Текст книги "Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ"

«28 июля 1959

Дорогой господин Шеве!

(…) Прошу от всего сердца довести до нашего друга следующие факты.

1) М-м П<руайяр> передала мне список выплат по счету П<астернака>, я в ближайшее время это осуществлю.

2) Под давлением м-м П<руайяр> мы пришли к теоретическому взаимопониманию того, что касается русского издания Д<октора> Ж<иваго> и Автобиографии.

3) Что до русского издания, то наверное интересно открыть ему, что м-м П<руайяр> играла ведущую роль в печатании пиратского голландского издания по-русски и в его распространении в павильоне Ватикана во время Брюссельской всемирной выставки. Из Голландии набор был переправлен в Мичиганский университет, и поэтому я спешно должен был нажать на Мичиган, чтобы защитить копирайт. Отсюда появились, к сожалению, и некоторые ошибки в моем издании!

4) Дополнительно два замечания о пиратских планах двух киностудий по поводу Д<октора> Ж<иваго>. В моем теперешнем положении я не имею права принимать меры против этих киностудий. (Но и у м-м П<руайяр> тоже нет полномочий от П<астернака> против этих людей). Лишь бумаги, которые я послал П<астернаку> на подпись, могут (когда будут заверены двумя западными свидетелями) обеспечить защиту авторских прав. Защита авторского права имеет огромное значение также и для нас, иначе нас могут обвинить в мошенничестве. Я прошу вас, милый господин Шеве, передать прямо тому, «кому следует», эти чрезвычайно важные вопросы. Я рассчитываю на вашу честность и очень надеюсь выразить вам лично свою благодарность.

Ваш Фельтринелли».

Сказанное тут о Жаклин – откровенный поклеп: к пиратскому «Живаго» она, как мы знаем, отношения не имела и сама была обманута в мутоновской истории. Сознательно лгал Фельтринелли или просто запутался в русских изданиях, уже не имеет значения. Скорее всего, удачно пользовался путаницей. Ну а уж причина появления ошибок в собственном русском издании Фельтринелли коренилась в его сознательной позиции монополиста, боявшегося чужих исправлений как чумы.

2 августа 1959 Пастернак наконец отвечал Фельтринелли:

«(…) Мой друг, я должен попросить извинения одновременно у Вас и у мадам де Пруайяр. Неурядицы, которые я посеял в вас обоих, одинаково огорчают и Вас и мадам. Я виноват во всем этом равно перед мадам и перед Вами. Мне не надо приводить Вам новые доказательства моего безграничного доверия, высокого уважения и восхищения. Теперь больше, чем когда-либо я готов повторить: при том, что я написал роман, Вы были и остаетесь единственным автором и инициатором его кругосветного путешествия, судьбы и успеха. Надо ли мне добавлять к этому, насколько безмерно велико и естественно было и остается мое восхищение и благодарность.

Я не буду таиться. О Ваших письмах и предложениях я знаю уже почти месяц. Извините мне задержку, чем, должно быть, я Вас измучил. Простите, я отвечу Вам не таясь и со всей прямотой. Я откладывал чтение Ваших документов из страха и только сегодня был вынужден все их пробежать – это совпало с тем, что я в то же время, примерно с месяц, начал, наконец, новую работу (Пастернак говорит о работе над пьесой «Слепая красавица». – Ив. Т.). (…)

Дальнейшее продолжение письма относится частью к Вам, а частью к м-м де П<руайяр>. (…) Я пробежал письма Фельтринелли. Я был неправ. Он никому ничем не угрожает. Я должен его защитить. Он не прибегал к таким жестким мерам. Тем не менее он прав. Я свыше меры запутал дела и виноват перед ним и еще более – перед вами. Итак простите меня, пожалуйста, оба. Каковы мои желания? (…) Я хочу, чтобы распространение моих работ теперешних и будущих за границей продолжалось, не останавливаясь ни перед какими препятствиями, и чтобы это распространение без каких-либо ограничений в изданиях оригинальных и переводных текстов, экранизациях, радио и т. д. осуществлялось, велось, направлялось и контролировалось господином Джанджакомо Фельтринелли в Милане, моим главным издателем. В этом я соглашаюсь со всеми его проектами и предложениями, присланными мне и составленными в форме контрактов, которые, однако, я не имею права подписывать. Это одно из тех вынужденных неудобств, в предвидении которых я обязал мадам де Пруайяр заменить меня своим авторитетом, убеждениями, именем и подписью. В этой замене я рассматриваю мадам как выразительницу моего полного доверия к г-ну Фельтринелли и нравственную поддержку его предприятий, как всегда прекрасных и удачных.

(…) Мое желание, чтобы мадам де Пруайяр по своей доброте и дружбе со мной и г-н Фельтринелли, опираясь на свой опыт, знание дела, способности к вдохновенным и спасительным начинаниям и свою щедрость, составили бы два полюса двойных полномочий, или, если это невыполнимо, соблаговолили придумать какую-либо иную систему распоряжения и регулирования, соответствующую моему бесправному положению, которое они оба должны понять и которое нуждается в уважении».

В этом же письме Пастернак отказался от получения денег через Д'Анджело, считая, что кризис в его отношениях с властями постепенно проходит: на театральных афишах вновь появилось его имя как переводчика, с ним заключили договор на перевод драмы Кальдерона «Стойкий принц». Но взятые долги надо было отдавать, и потому Пастернака очень обрадовали деньги, посланные Жаклин через сотрудницу французского посольства Анастасию Дурову.

Постепенно Хайнц Шеве становился главным толкователем позиции Фельтринелли, и Пастернак не мог уже ограничиваться собственным пониманием взглядов своего издателя. По словам Шеве, Фельтринелли непременно начнет процесс против Пруайяр, если Пастернак не подпишет присланный ему новый договор.

14 ноября Пастернак отправил Жаклин письмо, начинавшееся словами: «… я не согласен с О<льгой>, которая считает, что нужно ограничить мою переписку тем путем, каким я пользуюсь сейчас». Путем этим была Анастасия Дурова, с которой желала встречаться сама Ивинская, тем самым сосредотачивая контроль за пастернаковской перепиской с Францией. Об этом, кстати, просил Ольгу Всеволодовну и Фельтринелли – в письме, адресованном непосредственно ей. Канцелярия Ивинской с каждым месяцем становилась все более неподконтрольной Пастернаку.

Борис Леонидович продолжал:

«Возникло несколько предложений помощи из Италии (но не от Ф<ельтрине>лли), и складывается благоприятная ситуация для того, чтобы ее принять, но совсем в другой комбинации, поэтому я написал Фельтринелли неделю тому назад, 5-го или 6-го числа, по-немецки – письмо пойдет через руки Х<айнца> Ш<еве>. Я просил его установить способ помощи, который при постоянном использовании не исчерпал бы (в итоге) более десятой части общей суммы. Если его устроит такое условие, пусть он присылает нам каждые три месяца, четыре раза в год (он уже это делал) примерно такие же суммы, как летом мне была передана от вас милой кавалерист-девицей Д<уровой>.

Вечером пришли Ваши десять тысяч (в первый раз их было двадцать, пять тысяч – в следующий раз и теперь десять). Как это было снова кстати! Но если бы я знал утром, что нас ждет, я не стал бы писать письмо Ф<ельтри-нелли>.

(Постепенно у меня возникают подозрения, что деньги, которые вы мне так часто и много посылаете, ничего общего не имеют с Ф(ельтринелли). Что источником этих сумм, может быть, является г-н Галлимар, любезно сохранивший их для меня)».

Тем временем Фельтринелли послал в Переделкино новый договор с дополнительными статьями, но с настойчивым предложением подписать его числом трехлетней давности.

«Милан, 13 ноября 1959

Дорогой и глубокоуважаемый Борис Пастернак! Вам уже надоело слушать об отношениях Пруайяр – Фельтринелли. Поэтому пишу Вам наскоро и кратко. Прилагаю контракт, который прошу Вас подписать, исходя из следующих соображений.

1) Речь идет о договоре, который практически является дополнением предыдущего, заключенного нами в 1956 году. Поэтому на нем стоит дата 30 июня 1956. Дополнения составлены в соответствии с Вашим последним августовским письмом 1959 года.

2) Договор составлен в границах полномочий, которые Вы предложили мадам Пр<уайяр>. Он не противоречит этим полномочиям!

3) Этот договор наверняка будет принят мадам Пр<уай-яр>. (Ваше августовское письмо, к сожалению, не может считаться официальным волеизъявлением и требует того юридического оформления, которое и предлагается на Ваше утверждение.)

4) Этот договор устраняет любые дальнейшие и будущие непонимания со стороны мадам Пр<уайяр>.

5) Этот договор не выбор (о неизбежности которого я иногда думал!) между мадам Пр<уайяр> и мною. Ни на кого при этом не должны пасть несправедливость или недружелюбие.

6) Этот договор дополняет полномочия мадам Пр<уай-яр> в том, что касается авторских прав на экранизацию. Эти права не были обозначены в доверенности. Для того, чтобы хоть сегодня, хоть через двадцать лет иметь возможность сделать фильм, мы в любом случае должны иметь подписанный Вами договор, иными словами – этот договор.

7) Я обязуюсь никогда НЕ оглашать этот договор, даже при судебных разбирательствах. Преимущество этого договора в том, что любой спорный вопрос, который иначе подлежал бы судебному разбирательству, может быть решен в частном порядке. Без этого договора нельзя избежать того, чтобы представляющий Ваши интересы не должен был бы отвечать в каждом случае перед судом, или привлекать к суду других лиц. Открытое использование доверенности (что труднее в частных переговорах) привело бы Вас к большим осложнениям. Вы можете взять обратно доверенность. Если Вы этого не сделаете, Вы в любой момент полностью отвечаете перед своим правительством за каждое действие Вашего доверенного лица!!!

8) Меня очень обрадует, если я понятно изложил Вам положение дел и сумел убедить Вас признать преимущества этого предложения и склонил к тому, чтобы его подписать. Мне будет горько, если это не так, – ибо зачем мне возлагать на Вас лишние тяжести.

С сердечными пожеланиями неизменно Ваш Джанджакомо Фельтринелли»

Фельтринелли был настолько убежден (стараниями Шеве), что Пастернак подпишет этот документ, что заранее послал Галлимару запрет издавать сборник стихотворений «Сестра моя жизнь», договор на который был подписан с Жаклин де Пруайяр в марте 1959-го. Явно не претендовавший на коммерческий успех сборник должен был включать пастернаковские стихи разных лет во французских переводах. Это было уже вероломным нарушением – письменного! – желания автора сосредоточить все французские издания в руках де Пруайяр.

Жаклин с мужем вполне поняли возможности Фельтринелли. Вместе с угрозами судебного иска, публичного разбирательства, все возраставшей контрабанды и двусмысленной роли Ольги Всеволодовны положение Жаклин становилось плачевней день ото дня. Она задумалась о выходе из игры. Нужна была последняя капля. Ею и стал фельтринеллиевский договор с поддельной датой.

Свое согласие на условия Фельтринелли и передачу ему всех прав Пастернак мотивировал той опасностью, в которой постоянно находился и он сам, и Ивинская, тем уголовным делом, открытым на него в прокуратуре, непрерывной чекистской слежкой, контролируемой перепиской, непрестанными вызовами Ивинской в Комитет госбезопасности. Прямым свидетелем всего этого был Жорж Нива, своей дружбой с Ириной вовлеченный в жизнь ее семьи. Бесконечные обсуждения в письмах к Фельтринелли и де Пруайяр денежных и правовых вопросов показывали КГБ, что Пастернак продолжал подпольную деятельность. В интересах Бориса Леонидовича было прекратить эту переписку, в интересах КГБ – наоборот, не дать ей угаснуть. И тут Ольга Всеволодовна могла быть очень полезна.

Пастернак ответил в Милан только через два месяца – но зато полным согласием подписать договор. Он не представлял себе, в какое положение ставит тем самым свое доверенное лицо – графиню де Пруйяр. Ей была переслана копия договора – для ознакомления.

Пастернаковские разъяснения при этом опять оставляют чувство неловкости: сколько в них наивности, а сколько спасительного малодушия, детской жестокости?

«Эта неправильная датировка, – писал он Жаклин 17 января 1960 года, – как и все остальное, во многих отношениях меня устраивает (…). Даже и сейчас, после того, как Жорж (Нива. – Ив. Т.) заметил эту воображаемую возможность, я не могу себе представить, чтобы Фельтринелли оказался таким наглецом и, пользуясь ложной латировкой, узурпировал все, что Вы сделали за последние три года. Но теоретически я должен был предвидеть эту возможность, и то, что я этого не сделал и поторопился согласиться, – моя ошибка и вина по отношению к Вам. Требуемую формальность надо было урегулировать и обговорить между вами обоими, между ним и Вами, до того, как он мне это предложил. Он мог мне предложить этот план видоизменения наших отношений только лишь с Вашего одобрения и при Вашем общем согласии. В прилагаемом письме к нему, которое пройдет через Ваши руки, я возражаю именно против этого и прошу это исправить».

«Прошу», а не ультимативно требую. После подписанного договора эти слова ничего бы уже не значили. Пастернак мог восклицать: «Жаклин, мне так мало осталось жить!» и при этом соглашаться на подлог в договоре. Все же доводы Жоржа Нива на Бориса Леонидовича подействовали:

«Я выпишу некоторые пункты Вашего письма, – писал он Фельтринелли. —

2) Договор составлен в границах полномочий, которые вы дали мадам Пруайяр. Он не противоречит этим полномочиям.

3) Этот договор наверняка будет принят мадам Пр<уай-яр>.

4) Этот договор устранит дальнейшие несогласия с мадам Пр<уайяр>.

6) Этот договор дополняет полномочия мадам Пр<уай-яр> в том, что касается авторских прав на экранизацию и т. д. и т. д.

Во многом Вы тут правы. Но сделайте так, чтобы я об этом узнал от нее самой, иными словами, урегулируйте все эти старые вопросы в свете новой концепции с нею самой; дайте ей гарантии против любого ложного употребления этого дополнения, избавьте от риска мадам, если есть такие моменты, которые надо поправить или выкупить авторские права в случае чего-то невыполненного в отношении ее Вами или мною. Одним словом, сделайте так, чтобы в части, касающейся мадам, Ваши предложения были допустимы и желательны для моего друга и поверенной (…)».

Слова эти испугали Жаклин. Она поняла, что под давлением Фельтринелли Пастернак способен поставить ее под удар. Если бы рядом не случилось Жоржа Нива, так и произошло бы. 22 января она, едва сдерживая ярость, ответила Борису Леонидовичу:

«С этим Вам нельзя соглашаться ни ради Вас самих, ни ради меня, ни ради кого бы то ни было. Должна ли я заключить, что Вы отказываетесь от всего, что я сделала или пыталась сделать для Вас с тех пор, что мы знакомы? В этом случае я должна отказаться от данной мне доверенности…

Если Вы хотите отказать мне в доверии и согласны подписать бумагу задним числом, я Вас прошу о любезности дать мне освобождение от моих прав и указать, что Вы подтверждаете все, что я сделала раньше, и не считаете меня ответственной в тех последствиях, которые вызовет Ваша подпись, поставленная задним числом… Все это важно не только для изданий у Галлимара, но главным образом для мичиганского сборника Ваших стихов в переводе Кайдена, где имеются копии моей доверенности, а также для других изданий Ваших стихов и прозы. Простите за настойчивость, мне приходится рисковать большим, чем Вы можете себе вообразить».

К письму было приложена записка, написанная мужем Жаклин адвокатом Даниэлем де Пруайяр:

«Вы единственный судья в том, что лучше устраивает Вас в Вашем исключительном положении (…) Я понимаю усталость от настойчивости Фельтинелли, моя жена не предъявила полных прав, которых он добивался силой и криком с начала 1959 года, ей не хотелось рисковать Вашим творчеством, которым будут торговать без какой бы то ни было возможности ни Вам самому, ни ей вмешаться в поступки всемогущего издателя… Нам понятны мотивы Вашего решения, хоть мы и не можем вполне его одобрить. Но подписывая документ задним числом, Вы полностью отрекаетесь от моей жены и оставляете ее беззащитной в юридическом отношении».

В письме к Жоржу Нива Жаклин просила его получить от Бориса Леонидовича так называемый дешарж – освобождение от возложенных обязанностей. Пастернак немедленно выполнил просьбу:

«Отказ от доверенности

Я, нижеподписавшийся Б. Пастернак, заявляю, что г-жа Жаклин де Пруайяр, мое доверенное лицо, проживающая по адресу: 21 rue Fresnel a Paris 16-eme, прекрасно и верно выполнила поручения, которые я ей доверил, и отдала мне полный отчет в этом и во всех суммах, которые расходовала в соответствии с этой доверенностью. Теперь я полностью освобождаю ее и от этих денег и от всего, что она могла предпринять в соответствии с этой доверенностью.

Москва, 12 апреля 1960.

Б. Пастернак»

Все было решено. Но тут-то и проявилась та полуоткрытость, которую, не сговариваясь, установили между собой Борис Леонидович и Ольга Всеволодовна. Не зная об окончании деловых отношений Пастернака с Жаклин, Ивинская продолжала писать ей, обсуждая тактику и стратегию ее шагов в отношении Фельтринелли. Читая параллельные «Ларины» и пастернаковские письма, Жаклин, вероятно, только крестилась, что вовремя успела выбраться из этого капкана лжи и авантюризма.

15 мая 1960 Фельтринелли отправил Пастернаку свое последнее письмо. Оно не успело дойти.

«Дорогой и многоуважаемый Борис Пастернак, (…) Есть много новостей. Новое русское издание Д<октора> Ж<иваго> будет готово к концу лета. Текст просмотрен мадам П<руайяр> и соответствует оригинальной рукописи, находящейся в Париже. Надеюсь, что вы будете довольны».

Фельтринелли бесстыдно лгал: исправленного издания романа он не готовил и исправлений, сделанных Жаклин, не учел. Более того, поручил вычеркнуть все многочисленные поправки Жаклин к намечавшемуся второму мичиганскому тиражу.

Но Пастернак всего этого уже не узнал. 30 мая 1960 года он скончался.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
«Внучка подхватила ветрянку»

… я хочу, когда умру, чтобы он (Фельтринелли. – Ив. Т.) выкупил, пусть даже за большие деньги, мое тело у советской власти и похоронил в Милане. А О<льга> отправится хранительницей могилы. Чего Вы смеетесь, – таково мое завещание?

Пастернак, письмо Жаклин де Пруайяр, 14 ноября 1959

«30 мая в прощальных словах, обращенных к нам с братом за несколько часов до смерти, отец, – вспоминал Евгений Борисович, – предупреждал нас о „другой, незаконной стороне“ своего существования, которая стала „широко известна за границей“. Он надеялся, что его сестра Лидия Слейтер, приезда которой мы ждали со дня на день, узнает обо всем этом от той „стороны“, займется этими делами и „все устроит“. Так как он не оставлял никакого завещания, его волновала незащищенность всего этого после его смерти, и, прося нас оставаться полностью „безучастными“ к этой стороне его существования, он надеялся на помощь своей сестры в защите прав Ивинской за границей(…)

Лидия Слейтер, просидев две недели в советском посольстве в Лондоне, получила визу только на второй день после похорон брата. Мы передали ей просьбу отца, но объяснить конкретно, что он имел в виду, было некому. В один из дней, проведенных в Переделкине, она виделась с Ольгой Всеволодовной Ивинской, которая ни словом не приоткрыла ей эту тайну, оставив ее в полной неопределенности насчет того, чем она должна помочь «незаконной стороне» жизни своего брата и какими делами «заняться». Ивинская не сомневалась в своих правах, чувствовала себя вполне уверенной в себе и объявила, что теперь именно она будет распоряжаться средствами Пастернака и распределять их между наследниками» (Континент, № 108, с. 270—271).

Какие основания были у Ивинской уверять в этом сестру Пастернака? Унаследовала ли она в самом деле какие-то права? Оставил ли Борис Леонидович завещание? Кому вообще принадлежат его рукописи?

Посмертный пейзаж получился таким, а не другим по воле самого Бориса Леонидовича – как результат его отношения к происходящему. После Пастернака – не значит, в данном случае, без Пастернака, в отрыве от него, но – по его чертежам.

Еще 13 августа 1959 года в письме к Жаклин де Пруайяр Пастернак готовил ее к возможным будущим бедам, прежде всего, к арестам:

«Если я протелеграфирую Вам как-нибудь: внучка подхватила ветрянку, – это будет значить, что О<льга> арестована, в моем случае будет – внук, и Вы это узнаете от нее».

При жизни Бориса Леонидовича Ивинскую никто не тронул – она нужна была властям на свободе, при Пастернаке. Благодаря ей он оказывался на виду. Она же с самого начала оказалась и соучастницей его контрабандных операций.

Деньги из-за границы начали приходить еще при жизни Бориса Леонидовича и с его согласия. Ивинская рассказывает в своих воспоминаниях, что о получении «огромных» заграничных гонораров заговорили сами власти: Пастернака вызвали в Инюрколлегию, и он «написал просьбу пришедшие на его имя из Норвежского и Швейцарского банков деньги разделить между Зинаидой Николаевной и мною поровну». Ивинская утверждает, что именно она отговорила Пастернака

«от всяких денежных распоряжений до беседы с Поликарповым.

Поликарпов, конечно, отсоветовал брать деньги за неизданный здесь роман, но обещал какие-то переиздания переводов и работу. В ответ на мои жалобы на безденежье, он бросил двусмысленную фразу: «Хорошо бы – привезли вам ваши деньги хоть в мешке, чтобы Пастернак успокоился».

Я передала Боре этот намек, и он счел, что может получать свои гонорары с благословения властей и без Инюрколлегии» (Ивинская, с. 358).

Очень трудно интерпретировать подобные мемуарные свидетельства, где все зависит от речевой интонации, от порядка передаваемых слов и желания мемуаристки оправдаться задним счетом. Впрочем, оправдание тут сомнительное: Ольга Всеволодовна признает («я передала Боре этот намек»), что инициатива запросить деньги из-за кордона принадлежит ей. Сколько тут желаемого, а сколько действительного – спросить не у кого. Пастернак в самом деле писал 1 апреля 1959 года Дмитрию Поликарпову, предлагая в случае получения гонорара часть суммы перечислить Литфонду: «Как Вы знаете, до сих пор я никаких денег за издание моего романа за границей не получал и не предпринимал никаких попыток к этому».

Поликарпов пастернаковское предложение отверг, требуя, чтобы он от денег вовсе отказался – в пользу советского Комитета защиты мира. Расценив такое требование как попытку «договора Фауста с Дьяволом», Пастернак в конце месяца писал в Управление авторских прав:

«Я отказываюсь пользоваться вкладами, имеющимися на мое имя за издание романа „Доктор Живаго“ в банках Норвегии и Швейцарии, о которых мне сообщила своим письмом Инюрколлегия».

Борис Леонидович лукавил: уже несколько раз ему по нелегальным каналам доставляли крупные суммы.

Карло Фельтринелли приводит следующие цифры, основанные на расписках Пастернака и Ивинской:

21 декабря 1957 получено 12 800 рублей,

4 июня 1958 – 4 000 рублей и еще 1 000,

в октябре – 10 000,

17 февраля 1959 – 5 000,

28 марта – 3 000,

1 августа 1959 – 5 000 рублей (Карло, с. 119).

Если к этим цифрам прибавить те, о которых прямым текстом или другим недвусмысленным образом упоминается в различных мемуарах, письмах и примечаниях к ним, то за два с половиной года, с декабря 1957 до апреля 1960, Борису Леонидовичу были доставлены:

100 000 рублей через Хайнца Шеве (за семь или восемь раз по 15 тысяч),

30 000 рублей через Герда Руге,

30 000 рублей от Жаклин через Дурову,

30 000 рублей от Д'Анджело через Гарритано.

В общей сложности – 230 800 рублей.

Чтобы представить себе, много это или мало, вспомним цены тех лет. Проезд в трамвае стоил 15 копеек, килограмм мяса – 11 рублей, книга в переплете (том из собрания сочинений Василия Ключевского) – 11 рублей, драповое пальто – 510, автомобиль «Победа» – 16 тысяч.

Весной 1959-го, как вспоминает Ивинская,

«пришел Гейнц (так в написании мемуаристки. – Ив. Т.) Шеве – высокий, еще молодой, благожелательный человек, скверно, но не без юмора говоривший по-русски. Он представился Боре как однокашник. И правда: бывший летчик, он окончил затем Марбургский университет, где почти за 45 лет до этого слушал курс знаменитого проф. Когена Борис Леонидович. И еще одно очень важное обстоятельство: Г. Шеве был ближайшим другом Джанджакомо Фельтринелли, привез от него для Б. Л. советские деньги и деликатное поручение – просить Б. Л. держаться подальше от Д'Анджело и близких ему людей. Издатель просил поддерживать связь с ним исключительно через Гейнца» (Ивинская, с. 315).

Денег действительно становилось все больше. Нужда была забыта. У Бориса Леонидовича появилось два автомобиля, хотя в те времена и один был большой редкостью. Правда, Пастернак машиной пользовался в исключительных случаях, а ездил, как все, – на электричке.

Но контрабандные гонорары стали неплохим утешением для Ольги Всеволодовны. Наконец-то она могла хоть в малой степени отыграться за все унижения – отвергнутость семьей, литературным обществом, полуофициальность. Именно в эту пору денежного достатка с Ивинской познакомилась скульптор Зоя Масленникова, закончившая к тому времени гипсовый портрет Пастернака. Наблюдательный и литературно даровитый мемуарист, она дала Ивинской едкую характеристику:

«Зимой 1959—1960 года Ивинская позвонила мне и попросила разрешения посмотреть портрет. К тому времени он был закончен и отформован в трех экземплярах, один находился в кабинете Пастернака, а два у меня, второй, по желанию Бориса Леонидовича, предназначался Ольге Всеволодовне.

Она пришла в каморку за перегородкой, в которой мы ютились на Арбате, скинула черную каракулевую жакетку, пуховый платок, и вот передо мной оказалась полная женщина порядком за сорок, с пучком светлых волос, завязанных черной лентой в конский хвост. Ее миловидное лицо не портили ни укороченный нос, ни крупный треугольный подбородок. У нее была прелестная нежная, очень белая кожа. Светло-голубым глазам слегка навыкате соответствовал цвета перванш шерстяной свитерок на манер футболки. Такие свитерки были в ту пору очень в моде, за ними стояли километровые очереди в ГУМе, но у спекулянток их можно было тут же перекупить втридорога. Туалет ее завершала черная юбка и черные замшевые ботинки на каблучках, самые дорогие и недоступные в ту пору. Она вела себя обаятельно и бесцеремонно. Любовно держала меня за руки, сидела напротив, упираясь коленями в мои, и густой волной от нее исходил шарм беззастенчивости, ума, лукавства и доверчивости, била струей женственность, пряная, как мускус. Чуть ли не первые слова ее были:

– Не говорите ему, что я у вас сегодня была впервые, я ему наврала, что уже приходила к вам» (Масленникова, с. 314—315).

Это описание нисколько не противоречит тому, что говорили об Ивинской Ахматова, Чуковская, Шаламов, Ариадна Эфрон, но – объединяет их высказывания и синтезирует. Самые верные человеческие характеристики всегда – не распадающиеся, а синтезирующие, держащиеся не союзом «но», а союзом «и». Ум и беззастенчивость.

«Когда мы уславливались о ее визите, – добавляет Масленникова, – я предупредила, что в четыре у меня начнутся уроки, но она сильно опоздала, пришла почти к четырем, я отправляла одного ученика за другим домой, что, кстати, не вызывало у нее ни малейшего смущения, никаких поползновений уйти» (там же, с. 315).

Стоит ли удивляться, что Ивинская «ни словом не обмолвилась», чтобы забрать предназначавшийся ей скульптурный портрет. И до смерти Пастернака так и не забрала.

Карл Фельтринелли, встретившийся с Хайнцем Шеве через много лет, записал его слова:

«Я доставлял деньги по поручению Фельтринелли семь или восемь раз, всего на сумму около ста тысяч рублей. Разумеется, это было рискованно, мне грозил арест, или еще мало ли что; порой у меня возникало ощущение, что ангелы-хранители просто махнули на меня рукой, решив, что раз уж я из предосторожности никогда не вожу с собой слишком больших сумм, то Бог со мной… Думаю, что и Руге не раз передавал деньги от имени Фельтринелли» (Карло, с. 154).

Одна из таких денежных передач легла в основу обвинений Ирины Емельяновой. Ивинская вспоминала:

«Как-то утром на Потаповский приехал Б. Л. и огорчился тем, что я, на ровном месте сильно повредив себе ногу, сижу в гипсе. Моя глупая неосторожность выбила его жизнь из обычной колеи, а это его раздражало больше всего. Вдруг телефонный женский голос с иностранным акцентом попросил меня придти на почтамт и взять привезенные для Б. Л. новые книги. Я догадалась, что это была Мирелла, жена журналиста Гарритано, оставшегося в Москве взамен уехавшего на родину Д'Анжело. Боря еще больше расстроился: я идти не могла, его мы от всяких встреч с незнакомыми людьми отстраняли, дома никого больше не было, а получить посылку с книгами ему очень хотелось. И тут пришли Ира и Митя. Я, конечно, поддержала Б. Л., когда он попросил Иру сходить на почтамт за посылкой. А так как она одна знала в лицо Миреллу, но спешила в институт, то Б. Л. попросил пойти с ней Митю. Дети не могли не выполнить просьбу Б. Л., они ушли. Ира получила на почтамте из рук Миреллы чемоданчик, а Митя принес его нам с Борей на Потаповский. Раскрыв чемоданчик, мы так и ахнули: взамен обещанных новых книг в нем аккуратными рядами лежали запечатанные пачки советских денег. Выложив мне на расходы одну пачку, Боря увез чемодан в Переделкино, а Ира, о действительном содержании чемодана понятия не имевшая, попала в лагерь за передачу денег… » (Ивинская, с. 358—359).

Арест Ирины Емельяновой отложили по той же причине: при жизни Пастернака требовалось сохранять статус кво. Каждый ждал своего часа.

Этой контрабандной истории Евгений Пастернак подводит такой итог:

«Беспрепятственно пропустив через границу подлинных преступников, которые перевозили купленные во Франкфурте за бесценок советские рубли, и дав им благополучно покинуть Москву и вернуться в Италию, махина КГБ всей своей мощью обрушилась на двух женщин, приговорив одну на восемь лет, другую на три к исправительным лагерям. Главный инициатор этой операции, казавшейся „слишком опасной“ даже для Фельтринелли, Серджо Д'Анджело, по воспоминаниям Ивинской, сам приезжал в Москву уже после ее ареста с новой порцией „подарков“. Не желая возвращать деньги Фельтринелли, он торопился как можно больше дешевых рублей переправить Ивинской. Его никто не задержал, и никто им не интересовался» (Континент, № 108, с. 273).

Так имела Ивинская право на получение пастернаковских гонораров или нет? В воспоминаниях она утверждает, что

«задолго до смерти Пастернак переслал своему издателю Джанджакомо Фельтринелли письменное указание, в котором значилось: „…при жизни моей и после смерти всеми моими гонорарами распоряжаться я уполномачиваю Ольгу Всеволодовну Ивинскую“. (Речь шла о гонорарах за роман „Доктор Живаго“, „Автобиографический очерк“, пьесу „Слепая красавица“.)

Такой документ имеется, и даже не в одном экземпляре, и даже не в одном варианте – их было несколько – все они дошли до Фельтринелли» (Ивинская, с. 372).

Даже если в бумагах Фельтринелли и были подобные документы, уверенности в их подлинности быть не может. И не потому, что их сфабриковали на Лубянке, в ЦК или Союзе писателей. Нет, источник подделок находился в ближайшем к Пастернаку кругу, более того, Борис Леонидович и был этим главным источником. Надо было лишь правильно его использовать.