политических эмигрантов, как стали позднее интерпретировать эту аббревиатуру). ЦОПЭ выпускало тонкий журнал «Свобода», «работало» с эмигрантами, занималось юридической и образовательной помощью, а также имело свое издательство. Продукцию ЦОПЭ многие помнят – это, например, первые номера толстого литературного альманаха «Мосты», всевозможные политические брошюры или первое издание «Технологии власти» Абдурахмана Авторханова.

Именно ЦОПЭ и стало тем оптимальным местом, где ЦРУ решило разместить контрольный заказ на «Доктора Живаго», не сообщая об этом никому – в том числе и Феликсу Морроу. Дело было не только в дружественной русской типографии Георгия Бутова (по совместительству диктора Радиостанции Освобождение), которой можно было воспользоваться, но и в том, что ряд сотрудников ЦОПЭ имел рыльце в пушку, отслужив в армии генерала Власова, в пропагандистской розенберговской системе Veneta, а в некоторых случаях и в регулярных нацистских частях. До сих пор бывшие служащие ЦОПЭ (а их почти и не осталось) с крайней неохотой идут на контакт, и выявить детали живаговской истории мне удалось только у одного из них. Да и то я чуть не сорвал драгоценный рассказ.

Дело было в 1989 году, когда я впервые приехал в штаб-квартиру Радио Свобода в Мюнхене. В отделе новостей Русской службы меня познакомили с немолодым уже человеком хорошего роста, которого звали Григорий Данилов. Он не работал полную смену, а, кажется, приходил на полдня. У микрофона не сидел, потому что у него был странный тик: время от времени он сухо поплевывал. Мне объяснили, что во время войны он попал под какую-то бомбежку, и его засыпало песком. С тех пор он этот памятный песок сплевывал.

Григорий Данилов интересовал меня потому, что в 50-е годы он работал в ЦОПЭ. В то время сотрудникам издательства приходилось делать всё – и Данилов трудился не только редактором, но и наборщиком.

Во время нашей беседы я уточнял, какие же книги выпущены при его участии. Данилов сказал, что среди прочих – «Доктор Живаго». Я усмехнулся: да нет, говорю, вы просто спутали, ЦОПЭ никогда не издавало «Живаго».

Данилов очень спокойно ответил: «Да я его набирал. Вы просто не знаете». И потерял ко мне интерес. Я почувствовал, что он немножко обиделся.

Довольно долго мне пришлось его уговаривать вернуться к теме. И выяснилось следующее. Набор «Доктора Живаго» действительно был сделан именно в Мюнхене, в типографии, которую ЦОПЭ арендовало – типографии Георгия Бутова. Данилов ничего не помнил про исходный машинописный экземпляр, вернее – его фотокопию, но поколение ошибок и опечаток в наборе указывает на все то же самолетное «мальтийское» происхождение.

Когда же Данилов сделал набор и корректуру, гранки у ЦОПЭ были отняты – как и полагалось по сценарию. Отмывать так отмывать!

Разговаривая в 89-м году с Григорием Даниловым, я еще ничего не знал о Феликсе Морроу и не мог усмотреть поразительной симметричности историй. Но о чем Данилов свидетельствовал безусловно, так это о результате: его труд вышел в свет в голландском издательстве «Мутон» и привел к скандалу на весь мир.

В 2005 году в книге «De Geheime Dienst» («Секретная служба»), выпущенной в Амстердаме Крисом Восом и соавторами, обнародовано признание бывшего сотрудника Голландской спецслужбы BVD офицера контрразведки Йоопа ван дер Вилдена. Без этого рассказа в мозаичном околожи-ваговском полотне зияла не столько смысловая, сколько доказательная дыра. Теперь мы можем воспользоваться этой драгоценной заплатой. (Я с удовольствием благодарю Софью Корниенко, указавшую мне на источник, и Фредерике Рогенкамп, помогшую перевести текст с голландского на английский.)

Летом 1958 года Йоопа ван дер Вилдена вызвал к себе его руководитель Пит Гербрандс. Вопрос шел о деле с международными последствиями и психологическим противостоянием между Западом и Востоком в пору холодной войны. Ван дер Вилдену поручалось связаться с коллегами из ЦРУ при американском посольстве в Гааге.

«Вы, конечно, наслышаны о „Докторе Живаго“ и Борисе Пастернаке? – спросил Гербрандс.

– Простите… да, да, слышал, как же, – отозвался ван дер Вилден. Полвека спустя он поясняет: золотое правило – никогда не признавайся в некомпетентности, иначе прослывешь бестолочью» (Крис Вос, с. 52).

В американском посольстве ван дер Вилдену объяснили, что имеется рукопись русского произведения и ее следует как можно скорее издать. Первой мыслью ван дер Вилдена был наборный цех, обладавший кириллическими шрифтами, но оказалось, что дело обстоит гораздо проще: у американцев в руках уже готовые для офсета листы. Понимая, что в Министерство иностранных дел за разрешением на тираж обращаться не имеет смысла, ван дер Вилден решает посоветоваться со своим коллегой – руководителем исследовательского отдела, занятого прессой, Сейсом ван ден Хёувелом. Тот, в свою очередь, связывает его с Руди ван дер Бееком, бывшим армейским офицером, а к тому времени директором фирмы «Vrede & Vrijheid». Эта фирма, основанная в 1951 году, занималась антикоммунистической пропагандой и была тесно связана с французской организацией «Paix & Liberte», также борющейся с «красным драконом».

Руди ван дер Беек становится решающей фигурой в истории с пиратским изданием романа. Для осуществления замысла выбор падает на гаагское издательство «Мутон». Доводы у контрразведчиков все те же – их не раз формулировал в своих интервью мутоновский директор Фрэд Эекхаут:

«Как научное издательство мы осуществляем связь между Востоком и Западом. У нас контакты и за железным занавесом, и в Вашингтоне. Тем самым, оба зайца убиты – деловой и идеологический» (Хинрихс, с. 10).

Но напрямую к Эекхауту обращаться с таким заказом нельзя: осторожный директор без сомнения откажется выпускать нелегальную рукопись. Тогда ван дер Беек задумывается о Питере де Риддере, приглашает его к себе и показывает готовую верстку романа.

Для де Риддера не было сомнений (как он вспоминал позднее), почему неизвестные ему люди обратились именно к нему: за полгода перед тем он уже получал то же самое предложение в парижской квартире Жаклин де Пруайяр, но та история так и повисла без окончательного решения – из-за угрозы политического скандала. Хотя копия де пруайяровского варианта благополучно лежит в сейфе у Эекхаута. Теперь некие доброжелатели обращаются к нему как руководителю издательства в обход его непосредственного начальника – Эекхаута – и главного редактора ван Скуневельда. Предлагают за срочность расплатиться наличными.

Но почему все-таки пришли именно к нему? Кому из американцев могло быть известно, что де Риддер был на той встрече 12 декабря 57-го в доме Жаклин? Кто мог подсказать ван дер Бееку имя де Риддера? Уж верно не Жаклин, не ее муж и, разумеется, не ван Скуневельд. Остается только один человек – Клеманс Эллер, выполнявший, как мы говорили, задание функционера ЦРУ Николая Набокова. Вероятно, именно Эллер и предложил удобную кандидатуру.

Все прошло как по маслу. Де Риддер деньги взял (десять тысяч долларов наличными) и заказ выполнил, ясно предвидя, в какую ярость придут его компаньоны, под какой удар он ставит все мутоновское предприятие – не только в политическом плане, но и в юридическом: Фельтринелли засудит их.

Зачем же он это сделал, серьезный человек с солидным профессиональным положением?

Крис Вос, следуя в своем изложении за исследовательницей из Лейденского университета Петрой Кувее (которая в свою очередь опиралась на цитировавшиеся нами русское и французское предисловия Жаклин де Пруайяр к пастернаковским письмам), пишет, что заказчики изложили перед де Риддером проблему: если он не возьмется за печатание книги, это сделает кто-то другой, непременно нарушая при этом права Пастернака и Фельтринелли. Прибегли к такому вот мягкому шантажу. К нему заставляли прибегать и саму Жаклин в переговорах с Фельтринелли.

Позволим себе не согласиться с Крисом Восом: аргументы при разговоре с де Риддером были, на наш взгляд, совершенно иные. Точнее, аргументы были именно такими, но они были предложены де Риддеру для внешнего употребления, для будущего оправдания своих действий, поскольку руководителю голландской типографии в действительности не было решительно никакого дела до ущерба, который понесли бы издатель в Милане и писатель в Переделкине. Для склонения к требуемой афере аргументам полагалось быть безотказными и ставящими на карту саму карьеру колеблющегося афериста.

Подлинной основой для шантажа послужило, на наш взгляд, прошлое Питера де Риддера.

Действующие лица: Питер де Риддер

Родился 11 июня 1923 года в Делфте. Получив среднее образование, поступил в 1937 году библиотекарем в делфтскую Высшую техническую школу. В 1942-м немецкие оккупационные власти наняли де Риддера на работу в Германию. Что поручили гитлеровцы молодому библиотекарю со знанием славянских языков? Историк Ян Пауль Хинрихс, из книги которого взяты эти сведения, прямого ответа не дает. Конец войны застал де Риддера в Вене, одна из зон оккупации которой – советская – была, как мы помним по делу Пельтье и Синявского, центром шпионажа, похищений и вербовки. Летом 1945-го, без малейшего удивления сообщает Хинрихс, де Риддер через Одессу добрался до Голландии и поступил корректором в лейденское издательство Брилля, которое, как мы уже рассказывали, было замарано печатанием немецко-русских разговорников для допросов советских военнопленных.

В нашем контексте сами собой встают вопросы: не познакомился ли де Риддер с бриллевской продукцией еще в Германии? Не был ли он корректором подобных книжек еще в годы войны? И зачем советские победители устроили ему такой вычурный послевоенный маршрут: Вена – Одесса – Голландия? Только ли потому, что европейские железные дороги были перегружены? Неужели советская разведка проворонила бы такого перспективного клиента, идущего прямо в лапы: знает русский язык, работал на нацистов, профессионально находится в гуще издательской деятельности?

К корректорским обязанностям в издательстве Брилля де Риддер по собственной инициативе добавил антикварную торговлю книгами по славистике. Классическая крыша. Но поскольку Брилль не был заинтересован в существенном расширении своего бизнеса, де Риддер и его коллега Вим Вонк предложили свои услуги «Мутону», который до начала 50-х был обычной печатней, тиражировавшей все подряд вплоть до ведомственных бланков. Единственным широко известным в Голландии изданием «Мутона» был старый роман Фредерика ван Эедена «Малютка Иоанн», выдержавший за полвека с лишним несколько десятков переизданий. Де Риддер и Вонк были взяты на службу в издательство с тем, чтобы бесперебойными заказами обеспечивать основную сторону мутоновского дела – типографскую.

Встав во главе издательского дела, Питер де Риддер занимался славистскими и лингвистическими сериями, выпуская книги, за которые часто никто другой в мире в те годы и не взялся бы, закупал необходимые издания в Советском Союзе и Восточной Европе и перепродавал их на Западе, а американские и европейские книги слал за железный занавес. Весь этот прибыльный бизнес стоял на невозможности прямых контактов между Москвой и свободным миром, и, разумеется, только Москва и была тому препятствием. «Мутон» дорожил своим посредничеством, не желая нарушать хрупкое международное равновесие вторжением любых политических казусов.

Если де Риддер и был советским агентом, то он занимал хорошее и нужное место.

И вот теперь (не исключено, что по наводке Клеманса Эллера, ведшего двойную, как предполагают, игру) какие-то странные люди предлагали Питеру де Риддеру рискнуть всем. О его возможной работе на Москву американцы могли и не знать, но о работе на нацистов знали отлично. Разглашать эту сторону своей биографии де Риддер никак не планировал. Припертый к стенке шантажом, он согласился напечатать «Доктора Живаго».

У нас нет никаких документов, подтверждающих нашу версию. Все, чем мы пользуемся в поисках мотивов поведения де Риддера, лежит на поверхности и доступно всем.

Итак, получив наличными десять тысяч долларов, руководитель издательства отправил чистую ЦОПЭшную верстку из небольшого городка Райсвайк под Гаагой, где располагался издательский отдел, на улицу Хердерштраат, 5, в саму Гаагу, где стояли печатные станки.

Вопрос о тираже этого первого русского издания «Живаго» окончательно не решен до сих пор: разные исследователи называют разные цифры – 100, 500, 800 экземпляров, историк мутоновской фирмы Ян Пауль Хинрихс полагает, что было отпечатано 1160 экземпляров. Мы встретимся с еще одной цифрой.

Согласно договоренности с американцами, имя «Мутона» нигде на книге не появляется. Когда тираж готов, блоки переплетаются в характерные синие переплеты. Операция проходит в полной тайне. Каждый, впрочем, волен посмеяться над этим секретом Полишинеля: внешне мутоновские тома «Живаго» ничем не отличаются от всей прочей мутоновской продукции.

Сам ли де Риддер решил поставить Фельтринелли в известность или это была рекомендация заказчиков, но один издатель безуспешно искал другого в течение нескольких дней, пока не выяснилось, что Фельтринелли укатил на синем «бьюике» в беспечную автомобильную поездку по Скандинавии.

Рядом в Лейдене томится в эти дни Феликс Морроу, уверенный, что «Доктором Живаго» занимается именно он. В соседней Франции уже родила дочку Жаклин де Пруайяр, убежденная, что «Мутон» заканчивает подготовку именно ее экземпляра к типографским работам. По скандинавским дорогам колесит Джанджакомо Фельтринелли, уверенный, что Нобелевскую премию Пастернаку присудят и безо всякого русского издания.

Июль 58-го. Напряженное затишье.

Между Парижем и Переделкино почтовые сообщения нерегулярны и приходят с изнуряющим запозданием: Жаклин сообщить ничего нового не может, Пастернак томится в неизвестности.

Евгений Борисович пишет об этом времени:

«Для того, чтобы не привлекать внимания почтовой цензуры, которая часто нарушала ход переписки, задерживая письма, летом 1958 года Пастернак стал прибегать к маленьким хитростям и писать открытки, покрывая их поверхность бисерным почерком, подчас трудно читаемым. Название романа, издательств и собственные имена заменялись первыми буквами или русифицировались. Так, голландское издательство Мутона называлось в письмах баранами, к которым надо было возвращаться вновь и вновь, а нетерпеливое ожидание французского и английского изданий (у Галлимара и Коллинза) представлялось затянувшимся путешествием Юры к Гале и Коле. Открытки шли без подписи и, как уже говорилось, на иностранных языках» (ЕБП. Биография, с. 700).

14 мая Жаклин писала в Переделкино (письмо окажется у Пастернака только 6 сентября), что недавно вычитала французскую корректуру, что выход книги у Галлимара намечен на июнь и что «наши бараны пока спят» (читай: у «Мутона» движения нет). Фельтринелли, по ее сведениям, не против русского тиража. Во встречном письме Пастернак интересовался: «Почему русские планы (с Mouton'ом и другими) не движутся? Может быть, Фельтринелли (или кто-то еще) противодействует этим расчетам и мешает их движению?» Через месяц он, измаявшись ожиданием, спрашивал: «А бараны? Нет ли о них чего-нибудь нового?»

8 июня Пастернаку писал из Парижа музыковед, критик и бывший евразиец Петр Сувчинский, обеспокоенный тем, что некоторые литераторы стараются вписать «Доктора Живаго» в свои сценарии:

«Теперь уже начинают появляться отдельные главы Вашего романа в разных газетах и журналах. Например, в „Preuves“ (весьма подозрительное предприятие) (…) сопровождаются весьма тенденциозными „объяснениями“ и комментариями. Мы этого опасаемся, но сделаем все возможное, чтобы парализовать или выпрямить такого рода суждения, которые могут принести Вам и книге большой вред. Будьте в этом уверены. Нужно во что бы то ни стало, чтобы в будущем году Вы получили высшую европейскую премию» (Козовой, c. 230).

Журнал «Preuves» был, как мы помним, креатурой Конгресса за свободу культуры и редактировался Жаном Блок-Мишелем, другом Альбера Камю. И хотя Камю, как и Сувчинский, радел за Нобелевскую премию для Пастернака, здесь видна борьба оттенков, отстаивание своей идеологической линии: отчетливо левый и, по мнению многих, «розовый» Сувчинский отлично чувствовал ангажированность журнала, и даже вполне безобидная статья Альберто Моравиа «Юноша с седыми волосами» казалась ему «тенденциозной». Пастернак, между тем, замечал: «Меня нисколько не смущают опасения П. С<увчинского>».