Текст книги "Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ"

Имевшиеся у его опасения касались другого:

«Я предположительно догадываюсь, – писал он Элен Пельтье 8 июля 1958, – что Фельтринелли, не обращая внмания на мои требования, тем не менее вмешается в планы Жаклин, касающиеся баранов, и их расстроит. Как это меня огорчает! Что она сделает тогда с моими рукописями, существующими в единственном экземпляре и доверенными ей с бараньей целью, и которых больше нигде нет?»

И в тот же день:

«Дорогая Жаклин (…) я косвенным путем узнал (лучше сказать, я подозреваю), что Фельтринелли вмешается в Ваши планы, касающиеся баранов, которые я так хотел сохранить для Вас! Неужели моя мечта о том, что удивительное счастье и удача, которые Вы мне принесли, окупятся материально и возместят Ваши труды в течение целого года, – эта моя мечта никогда не осуществится из-за Фельтринелли? Жить в полном неведении о том, что тебе дорого, и не иметь возможности что-либо сделать и изменить! Извлеките, по крайней мере, какую-нибудь пользу из того, что единственно необходимые рукописи для бараньей книги, биография и сверенная подборка стихов есть только у Вас и ни у кого больше! Дайте знать Фельтринелли, чтобы он придерживался Ваших материалов, советовался с Вами и слушался Вас, иначе издание будет испорчено».

Переговоры Жаклин с Гаагой все-таки не были стопроцентно секретными, и о готовящемся издании поговаривали в профессиональном кругу. Мы уже цитировали письмо Григория Лунца Глебу Струве от 9 июля:

«Здесь все ходят слухи, что роман Пастернака выйдет по-русски, но не представляю себе, кто это сделает. Подозревали Мутона, но это, очевидно, неправильно».

19 июля Жаклин докладывала в Переделкино:

«Барашки будут пастись на моей лужайке в течение месяца. Мой муж отвел их в овчарню. Я думаю, что они будут осенью готовы к продаже» (Письма к де Пруайяр, с. 144).

Что в переводе на практический язык означало сдачу корректуры русского текста главному редактору «Мутона» Корнелису ван Скуневельду. Множественное число барашков подразумевало, что в Гааге вслед за романом выйдет и сборник стихов (застрявший в Гослитиздате) с автобиографией. Днем раньше Элен писала о том же, внося дополнительные детали: выход по-русски намечен на октябрь-ноябрь, издание будет подано под покровительством Парижского университета (вероятно, ход Клеманса Эллера), Фельтринелли такой соус устраивает, он очень заинтересован в том, чтобы автору присудили Нобелевскую премию.

Еще не получив этих известий, Борис Леонидович 16 июля, в состоянии, которое хочется назвать перебродившим, фантазирует:

«Дорогая Жаклин, я встретил бедного автора Д-ра Живаго, он крайне удручен Вашим невниманием. Он считает, что родился лишь для того, чтобы к концу жизни познакомиться с Вами; что написал свою книгу единственно для того, чтобы за Вашу драгоценную работу ему в помощь сделать Вас знаменитой, что у него разрывалось сердце от тревоги за Вас накануне появления на свет маленькой Полин, он утверждает, что все это сделал и выстрадал в единственной надежде получить от Вас две-три строчки, но что он не отчаялся и продолжает терпеливо ждать. В тревоге, что его враги не преминут напасть если не на него, что труднее, то на его дорогих, ни в чем не повинных переводчиков, его посетила блестящая мысль, что целью и оправданием во всех случаях издания оригинального текста должна служить боязнь переводчиков, что их обвинят в искажении подлинного текста. Он добавляет, что при необходимости сам будет объяснять издание оригинала тем, что оно было вызвано дискредитацией переводчиков, подобной той, которой подвергся Фельтринелли в статье Эльзы Триоле в „Lettres Françaises“».

Все это писалось в неведении о появлении французского издания: оно вышло 27 июня. Через неделю 4 июля Петр Сувчинский писал:

«…Ваша книга вышла из печати и поступила в продажу в атмосфере большого возбуждения, ожидания и огромного интереса. (Вероятно, так „выходил“ Борис Годунов у Смирдина)» (Козовой, с. 235).

Но ни Пастернак, ни руководство «Мутона», ни доброжелатели со злопыхателями, ни сама Жаклин де Пруайяр не могли представить себе, что судьба русской рукописи уже втайне предрешена, что правильная и выверенная автором копия, попавшая в издательство с парадного входа, так и пролежит без движения, а принесенная с черного – негласно превратится в книгу. И Эекхаут с Фельтринелли могут сколько угодно сближать позиции или выдвигать встречные требования, – закулисная работа идет сама по себе.

Когда до путешествующего миланского издателя доходит слух о готовом в Гааге тираже, его синий «бьюик» резко поворачивает в сторону Голландии. Через несколько часов Фельтринелли врывается в кабинет директора «Мутона» Фрэда Эекхаута. Бурная сцена. Эекхаут клянется, что абсолютно не в курсе происходящего. Понимая, что частный заказ он остановить не в состоянии, Фельтринелли принимает дерзкое предложение де Риддера (несомненно, подсказанное ему заказчиками) – напечатать на титульном листе собственное имя. При этом лицом к лицу миланец с де Риддером не встречаются.

Этого ЦРУ и добивалось: не мытьем, так катаньем выманить несговорчивого Фельтринелли и заставить его признать русское издание романа. А чтобы он не сопротивлялся, не смог бы даже заикнуться о разночтениях и, тем самым, подать иск, подсунуть ему его собственный вариант текста.

В создавшемся положении Фельтринелли ничего другого не оставалось, как вырвать из всего тиража титульные листы (больше тысячи штук) и вклеить туда новые – с тиснением:

Г. ФЕЛТРИНЕЛЛИ – МИЛАН 1958

Пропущенный мягкий знак, конечно, на совести «заговорщиков», а русское «Г» в имени издателя – механическое перенесение итальянского написания Giangiacomo. Пиратское издание отныне признавалось Фельтринелли и, тем самым, становилось легитимным. Угроза иска отпадала.

Но чего не было в книге, так это обозначения копирайта. Почему Фельтринелли не поставил его – из-за спешки? из-за волнения? преследуя какую-то неясную нам сейчас цель? – но копирайтного значка нет.

Став легитимным, издание от этого никак не превращалось в легальное. Признания со стороны Фельтринелли хватало только на то, что он сам не будет предъявлять к выходу книги претензий. У ЦРУ был повод для веселья: миланский коммунист под своим собственным именем выпустил толстый пиратский том. Ни в какой книжной палате издание зарегистрировано не было. Теперь главным становилось время: необходимые восемнадцать экземпляров требовалось доставить членам Нобелевского комитета.

А правленый экземпляр отныне не интересовал никого, кроме Жаклин и запертого в Переделкине автора.

Легитимно-пиратской книге был предпослано анонимное предисловие на довольно зыбком русском:

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Автор этой книги, Борис Пастернак, рассматривается знатоками русской литературы как наиболее талантливый из современных мастеров слова в Советском Союзе. По словам автора, этот роман является основным трудом всей его жизни. В монументальном произведении Пастернака отображена целая эпоха. Тут проявляется особое искусство автора, сумевшего перенестись от нарисования политических сдвигов данного исторического этапа к глубокому вниканию в вечные проблемы человеческой души. В фокусе творчества писателя находятся люди, внешне захваченные событиями нашего века, но, до известной степени, стоящие в стороне от них. Герой Пастернака, доктор Живаго, хотя и принадлежит к советскому обществу, но связан с ним постольку, поскольку ему было суждено в нем жить. Трагические потрясения, свидетелем которых был доктор Живаго, привлекают интерес автора в непосредственной связи с тем толкованием, которое им дает герой книги. Борис Пастернак родился в 1890 году в Москве в семье талантливого художника, приобретшего своими картинами мировую известность. Мать Пастернака была исключительно одаренной концертной пианисткой. Таким образом, с раннего детства Пастернак приобщился к тому высоко-культурному артистическому и музыкальному миру, к которому принадлежали его родители.

Борис Пастернак приобрел большую известность, главным образом, как поэт и талантливый переводчик Шекспира и Гете.

«Доктор Живаго» – его первый большой роман, который, благодаря высокой художественности, яркости и глубине, обратил на себя внимание во всем мире. Роман «Доктор Живаго» был опубликован в переводах на итальянском, английском и немецком языках. Настоящее издание является первым на русском языке. В Советском Союзе этот труд Пастернака до сих пор не издавался. 1 августа 1958

Приняв такую работу (по легенде, на вклейку нового титульного листа ушла целая ночь) и забрав с собою около 300 экземпляров, Фельтринелли удалился.

В субботу 6 сентября, наняв вместительный американский грузовик, Йооп ван дер Вилден забрал тираж романа у Руди ван дер Беека. Книги были переплетены в характерный мутоновский дерматин синего цвета с деликатным золотым тиснением на корешке и завернуты в коричневую оберточную бумагу. По воспоминаниям ван дер Вилдена их было 1160 экземпляров. Не все книги он погрузил в машину: один экземпляр оставил себе, а некоторое число раздал в кругу русских эмигрантов. Основную же партию он отвез по какому-то адресу в Вассенааре. Все было, говорит ван дер Вилден, оплачено деньгами ЦРУ: «Для выпуска тиража я получил средства от одного американца, работавшего в посольстве США. Ему же я предъявил счет на аренду грузовика».

В воскресенье 7 сентября, то есть за полтора месяца до закрытия Экспо-58 (а не накануне открытия выставки, как вспоминал Феликс Морроу), роман Пастернака появился на выносных столах перед Ватиканским павильоном в Брюсселе. Ватикан был в данном случае выбран не потому, что «Доктор Живаго» полон рассуждений о христианстве, и не потому, что Святой Престол – давний противник советской власти, а просто оттого, что советский павильон находился ровно напротив и миновать столов с Пастернаком было невозможно.

Международная выставка в Брюсселе была в ряду ярких послевоенных мероприятий, которым повсеместно придавалось особое значение: мир во многом еще только раскрывался, его разведенные войной части сходились за последние двадцать лет, в определенных областях, впервые, некоторые американцы и азиаты не были в Европе с 30-х годов, у всех было ощущение, что соседи за годы разлуки приготовили у себя технологические и культурные сюрпризы, которые помогут процветанию нового поколения, стоит только внедрить их поскорей. Да и сама выставка проводилась после ее нью-йоркской предшественницы 1939 года в первый раз. Все были настроены на праздник, одним из действий которого было долгожданное участие советской страны.

Корреспондент нью-йоркской газеты «Новое русское слово» Мария Созонович сообщала с выставки, раскинутой в брюссельском парке Лаакен:

«Гвоздем очень большой бельгийской секции является пресловутый „Атомиум“, очень оригинальное и замысловатое сооружение из блестящих труб (сталь) и таких же девяти громадных шаров; в самом верхнем (100 метров над землей) поместился дорогой ресторан, в другом шаре – пивная одной из известных в Бельгии фирм. „Атомиум“ изображает девять атомов молекулы стали, увеличенной в совершенно невероятное количество раз!

(…)

Внешность огромного павильона СССР произвела на нас прямо-таки подавляющее впечатление. Он самый дорогой на всей выставке, стоил девятнадцать миллионов фунтов стерлингов. Он занимает 25 000 кв. метров, причем положение его считается лучшим по сравнению с павильоном С. Ш., площадь которого 26 000 кв. метров. Вся масса холодной прямолинейной стали и матового стекла советского павильона как бы олицетворяет собой страшный режим, заковавший в цепи миллионы людей. Фасад павильона выходит на громадный бассейн с бьющими фонтанами. Павильон еще не был открыт для посетителей (репортаж прислан 23 апреля 1958. – Ив. Т.); через стеклянную дверь мы разглядели только внушительную медную статую Ленина, отлитую в Москве. Жутковато при созерцании павильона СССР. Все вспоминается загадочная история, произошедшая в начале апреля. Была перестрелка, стреляла будто бы советская стража… Раненого Николая Золотовского доставили в больницу Брюгман, хирург извлек из головы пациента пулю, раненый все же умер. Впрочем, об этом писали все газеты. Напротив советского – павильон Ватикана: это скорее целый городок, обнесенный стеной, площадь которого 20 000 кв метров. Там есть церковь, вмещающая до шести тысяч человек. Когда мы бегло осмотрели первую залу, нам бросилась в глаза документация о несчастных обездоленных людях, томящихся за колючей проволокой! С колокольни Ватикана прекрасно и умиротворяюще звучал мелодичный звон.

На берегу прозрачного бассейна, тоже почти напротив павильона СССР, помещается павильон Соединенных Штатов» (Новое русское слово, 1958, 23 апреля, с. 4).

Когда советский комплекс (названный кем-то зубоскальски «стеклянным сараем») под звуки гимна открыли для посетителей, напротив, над ватиканским центром, словно полемизируя, зазвонили во все колокола.

Сарказму журналистов не было предела. Обозреватель брюссельской «Soir» (все в мире вечерние газеты, как правило, желтые) писал: «Русские привезли с собой решительно все, опасаясь, что про них могут подумать, будто у них чего-то нет». И перечислял увиденное: советские автомобили, тракторы, охотничьи ружья, теннисные ракетки и мячи, футбольные бутсы, иконы, консервы – овощные и фруктовые, кефаль, крабы, икру, сухари, баранки, хлеб, книги на всех языках народов СССР, живопись, шкурки из соболя и каракуля. В общем, заключал журналист, «советский павильон больше напоминает ярмарку, нежели выставочный павильон великой державы».

Специально на выставку прилетел из Нью-Йорка сотрудник Радио Свобода (кстати, первый советский человек, нанятый туда в штат) писатель Владимир Юрасов. В брошюре «Картинки с выставки: Брюссельские встречи» он вспоминал:

«Я сразу же заметил в уличной толпе людей, медленно бродивших группами по три-четыре человека. Я узнал их по широким брюкам, по старомодным, несвежим костюмам, по туристическим значкам „СССР“ на пиджаках. Главное – я узнал их по лицам, по тому особенному выражению, которое нельзя назвать иначе, как „советское“. Все в этом выражении: и тяжелая жизнь, и страх, и достоинство, и желание быть безразличным, и готовность ко всему, как это бывает у солдат при встрече с офицером. (…) Мне очень хотелось подойти и заговорить с людьми, приехавшими и страны, где я рос, учился, любил, работал, страдал. Но по выражению их лиц я видел, что разговора не будет – я знал этот страх советского человека, попавшего заграницу, перед незнакомыми людьми, особенно перед теми, кто говорит по-русски.

Потом я увидел на тротуаре центральной улицы Брюсселя высокую круглую будку с застекленными витринами, в которых были выставлены русские книги. Между книгам висело объявление: «Русские книги продаются в Галлери де Коммерс. В магазине говорят по-русски». Я их сразу узнал – книги, изданные издательством имени Чехова в Нью-Йорке, ИМКА – в Париже, издательством ЦОПЭ в Мюнхене. (…)

Там, на брюссельской улице у киоска-витрины с русскими книгами я убедился, что советский человек по-прежнему боится – боится свободно прочесть название книги, изданной заграницей, без советской цензуры, боится прочесть в присутствии других советских людей. Единственное открытие, которое я сделал, – молодые люди моложе 35 лет были храбрее своих старших спутников» (Юрасов, с. 10—12).

Юрасов разгуливал по выставке, присматривался к посетителям, плотно обедал в советском павильоне (три порции маринованных грибов под водку, суп-селянка, севрюга, жаренная на вертеле), заговаривал с сотрудниками:

«– А почему такое большое художественное произведение вашего писателя Бориса Пастернака, как „Доктор Живаго“, запретили издавать в Советском Союзе? Ведь это позор на весь мир – для русской литературы, для русского народа, что талантливейшее произведение русского писателя издается за границей на иностранных языках, а дома не издается.

– Я не читал этого романа, н Пастернак, вообще, мало понятен читателю.

– Вот видите, Вы даже не читали романа, наверно, не читали и других его произведений, например, его изумительных стихов, а опять говорите за читателя, за людей. Почему бы не дать читателю самому прочесть роман Пастернака? Я уверен, что советский читатель все там понял бы, куда больше нас – иностранных читателей» (там же, с. 28).

Владимир Юрасов на Экспо притворялся американцем, говорящим по-русски. Правда, у бдительных чекистов он вызвал сильное подозрение и они даже устроили ему проверку, подговорив настоящую американку заговорить с ним. Американка притвору не выдала.

«– В этом романе тоже о несчастной любви? – спросил парень.

– Да, о типично советской любви. Но в нем есть больше – история современной человеческой души. На фоне дореволюционной России, революции – вплоть до двадцать девятого года. В конце романа есть место о военном и послевоенном Советском Союзе.

– Может быть, и у нас издадут, – заметила девушка.

– Зачем? Раз Запад расхваливает, значит, что-то в романе выгодно для Запада и вредно для нас. Вот они какой бум поднимают! – вскипел молодой человек.

– Западная литературная критика высоко оценивает прежде всего художественные достоинства романа. А то, что вы называете бумом, то ваше руководство само виновато – запретило издание дома, да еще помешать изданию заграницей пыталось – естественно, что все это среди широких масс повысило интерес к роману» (там же, с. 29).

Разговор о «Докторе Живаго» Юрасов вел не ради пустой забавы. В своей брошюре он ничего не рассказывает о бесплатной раздаче романа всем желающим. Правда, толстые 634-страничные книги разошлись за один день, но многие экземпляры достались активистам – русским эмигрантам, еще в течение месяца охотно приносившим к павильонам по первой же просьбе не только Пастернака, но и других запрещенных в СССР авторов.

Текстом «Живаго» ЦРУ распорядилось максимально широко: экземпляры были спешно доставлены в Амстердам и Антверпен, где специально обученные русские эмигранты вручали их советским морякам, часть тиража была отправлена в важнейшие туристические столицы – Париж и Лондон, где дожидалась приезда советских писателей, музыкантов и актеров, одну, как минимум, книгу доставили в Мюнхен для чтения на коротких волнах.

10 сентября газета «Новое русское слово» писала:

«За последние дни Радио Освобождение передало в СССР несколько специальных программ, посвященных только что вышедшей в С. Штатах книге Бориса Пастернака „Доктор Живаго“. Как известно, книга эта, запрещенная в СССР, вышла на всех европейских языках и сейчас в Голландии готовится ее русское издание. Радио Освобождение передает в СССР не только содержание книги, о которой советская интеллигенция имеет лишь смутное представление, но и выдержки из оригинального текста и отзывы европейских и американских критиков» (раздел «Хроника», без подписи).

Пройдет полтора месяца, и после объявления о Нобелевской премии «Живаго» начнут передавать в эфир в замедленном чтении – так, чтобы слушатели успевали записывать.

Раздача романа в Брюсселе сразу же вызвала скандал. Госпожа Постнова, возглавлявшая русский отдел Ватиканского павильона, подтвердила в интервью голландскому журналисту, что ее группа бесплатно раздавала экземпляры русского «Живаго» советским туристам. Газеты писали, что раздачу организовала «Информационная служба Ватикана» или «Восточно-христианский центр». Среди других русских, упоминаемых в прессе тех дней или много общавшихся с советскими представителями, – сотрудник «Free Europe Press» Владимир Толстой (его полная фамилия Толстой-Милославский), журналисты Радио Освобождения Виктор Франк (кузен Нобелевского лауреата 1958 года по физике Ильи Франка), Юрий фон Шлиппе, выступавший у микрофона под именем Юрия Мельникова.

Почему же, спрашивает Крис Вос (автор книги по истории голландской спецслужбы BVD), так торопило ЦРУ своих гаагских коллег с выпуском русского издания? И передает общее мнение голландских разведчиков: потому что шведы считали, что Нобелевская премия Пастернаку без выхода издания по-русски невозможна. ЦРУ считало, что вручение самой престижной награды запрещенному советскому автору станет чудовищной оплеухой кремлевским властям.

Того же мнения и сын поэта Евгений Борисович:

«"Пиратское" издание русского текста сделало все-таки свое благое дело. Нобелевский комитет смог приобрести эту книгу и тем самым получил возможность выставить кандидатуру Пастернака на обсуждение. Ситуация, при которой существовали только переводы романа, а оригинал оставался неизданным, была благополучно разрешена» (Континент, № 107, с. 314).

Как видим, в значении русского издания для голосования в Стокгольме уверены были все стороны – и номинировавшие Пастернака персоны (Альбер Камю, Андрэ Мальро), и французские друзья (Брис Парэн, Жаклин де Пруайяр), и агенты ЦРУ, и голландские контрразведчики, и семья писателя. В 2009 году мы узнаем, были ли у них для этого основания.

17 сентября 1958 года до Переделкина дошли смутные вести, и Пастернак немедленно делится своей радостью с Жаклин:

«Прошел слух, что роман вышел в оригинале, продается и читается. Как это произошло? Правда ли это? Тогда, даже приглашая Вас на мое будущее четвертование, я не могу найти слов, чтобы высказать Вам свою благодарность и радость».

Пастернак был уверен, что это дело рук Жаклин (а чьих же еще?), что она выполнила его поручение и довела русский текст до типографского станка. 24 сентября, обращаясь к Сувчинскому, он повторил вопрос: «Правда ли, что Д. Ж. вышел в оригинале? Будто его видели путешественники на выставке в Бр<юсселе>».

Вразумительного ответа автор не мог получить ни от кого. Ни Жаклин, ни Сувчинский сами не владели ситуацией.

Больше же всех недоволен произошедшим (если не считать официальную Москву) был Фельтринелли: в «Мутоне» ему никто не раскрыл коварного замысла – раздавать издание бесплатно. Да еще и от ватиканского имени, да еще и целенаправленно советским туристам! Это же чистая провокация.

И он был совершенно прав. ЦРУ обвело вокруг пальца всех: такой хитрости, как запасной издательский вариант (Мюнхен – Гаага), никто не подозревал, а кто ждал официальных шагов «Мутона» (Жаклин – летом, Фельтринелли – осенью, главный редактор ван Скуневельд – по мере подготовки корректуры), тот не догадывался о тайной типографской игре де Риддера.

И Фельтринелли пришел в ярость: его имя на титульном листе каждый журналист мог теперь связать с политической провокацией против коммунизма. ЦРУ несколько переиграло: Нобелевский комитет мог испугаться возникшего скандала. Надо было отступить на шаг назад.

И Анонимное Общество «Издательский Дом Мутон и Ко.», расположенное в Гааге по адресу Хердерштраат, 5, сделало заявление для печати о том, что по ошибке ими был выпущен на русском языке роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго» тиражом 1060 (так в заявлении. – Ив. Т.) экземпляров и тем самым были нарушены права Издательства Джанджакомо Фельтринелли, обладающего исключительным правом на это издание.

Заявление было послано в важнейшие мировые газеты: «Corriere della Sera» (Милан), «Telegraf» (Гаага), «Times» (Лондон), «New York Times», «Figaro» (Париж), «Die Welt» (Гамбург) и «Frankfurter Allgemeine Zeitung».

В многочисленных интервью директор «Мутона» Фредерик Эекхаут объяснял произошедшее чистейшим недоразумением, поскольку руководитель издательства Питер де Риддер, не поставив его в известность, выполнил сторонний частный заказ и сам уладил дело с Фельтринелли, ничем не обозначив участие политически нейтрального «Мутона». За действия же личностей вроде Владимира Толстого, раздававшего книгу советским туристам в Брюсселе, он, Эекхаут, не отвечает, хотя и глубоко сожалеет, что с именем его издательского дома кто-то посмел связать политическую провокацию.

А как же смотрела на все это Жаклин де Пруайяр, с грустью и отвращением перелистывавшая мутоновский том? Что могла она написать Пастернаку? Как объяснила бы, что рекомендованный ею «Мутон», в котором вот-вот ожидался выверенный вариант романа, разродился кошмарным уродцем?

Мы уже приводили слова Жаклин из частного интервью:

«Эти люди охраняли меня, чтобы я не была в затруднении перед Пастернаком. Потому что если бы я знала, что это деньги ЦРУ, это было бы для меня ужасно. Потому что это стало бы политическим делом, а у меня это было духовное дело» (Жаклин).

Эти слова, против воли Жаклин, выдают ее позицию. Она здесь совершенно ясно определяет свое место во всей истории. Хочу процитировать еще раз, поменяв местами порядок фраз:

«Если бы я знала, что это деньги ЦРУ, это было бы для меня ужасно. Потому что это стало бы политическим делом, а у меня это было духовное дело. Эти люди охраняли меня, чтобы я не была в затруднении перед Пастернаком».

То есть, чтобы остаться перед Пастернаком в белых ризах. Именно эта позиция, с моей точки зрения, и была разработана для Жаклин в беседах с Клемансом Эллером и мужем-адвокатом: Жаклин не должна была знать о «грязной» стороне дела. Богу – Богово, кесарю – кесарево.

Но что думать о ее недовольстве пиратством, если, как пишут Евгений и Елена Пастернаки,

«еще до присуждения Нобелевской премии Фельтринелли получил письмо от Жаклин де Пруайяр, датированное 10 октября, в котором она выражала свои сожаления по поводу скандального издания „Доктора Живаго“ у Мутона и предлагала узаконить его, напечатав большой тираж по уже сделанному набору?» (Континент, № 108, с. 230—231).

Как расценить такое предложение в контексте «духовного дела», верности данному обещанию?

«Фельтринелли, – продолжают Пастернаки, – отвечал, что помирился с Мутоном и договорился о своем собственном издании русского „Живаго“ у него и в Мичиганском университете весною 1959 года» (там же, с. 231).

Мы увидим, что из этого выйдет: на продолжение дела с «Мутоном» Фельтринелли не пойдет, но неверно и замечание Жаклин в предисловии к французскому изданию писем Пастернака. Она пишет, что Фельтринелли «уничтожил свинцовый набор» мутоновского издания (Lettres, с. 44). Но не было у «Мутона» этого свинцового набора: книга набиралась в Мюнхене Григорием Даниловым, а в Гаагу привозили бумажную верстку для офсета. Может быть, Фельтринелли велел ее разрезать? В любом случае, жизнь набора он не прекратил – скоро мы узнаем, почему.

Вступимся за Жаклин де Пруайяр. Нам кажется, что Евгений и Елена Пастернаки не совсем аккуратно выразились: Жаклин явно предлагала узаконить не пиратский набор, а выверенный, тот, над которым она сама трудилась и вычитывала, тот, что прибыл в «Мутон» с парадного входа и лежал у Эекхаута и Скуневельда.

Тем временем Феликс Морроу, празднуя не им выполненное задание (а на самом деле сыграв роль полуподставной фигуры), решает, что после выхода в свет русского текста, можно заняться и коммерцией. Он обращается к ЦРУ за разрешением выпустить «Доктора Живаго» в Америке, в Мичиганском Университете, главу издательства которого (Фрэда Вика) Морроу хорошо знает. ЦРУ поначалу не против, и Морроу приезжает в Соединенные Штаты не с пустыми руками, а с той версткой, с которой, по его ошибочному мнению, отпечатан голландский Пастернак. Это верстка Раузена, которая теперь доставляется в Мичиган и на несколько лет становится матрицей для всех тиражей американского рынка. А поскольку машинопись у Раузена была всё того же самолетного происхождения, то (хоть и подправленный какими-то нью-йоркскими русскими) и мичиганский «Живаго» обречен на неточности и пропуски, на ошибки «миланского» поколения. Под грифом Мичиганского университета книга выйдет официально в январе 59-го, но фактически – в декабре 58-го. И этому тоже будут предшествовать скандалы и выяснения отношений.

Если осенью в Переделкино ничего еще не было известно о судьбе русского гаагского издания, то на Западе ходили противоречивые слухи. Раз «Мутон» отпечатал тираж, значит, где-то должны быть доступны экземпляры. Но где они? Почему не поступают в книжные магазины? К кому обращаться за разъяснениями? Волновались и русские читатели в Америке. 1 октября нью-йоркская газета «Новое русское слово», планировавшая распространить нашумевший роман по подписке, на первой странице опубликовала следующее объявление:

«О романе Бориса Пастернака ДОКТОР ЖИВАГО В ответ на многочисленные запросы читателей сообщаем, что роман „Доктор Живаго“ получен пока в одном только экземпляре. Когда он получится в достаточном количестве экземпляров, чтобы поступить в продажу, пока неизвестно. В ближайшие два-три дня выяснится вопрос о возможном печатании романа в газете».

Через неделю, 8 октября 1958 года, решение газетой было принято:

«Роман Бориса Пастернака

ДОКТОР ЖИВАГО

Начнется печатанием на страницах

НОВОГО РУССКОГО СЛОВА

В ВОСКРЕСЕНЬЕ, 12 ОКТЯБРЯ. Для того, чтобы дать возможность русскому читателю скорее ознакомиться с этим нашумевшим на весь мир произведением, роман будет печататься в воскресном и в ежедневном изданиях.

Лица, не выписывающие воскресное издание, могут покупать таковое в киосках или выписывать непосредственно из редакции».

Поскольку «Новое русское слово» приходило в Калифорнию не каждый день, а недельными отправками, Григорий Лунц 9-го октября сообщал Глебу Струве:

«Шумиха и секретничанье вокруг Д-ра Живаго кончились тем, что НовРСлово заявило, что будет печатать его со следующей недели. Не думаю, чтобы это было бы приятно самому Пастернаку (газета отличалась резким антисоветизмом. – Ив. Т.). Затем – появился здесь русский текст – 1 экземпляр; говорят, что на нем есть имя Фельтринелли, но без обозначения места, где он напечатан. Говорят также, что в Мюнхене также появился русский текст».

В воскресенье 12-го, как и было обещано, на второй странице «Нового русского слова» появилось начало романа – первые семь главок. Их сопровождало предуведомление на английском языке:

«Мы имеем возможность печатать „Доктора Живаго“ благодаря сотрудничеству с Издательством Мичиганского Университета, которое вскоре выпускает русский оригинал романа отдельной книгой».

Зная обстоятельства, мы понимаем, что Феликс Морроу уже доставил в Анн Арбор полежавшую у Брилля верстку.

Начав печатать роман, «Новое русское слово» знакомило своих читателей с произведением глава за главой, страница за страницей, без перерывов и сокращений на протяжении трех месяцев – с 12 октября до 13 января. Параллельно в тех же номерах печатались сперва глухие прогнозы о романе, предположения и пересказы услышанного, одиночные мнения, поступавшие из Европы, затем восторженные рецензии и далее – новости со всего мира.