Текст книги "Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ"

Именно в этом, карманном виде «Живаго» шире всего распространился по Советскому Союзу 1960—80-х годов. Перевозить его через границу было легче, чем любую другую западную продукцию. По мнению эмигрантов старшего поколения, тираж засылочного издания был от 10 до 100 тысяч. Любая из этих цифр была грандиозной: обычный тираж эмигрантской книги всегда колебался от 200 до 1200 штук. Вложить огромные деньги в массовое издание для отправки «на ту сторону» мог только какой-нибудь американский «фонд».

А поскольку матрица и первый, мутоновский, тираж готовились на деньги ЦРУ, то понятно, откуда поступили средства на «закрепление успеха». Но кто стоял за его изданием – кто делал книгу, кто писал предисловие, – оставалось неясным.

Только 2 октября 1976 года в письме к Глебу Струве его соавтор Борис Филиппов признался: «Мое – правда, с изувеченным моим предисловием, – но его можно изъять, – издание карманного формата вышло раньше мичиганского». За давностью лет Филиппов ошибался: парижские книжки появились только в первые числа мая 59-го (а мичиганские четырьмя с половиной месяцами раньше), но само признание указывает на того, кто был пионером по получению ЦРУшных средств на русские книги. Благодаря постоянному проживанию в Вашингтоне, Филиппов одним из первых обзавелся полезными знакомствами, и ему стали доступны и тексты, и закулисные сведения, и фонды.

Год спустя, 24 ноября 1977-го, он писал Струве:

«…в 1959 году выпустил „Живаго“ я сам в малом карманном формате, под фиктивной маркой фирмы никогда не существовавшей: „Société d'Edition et d'Impression Mondiale“ (…); в этом „малом“ „Живаго“ моя статья была так злостно безграмотно изувечена человеком, давшим деньги на издание, что я снял свое имя и с издания, и со статьи».

В том же 59-м году, по предложению Мичиганского университета, Струве и Филиппов принялись за подготовку собрания сочинений Пастернака на русском языке. Условием было невключение в собрание «Доктора Живаго», который успешно продавался отдельно, – а кроме того, это вызвало бы новый раунд переговоров с Фельтринелли. А поскольку никаких прав на доживаговские произведения у Фельтринелли не было, то юридических проблем с этой стороны у издательства и не возникло.

Зато возникли финансовые: выпустить три трудоемких академических тома (цена в продаже – от 8 с половиной до 10 долларов) стоило больших денег. Помог опять Борис Филиппов, нашедший необходимые средства. 7 февраля 1959 года он сообщал Глебу Струве:

«На следующей неделе или через 9—10 дней еду в Нью-Йорк для окончательного закрепления соглашения с издателем Пастернака (вернее, лицами, дающими на издание деньги). Очень хорошо, что университет, издавший «Живаго», обратился к Вам с просьбой – порекомендовать авторов для издания русских книг. Не бойтесь рекомендовать Мандельштама (2 тома) – на большое количество тиража уже есть покупатель. На днях пришлю – вместе с рукописью 1 тома – более обстоятельное письмо. А пока что скажу, что дела идут, в общем, хорошо. Пастернак пойдет, Мандельштам, Замятин, Ахматова, Волошин тоже, пойдет и еще кое-что. Пока – под марками разных лиц и издательств, но, более или менее, под нашим с Вами руководством. Лицам, дающим деньги (и в русской литературе разбирающимся несильно, но очень сейчас ею заинтересовавшимся), очень по душе наш с вами «симбиоз» (представитель старой эмиграции – и представитель новой эмиграции, тоже не чуждый известной культуры и редакторских навыков). (…) Думаю, что наш с Вами опыт в совместной работе (в 1955 году они вместе редактировали однотомник Осипа Мандельштама для Издательства имени Чехова. – Ив. Т.) не оставил у Вас никакого неприятного осадка, а я всегда вспоминаю его с очень большой благодарностью. Пока вся эта работа не должна быть явной – нужно соблюсти некую осторожность, т. к., в связи с ажиотажем с «Живаго», нашлось очень много людей, заинтересованных в издании русских книг, нашлось немало и жуликов (об этом напишу подробнее в следующем письме), открылись уже и новые русские издательства (…). Уже были факты прямой спекуляции и уголовщины в связи с Пастернаком и «Живаго», и т. д.».

До редакторов трехтомника дошли сведения, что сам Борис Леонидович «благословил» мичиганское начинание, что и было ими отмечено во вступительной заметке: «Когда Б. Л. узнал о том что готовится настоящее собрание его сочинений, он выразил желание, чтобы предисловие к нему было написано именно графиней Пруайяр». Хотя «для внешнего употребления» Пастернак и противился заграничным издательским инициативам, но многие эмигранты без труда понимали, что стоит за подобным недовольством.

В частности, Борис Филиппов 11 августа 1959 года писал Глебу Струве:

«Что же касается до протеста Б. Пастернака, то он и должен протестовать: это неизбежная в СССР форма самозащиты. Но, насколько мне известно, он, протестовавший по поводу публикации за рубежом «Живаго», был лично очень доволен, что роман опубликован. А еще больше шансов, что это – не протест самого Пастернака, а козни Фельтринелли.

(…) С Пастернаком, конечно, никаких сношений и у меня не было. Но ему писали несколько человек письма, на которые Пастернак отвечал лаконично, чаще всего отказываясь от высылки его ранних книг и публикаций. Просили его выслать в Америку «Близнец в тучах», ранние альманахи с его стихами и проч. Писали, насколько я знаю, эстонский поэт и переводчик Алексис Раннит (он сам мне показывал ответ Пастернака), литовский поэт и переводчик Пастернака Раудавкас (м. б., я путаю его фамилию, но я его лично знавал), кажется, Иваск, еще кто-то из Нью-Йорка. Все эти письма, на которые Пастернак отвечал отказом («у меня нет ни моих старых книг и публикаций, т. к. мой архив погиб во время войны, ни возможности заново собрать мои ранние публикации»), как он писал, напр., Ранниту, прибавляя, что у него «нет и возможности писать новые вещи»; передаю его слова из ответа Ранниту более или менее точно, но по памяти), могли заставить Пастернака, для самозащиты (ведь вся переписка с зарубежными адресатами контролируется органами КГБ), заявить заранее протест против издания его вещей, как в оригинале, так и в переводе, за границей.

А просьба о высылке автором его редких книг и публикаций не могли не вызвать мыслей о том, что это нужно для издательских целей. Характерен и тон ответных писем Пастернака: отказ отказом, но тон письма, напр., к Ранниту – подчеркнуто дружеский (Пастернак с Р. никогда не встречался и, конечно, не читал его стихов). Пастернак сообщает, напр., Ранниту, что в его, Пастернака, личной библиотеке имеются не так давно купленные две книжки Рильке с автографом Раннита, из библиотеки последнего, оставшейся в Ревеле. Тон других писем, насколько мне известно, также показывает, что лично Пастернаку более чем приятно то внимание, с каким к нему относятся за рубежом».

Оговорив, что «Доктор Живаго», вышедший раньше, «составляет как бы естественный четвертый том настоящего издания», Струве и Филиппов включили в свой трехтомник все найденные ими стихотворения в ранних и поздних редакциях, поэмы, прозу, статьи о литературе, музыке, принципах художественного перевода и автобиографические заметки.

Каждый том открывался самостоятельной вступительной статьей Владимира Вейдле: «Борис Пастернак и модернизм» – к первому тому, «Проза Пастернака» – ко второму и «Завершение пути» – к третьему.

Первый имел еще общее «Предисловие», подготовленное Жаклин де Пруайяр:

«То, что я пишу здесь, не притязает быть литературно-критическим очерком о писателе Борисе Пастернаке и его творчестве. Моя цель – дать читателю правдивый портрет человека, которого я знала и любила и которого считаю одним из величайших гениев вечной России».

Жаклин писала, что Пастернак

«принадлежал к людям, ведущим человечество к совершенству. Уже от природы он был одарен качествами, редко встречающимися в сочетании: духовной и телесной силой, живой отзывчивостью, твердым и в то же время доброжелательным характером, светлым умом, восприимчивым и творческим, и жизненной энергией. Но подлинное величие Пастернака состояло в его способности выявить эти качества не только в поэтическом творчестве, но и во всей жизни.

(…) У Пастернка была лучезарная душа. Всякий, кто знакомился с ним, бывал сразу покорен им. Не было за последние тридцать лет друга, гостя, журналиста, который не упомянул бы о теплом приеме Пастернака. (…) Преобладающей чертой личности Б. Л. была стремительность жизненного порыва. Для него любовь к Богу была прежде всего любовью к жизни, которую он называл «своей сестрой». И эта названая сестра была до конца его дней главной, если не единственной, его вдохновительницей.

(…) Жизненный порыв сливался у Пастернака с неотразимым обаянием. До последнего дня его жизни каждый чувствовал себя готовым сделать для него даже невозможное. Несмотря на всякого рода грязь, на жизненные бури и потрясения, Борис Леонидович сумел до конца сохранить сердце ребенка. Ему дана была детская простота, порой даже обезоруживавшая наивность, а иногда вследствие чрезмерной доверчивости к людям он даже проявлял слабость и легковерие. Ему свойственна была детская прямота и пылкость, но в то же время свежесть и тонкость чувств, деликатность по отношению к людям. Это свойство он с годами развил до крайности: он всегда боялся задеть своего собеседника даже невольно. Иногда он не хотел принимать какое-нибдь решение из боязни обидеть человека, и тогда он предоставлял решение вопроса самой жизни. И проистекало это не от малодушия или желания приспособиться, а от доброжелательности, уважения к другому. Внутренне же он был стоек и непоколебим».

Определив главное в Пастернаке-человеке, Жаклин де Пруайяр обратилась к сути Пастернака-художника:

«Если человек получил дар слова, требования, предъявляемые к нему Истиной, страшны. Дар слова – величайший из всех даров. (…) Если Пастернак поддался игре слов и образов в начале своего поэтического пути, если он отдал дань „царившим вкусам“, то позднее понял, что это не его путь. (…) Пастернак без конца переделывал свои произведения. Он (…) считал, что лишь „малейшая часть“ из того, что им написано, „может быть сохранена“, за вычетом „Доктора Живаго“, „Автобиографии“ и статьи о Шопене. Он признавался, что не любит своего стиля до 1940 года. (…)»

Жаклин очень тонко понимала Пастернака, но не странно ли было писать об этом в предисловии именно к тому довоенных стихов поэта?

Особую ценность мичиганскому собранию сочинений придавала обширная пастернаковская библиография, собранная по труднодоступным и разрозненным в Зарубежье источникам. Через несколько лет (минует, правда, целая информационная эпоха), когда Струве и Филиппов примутся за подготовку собраний Мандельштама и Ахматовой, им начнут тайно помогать филологи из Советского Союза. Пока же работа велась в пределах эмигрантских возможностей.

В 1961 году три толстых тома в переплетах вышли из печати. Яркие суперобложки – золотая, красная и черная, – украшенные громадным хвостатым петухом, оформил художник из эмигрантской семьи Рональд Стаховяк. Когда же кто-то из читателей посмел буркнуть что-то пренебрежительное о внешнем виде томов, Филиппов возмущенно писал своему соавтору:

«О графическом оформлении книг вообще чепуха. Вообще, можно, конечно, представить теоретически и значительно лучшее оформление, но где вы видели русские эмигрантские книги лучше изданные, в том числе и с точки зрения внешнего оформления, чем наш с Вами Пастернак? Суперобложка мне не кажется плохой, книги солидны, хорошо наряжены, но без аляповатости, разве только то я не делал бы, что цвет переплета у каждого тома свой. Но ведь мы-то к внешнему оформлению вообще не причастны!»

В принципе, если бы между мичиганским издательством, вашингтонско-калифорнийскими составителями и парижским автором предисловия была большая согласованность, пастернаковское собрание можно было бы оформить с учетом вкусов самого автора. 2 августа 1959 года в письме к Жаклин Пастернак писал о своих цветовых предпочтениях:

«В далеком прошлом у меня было любимое сочетание цветов, достаточно устойчивое и меня характеризующее. Это темно-лиловый (почти черный) в сочетании со светло-желтым (цвета чайной розы или кремовым) в такой пропорции: например, обложка или переплет должна быть лиловая (цвета пармских фиалок), и матовая, водянисто-желтая наклейка с именем и названием, или желтые глубоко вдавленные буквы».

Увы, случай был упущен из-за атмосферы полусекретности, окружавшей выход мичиганского трехтомника. Тем более жаль, что издатели и сами искали эффектного цветового решения: переплеты получились черными, красными и песочно-коричневыми. До берлинских «Тем и вариаций» (1923) и второго издания «Поверх барьеров» (1929), внешним видом которых Пастернак был доволен, дотянуть не удалось.

Успех пастернаковского имени соблазнил и издателей-одиночек. Роман Гринберг, многолетний участник различных литературных проектов, в частности, нью-йоркского журнала «Опыты», решил составить сборник в честь опального писателя. Пастернаковское название альманаха – «Воздушные пути» – было предложено критиком Владимиром Вейдле. 8 января 1959-го Гринберг начал рассылать приглашения к участию. Он писал Глебу Струве:

«Я начал собирать альманах в честь Б. Пастернака, который будет издан в конце этого года с таким, возможно, рассчетом, чтобы отметить его 70-стилетие. Сборник этот предполагается из трех неравных частей: немного стихов, немного (ее почти нет) художественной прозы и много статей на историко-литературные, чисто-литературные, философские, религиозные темы. Исключается политика. (…) Книга будет не о Пастернаке (однако не исключается литер. работа и о нем, если она оригинальна), но для него, как дань, как знак признания отсюда, от эмигрантских писателей, которые очутились за рубежом в разные годы, за то самое, что этот замечательный человек хотел отстоять в неслыханных условиях, и добился известного успеха, как мне теперь кажется. Участвовать в этом сборнике будет тот, кто так именно и понимает роль Пастернака и кто им дорожит и считает себя его союзником на этой, правда, менее опасной стороне».

23 сентября Гринберг писал Глебу Струве в Калифорнию:

«Вчера вечером приходил прощаться Набоков. Он уезжает в европейское путешествие на 6/7 месяцев. Я снова предложил ему принять участие в альманахе. Он уверял меня, что при всех других условиях он бы рад, но из-за БЛП он этого сделать не может. Он готов был держать пари со мной, что пройдет год-полтора и П. приедет сюда, в Америку, в гости, делегированный, как бы, властями. И добавил, что мне будет стыдно за себя, что я затеял настоящее издание. Этакий вздор, – подумайте! И откуда такой „злобный загиб“. Он мне рассказал о В<ашей> переписке о П. и его „антисемитизме“.

Н. я очень люблю, но мы часто не сходимся. Его солипсизм и нарциссизм и еще какие-то заскоки меня выводят из себя, а потом проходит, когда он умеет быть обаятельным и талантливым собеседником. Я очень рад, что так блестяще устроились его материальные дела».

Узнав о приглашении в альманах Набокова, обеспокоенный возможным скандалом Струве спрашивал Гринберга, чем кончилось дело. 15 сентября Гринберг откликался:

«Разумеется, его нет. Год, примерно, тому назад он, не прочитав еще Живаго, стал меня бомбардировать ругательствами по поводу БЛП. Отношение его было недоброжелательное, потому что почти одновременно выходила в свет в Америке его Лолита. Он не мог не понимать, как ужасно невыгодны для него неизбежные сопоставления этих двух книг, случайно появившихся на здешнем рынке. Н. я хорошо знаю и много лет. Его огромное дарование нисколько не помогает ему преодолеть старый, хронический провинциализм, накопившийся с первых дней его за границей: он не менялся с 20-х годов, когда Европа его так „поразила“. Он все еще думает, что литература должна „эпатировать“».

«Воздушные пути» появились в продаже в конце 1959 года. Этот скромный и одновременно изящный альманах включал всего две публикации, напрямую посвященные Пастернаку, – статью «По литературным адресам поэта» Веры Александровой и исследование Глеба Струве «Из заметок о мастерстве Бориса Пастернака: кое-что об его рифмах». Несколько пастернаковских страниц было и у Марка Вишняка в эссе «Человек в истории». Но ударной темой выпуска оказался не Пастернак, а впервые публикуемая «Поэма без героя» Анны Ахматовой.

Многих читателей Гринберг неприятно удивил, поместив во втором номере альманаха то самое пародийное стихотворение Набокова, передразнивавшее топорные обратные переводы «Нобелевской премии». Публикация едва не погубила сам альманах. Борис Филиппов рассказывал Струве в письме 3 июня 1961 года:

«Ну, а сиринская гнуснейшая пародия на „Нобелевскую премию“ возмутила и меня, и жену, и многих еще. И притом – этот мерзавец Набоков еще припутал сюда свою „Лолиту“ – „бедную“ свою прельстительницу всего мира – девочку… Но вот результат: первая книга „В. Путей“ была куплена одной организацией (для переправки в СССР. – Ив. Т.) в количестве 400 экз., а вторая только в количестве 50 – и только из-за наличия там набоковских стихов… Если бы не 57 Мандельштамов, то не купили бы и одной книжки. Это я ему (Гринбергу. – Ив. Т.) напишу на днях. О том, как многие возмущены набоковской гадостью».

Подводя итог эмигрантскому восприятию «Доктора Живаго», Лазарь Флейшман на Пастернаковской конференции в Стэнфорде в октябре 2007 года говорил об огромном значении самого появления в печати русской неподцензурной книги:

«Отклики на выступления позднего Пастернака в русском Зарубежье были далеки от сусального славословия. Они отражали стремление уловить и осмыслить всю парадоксальность и сложность пастернаковских идей. И наиболее важным было то, что эмиграция, действительно, проникалась философской позицией поэта, его призывом стать „поверх барьеров“. Под прямым воздействием романа даже такие организации, которые своим возникновением обязаны были стратегическим расчетам „холодной войны“, все более стали руководствоваться пастернаковскими идеями, в корне противостоявшими самой сущности политической пропаганды. Я имею в виду в первую очередь Центральное Объединение Политических Эмигрантов, приступившее с конца 1958 года к изданию альманаха „Мосты“. Характеризуя новую ситуацию, сложившуюся вследствие появления пастернаковского романа, журнал „Свобода“ приходил к выводу: „В свете творчества Пастернака особенно ясно, что эмигрантская литература не экзотическое явление, оторванное от русских корней и связанное только с изолированным мирком. Теперь ясно: эмигрантская литература – это русская литература, созданная в условиях свободы и изгнания. Подспудная литература – это русская литература, созданная в условиях писательского подполья. Только советская литература, литература социального заказа – и не русская, и не литература“.

Таким образом, брожение, вызванное Пастернаком и его романом, обусловило значительный рост самосознания русского Зарубежья. История восприятия «Доктора Живаго» и позднего Пастернака в среде эмиграции позволяет оценить роль, которую сыграл поэт в преодолении бездны, разделявшей две половины русской культуры».

Сыграл свою роль Пастернак и в судьбе советско-американских отношений, начавших было складываться после ХХ съезда, фестиваля молодежи и студентов, запуска спутника. Прозаик Николай Нароков считал, что проиграли обе стороны:

«Баланс всей пастернакиады несомненен: в пассиве – потеря капитала, собранного политикой культурного сближения, а в активе… в активе – только убитая муха» (Новое русское слово, 2 января 1959).

В марте 1959 года Инюрколлегия известила Пастернака о том, что на его счетах в Швейцарии и Норвегии (специально открытых для него Фельтринелли) накопилось 800 тысяч долларов. По совету Ивинской Борис Леонидович обратился к Поликарпову с просьбой позволить ему получить часть этих денег, выделив при этом 10 тысяч долларов Литературному фонду, где он продолжал состоять. Ответ Поликарпова был категоричен: полностью отказаться от каких-либо денег, но перевести все гонорары в Москву и передать их во Всемирный совет мира.

«Дорогая Жаклин, – писал Пастернак 17 апреля, – неотвратимая и злополучная новость. Под видом „примирения“ со мною государство хочет присвоить плоды, которые приносят мои работы во всем свободном мире. (…) Насколько возможно, я буду отказываться подписать неограниченное право нашего Государственного банка на все будущие и настоящие суммы, размеры и местонахождение которых мне даже неизвестны. Дело вовсе не в том, что я хотел бы скрыть деньги от их грязного, хитрого вынюхивания! Все мое существо восстает против подобной расписки, против этого договора Фауста с Дьяволом о своем будущем, обо всей божественной благодати, которую невозможно предвидеть, против ужасной системы, которая захватывает и подчиняет живую душу, делая ее своею собственностью, системы еще более отвратительной, чем былая крепостная зависимость крестьян».

Пастернак влезал в новые долги у друзей, попросил деньги у немецкого корреспондента Герда Руге (который издал в 1959-м его фотобиографический альбом), предлагая получить долг у Фельтринелли, и под давлением Ивинской согласился получать западные гонорары рублями по частным каналам.

Зная о финансовых трудностях писателя, власти продолжали свои политические двухходовки. Тамара Иванова вспоминает, что в эту пору ей позвонила по телефону Ивинская с просьбой немедленно вызвать Пастернака с соседней дачи для неотложного разговора. Своего телефона у Бориса Леонидовича не было. Оказалось, что он получил приглашение в шведское посольство, но Ивинской объяснили, что если он откажется и не пойдет, ему уплатят гонорар за перевод «Марии Стюарт» Словацкого и издадут сборник стихотворений, задержанный в печати два года назад.

Пастернак послушался. Обещания властей в очередной раз оказались ложью. Впрочем, Борис Леонидович знал о них непосредственно от Ивинской. Насколько точны были ее вести, теперь уже не скажет никто. Но то, что ее значение и активность после Нобелевской премии возросли, бросается в глаза. На 1959 год приходится пик ее влияния в пастернаковских делах.

2 февраля Борис Леондович написал длинное и важное письмо Фельтринелли, включавшее список людей, кому предназначались различные выплаты. Письмо было вложено в послание к Жаклин и, как обычно, передано Ивинской для отправки. Ольга Всеволодовна оба письма прочитала и сообщила журналисту Джузеппе Гарритано, что, по желанию Пастернака, Фельтринелли должен выплатить ему две тысячи долларов. Уезжавший в Европу Гарритано пришел в ужас и потребовал, чтобы его имя было из этого списка немедленно вычеркнуто. Чего именно он испугался, неясно, – то ли подозрительности Фельтринелли, который многих ревновал к Пастернаку, то ли каких-то претензий политического характера. Не дав Ольге Всеволодовне согласовать это изменение с Пастернаком и не пустив ее, из-за цейтнота, в Переделкино (что опять-таки известно исключительно со слов Ивинской), Гарритано уехал. Ольга Всеволодовна рассказала Борису Леонидовичу о реакции Гарритано, но ничего не сообщила о том, что она по собственной воле написала при этом в Париж, требуя у Жаклин остановить пастернаковское письмо к Фельтринелли и не отсылать его – такова, якобы, воля Пастернака.

Узнав через два месяца, 4 апреля 1959 года, что его письмо Милана не достигло, Борис Леонидович сетует:

«Дорогой, большой и благородный друг, к грустным событиям последнего времени добавляется большое горе, вызванное тем, что, как я подозреваю, мое длинное январское письмо, которое я написал Вам и Вашей матери, уважаемой и восхитительной синьоре Джаннализе Фельтринелли, каким-то образом заблудилось и пропало.

(…) Ваше прекрасное издание романа по-русски полно опечаток, значительной части которых можно было бы избежать, если бы редактирование было поручено мадам де Пруайяр, которая прекрасно знает текст не только как славистка, которая принимала участие во французском переводе романа, но, кроме этого, она располагает просмотренными и выправленными мною рукописями».

И здесь Пастернак никак не отваживается потребовать от Фельтринелли корректного издания, сдает свои авторские позиции, проглатывает оскорбление, нанесенное многочисленными опечатками, провальное издание называет «прекрасным».

«По естественному ходу событий во время наших встреч, – продолжает он, – она (де Пруайяр. – Ив. Т.) стала участником моих планов, которые я ей доверил, и, получив от меня рукописи, взяла на себя тяжкую обязанность быть моим единственным и полноправным доверенным лицом. В этом нет никакого обидного предпочтения ни перед кем из других моих друзей, никакого недовольства или осуждения кого бы то ни было другого. Я хочу, чтобы в течение моего долгого бездействия, невозможности влиять на ход дела, выбирать, сноситься, пользоваться плодами Вашей деятельности и моей мысли, в то время, пока я не могу узнавать о результатах всего этого и даже сметь или хотеть узнать о них, я желал бы, чтобы обе ваши роли, Ваша и ее, были четко и целесообразно разделены. Я хочу, чтобы Вы продолжали получать свою часть по договору за переводы романа (с той же двойной выгодой для меня, моральной и материальной), или чтобы Вы воспользовались любым новым соглашением, какое Вам захочется заключить с м-м де Пруайяр с ее согласия и по ее праву. И я хочу, чтобы мадам Вам заменила меня, чтобы она возместила меня в той отчетности, которую Вы сами сочтете необходимой, в обсуждении вопросов использования денежных средств или нужного совета по поводу Ваших новых планов. Потому что временно (и это продлится еще очень долго) я не существую ни для нее, ни для Вас, Вы должны забыть, что был человек, который носил это имя, Вы должны стереть его из памяти.

Именно с этим намерением я направляю Вам прилагаемую бумагу, дословно переписанную мною с доверенности, которую я пошлю м-м де Пруайяр. Поверьте моей благодарной преданности. Я стольким Вам обязан! Все могло бы быть иначе, но я лишен самых элементарных возможностей.

Б. Пастернак».

К письму была приложена записка, подтверждающая полные и всеобъемлющие права Жаклин де Пруайяр на ведение литературных дел:

«Я поручаю госпоже Жаклин де Пруайяр де Белькур полное и неограниченное распоряжение всеми моими гонорарами и контроль над теми денежными поступлениями, которые я у Вас прошу. Я хочу, чтобы Вы были обязаны отчитываться перед госпожой де Пруайяр в мое отсутствие во всех авторских правах, включая гонорары за роман.

Я доверяю свободное распоряжение этими правами госпоже де Пруайяр или лицу, которое она назначит в случае своей смерти,

Б. Пастернак».

По существу, это был первый грамотный юридический документ, созданный Пастернаком.

Через два дня, 6 апреля, Борис Леонидович отправляет Серджо Д'Анджело очень опасное письмо – опасное не только по тем временам. Из него ясно вычитывается и будущая судьба Ивинской с дочерью, и степень данджеловского авантюризма.

«Дорогой Sergio, (…)

Благодарю Вас за помощь, которую Вы мне предлагаете. Я сейчас в неизвестности. Мне предлагают официальные перечисления вкладов, но я не знаю, не скрыта ли здесь ловушка, чтобы погубить меня тем вернее, – так велико все время желание утопить меня, так ничего, кроме этого желания, я по отношению к себе не вижу. Причем все время с претензией, будто мне готовили что-то хорошее, да не успели, а я опять все испортил, и примирение снова невозможно, – подумайте, какая дешевая низость! И в ответ на предложение перечислить вклады официально я еще ни на что не решился. Так что, может быть, я прибегну к Вашей готовности в самом крайнем случае. Даже вот что, испытайте эту возможность хоть сейчас же, не дожидаясь крайности.

Но общей доверенности на все средства я Вам дать не могу, потому что дал ее уже гораздо раньше Mme de Proyart. Да Вам такой доверенности и не надо. Обратитесь сами к ней за советом. Если она одобрит Вашу меру (а она такой же мне друг, как Вы, и так же полна обо мне заботы), она выделит Вам для Вашей доброй цели сумму достаточно большую (скажем, если предшествующими своими просьбами и назначениями я не истощил запаса ниже возможности такой цифры, – скажем до ста тысяч долл<аров> (100. 000$). Черпайте тогда отсюда безотчетно (переписываться на эту тему мне нельзя) с некоторой пользою и для себя, потому что я бы не хотел, чтобы Ваши труды и время пропадали даром.

Я выше упомянул о денежных просьбах, с которыми я уже обращался к Mme de Pr<oyart>, сокращая таким образом, первоначальные размеры вклада. Среди этих поручений я послал ей список лиц, которым я желал бы сделать денежные дарения. Я в этом перечне назначил Вам десять тысяч долл<аров>, наравне с моими сестрами, – извините, что так мало. Это никакого отношения не имеет к тому, что Вы предлагаете. Для денежной поддержки, которую Вы мне хотите обеспечить, будет другой источник, и речь о нем была выше. Так что деньги эти (10. 000$) Ваши в любом случае, даже, если Вы поссоритесь со мной и забудете думать обо мне. (…)

Ваш Б. Пастернак».

Таким образом, Борис Леонидович одобрял следующую схему контрабандной пересылки гонораров: Фельтринелли перечисляет деньги в Париж Жаклин, та выдает определенные порции Д'Анджело, который обменивает валюту на рубли (как правило, это делалось на черном рынке в Гамбурге) и передает их в Москву.

«(…) откройте ему счет, – просил Пастернак Жаклин 6 апреля, – ввиду моей благодарности и полного доверия, на большую сумму, ну, скажем, в 100. 000 долларов (кроме его собственных десяти тысяч по списку моих подарков). Пусть он черпает из него деньги для осторожных посылок мне, не стесняясь отчетами и подробными сообщениями, поскольку мне известна его неукоснительная честность и понятна величайшая трудность такой помощи».

Д'Анджело писал, что если мадам де Пруайяр удастся получить эту сумму от Фельтринелли, то переправка денег может начаться уже летом 1959-го.

Переписка Пастернака с Фельтринелли шла теперь через новое доверенное лицо, корреспондента газеты «Ди Вельт» Хайнца Шеве. Писали по-немецки. Шеве регулярно навещал Ивинскую, с которой он быстро подружился, но власти никак не препятствовали этим контактам, что нас, естественно, не удивляет.

С Пастернаком Шеве обсуждал зашедшую в тупик проблему Фельтринелли – Пруайяр. В письме к Элен Пельтье 21 июля 1959 года Пастернак писал о мрачных перспективах:

«Меня ожидает большая беда. Я откладываю трудности разобраться с этим вплотную и вмешаться в это, но это неизбежно. Ф<ельтринелли> жалуется на Ж. П<руайяр> во многих письмах, которых я еще не читал, но их содержание О<льга> знает по рассказам. Почему он (Ф.) ограничивает ее (Ж.), говорит, что она препятствует ему и тормозит его и к тому же еще и оскорбляет его (я уверен, что он лжет) (…)

Для меня большое несчастье, что Ф. и Ж. П. не нашли общего языка, что они недостаточно поняли, что случай со мной сказочный, воздушный и своенравный, без видимой опоры и невозможно вести себя обычным образом в вопросах, касающихся его, и это ни к чему не приводит. Ф., как я предполагаю, хочет, чтобы я подписал ему какой-то новый договор. Я одобряю все его планы. Я никогда ни в чем ему не откажу. Но подписывать, – это именно то графическое движение, которого я не имею права делать. Именно Жаклин должна была бы это делать за меня, но в том свойственном мне примирительном духе, принимая все, что не бесчестно, почти пренебрегая материальной стороной и зная, что даже при этом невнимании мы окажемся перед неожиданно большими суммами. (…)

Но Ольга встревожена 1) двусмысленностью, все время возобновляющейся ненадежностью моего положения здесь и постоянными угрозами; 2) воинственным духом Фельтринелли, который возмущается и восстает против Жаклин; 3) боязнью возможного судебного процесса между ними, который даст пищу жадной и крикливой заморской печати, что должно меня прикончить и окончательно погубить, о чем здесь так страстно мечтают».

Свою встречу с Пастернаком Шеве описал Фельтринелли и получил от него поручение: