Текст книги "Алиенист"

Но вот настал тот день, когда за мной заехал юный Стиви Таггерт, с тем чтобы отвезти под Бруклинский мост на встречу с братьями Айзексонами. К слову сказать, Стиви по-прежнему «бегал у меня на посылках», и процесс сокрытия этого обстоятельства от Крайцлера постепенно выковал между нами связь, здорово облегчившую наше общение. Как бы то ни было, в то утро нам сообщили, что две девочки-подростка, игравшие под аркой Бруклинского моста на Роуз-стрит, наткнулись на брошенный фургон, где обнаружили человеческий череп, руку и кисть. Хотя по стилю преступление не походило на работу нашего убийцы, то обстоятельство, что фургон обнаружили под мостом, и памятуя о странной склонности этого человека к воде и строениям неподалеку, мы решили, что взглянуть на мрачный груз будет не лишним. Части тела, как выяснилось, принадлежали взрослому и опознанию не подлежали. Не найдя знакомых отпечатков ни на останках, ни на фургоне, братья с чистой душой передали зловещую находку старшему коронеру. Чтобы избежать лишних расспросов, я уехал, не дожидаясь появления людей из морга. А на обратном пути Стиви вдруг спросил:

– Мистер Мур, сэр, – насчет этого человека, которого вы ищете. Я тут случайно услышал, как доктор Крайцлер говорил, что ни один из этих убитых мальчиков не был… ну, сами понимаете, сэр, над ними не «надругались». Это так?

– Пока да, Стиви. А что?

– Да странно все это, сэр. Получается, что человек – совсем не содомит?

Я буквально остолбенел от непосредственности вопроса. Иногда требовались серьезные усилия, дабы не забывать, что Стиви всего двенадцать лет.

– Нет, Стиви, это не значит, что он не… не содомит. Но нельзя утверждать, что он один из этих, лишь потому, что все его жертвы занимались… тем, чем занимались.

– Стало быть, может, он их просто ненавидит?

– Может, и так.

Коляска прокладывала путь сквозь запруженную людьми и кэбами Хьюстон-стрит, и Стиви, погрузившись в рассуждения, казалось, просто не замечает шлюх, наркоманов, коробейников и попрошаек, так и норовивших броситься под колеса.

– Я вот что подумал, мистер Мур. А не может так случиться, что он все-таки содомит, но при этом братию эту терпеть не может? Ну вроде того надзирателя с острова Рэндаллс, который мне столько крови попортил.

– Боюсь, я тебя не понял, – озадаченно сказал я.

– Ну смотрите: в суде, когда меня хотели засадить за то, что я проломил этому парню череп, – они хотели все списать на то, что я дескать ненормальный, а у того парня жена, дети и все такое, так что какой из него содомит? Да и в приюте, если он ловил двух дураков, что занимались друг с другом этим самым, ух он им всыпал. А все ж я был не первым, которого он хотел это самое, значит. Точно вам говорю, сэр. Так вот я и представил, может, именно поэтому он был таким ублюдком – может, просто не знал, даже не догадывался, что он такое? Теперь понимаете к чему я клоню, мистер Мур?

Странное дело, но я понимал. В штаб-квартире мы подолгу дискутировали о наклонностях убийцы, и обсуждать их нам придется еще не раз. Однако Стиви удалось одной короткой фразой выразить то, над чем мы поломали столько копий.

На самом деле все мы трудились денно и нощно, продолжая и в свободное время рожать все новые и новые мысли и теории, продвигавшие наше расследование, хотя никто из нас не выкладывался больше Крайцлера. Сказать по правде, я уже стал потихоньку опасаться за его душевное и физическое здоровье, поскольку сил и энергии он тратил все больше. Один раз, после того, как он сутки не вставал из-за стола, обложившись альманахами и расстелив перед собой большой лист бумаги, на который выписал даты последних убийств (1 января, 2 февраля, 3 марта и 3 апреля), и пытаясь в который раз вычислить, по какой схеме убийца выбирал, когда ему убивать, я, заметив его изможденность и бледность, приказал Сайрусу увезти своего хозяина домой, чтобы тот хоть немного отдохнул. Мне сразу вспомнилось, что говорила о нем Сара: как будто Ласло имел в следствии некий личный интерес. Мне хотелось уточнить, что она тогда имела в виду, но я опасался одного: такая беседа лишь снова приведет меня к досужим терзаниям об их личных отношениях, а это вовсе не мое дело и ничем не поможет расследованию.

Но однажды утром подобная беседа стала неизбежна: Крайцлер, свежий после бессонной ночи в Институте, проведенной улаживанием хлопот с новой «студенткой» и ее родителями, даже не отдохнув, выехал на освидетельствование человека, расчленившего свою жену на самодельном алтаре. В последнее время Ласло разрабатывал версию, по которой убийства носили причудливый ритуальный характер, и крайне жестокими, но достаточно формализованными физическими действиями убийца, почти как мусульманский танцующий дервиш, вызывал у себя психическое облегчение. Крайцлер полагал эту идею на нескольких фактах: все мальчики перед расчленением удушались, что позволяло убийце полностью контролировать происходящее, а кроме того, увечья наносились по одному характерному шаблону, в центре которого стояло удаление глаз; наконец, все убийства совершались вблизи водоемов или же в строениях, чьи функции зависели от воды. Для многих убийц их жуткие деяния служили личными ритуалами, и Крайцлер надеялся, что, обсуждая с ними подробности их преступлений, ему в конце концов удастся расшифровать послания, которые убийца вырезал на теле жертв. Подобная работа, само собой, не может не сказываться на нервной системе даже такого опытного алиениста, каким был Крайцлер. Прибавьте сюда его хроническую измотанность – и вот вам формула беды.

Однажды утром нам с Сарой – мы только входили в № 808, а Крайцлер оттуда выходил – довелось наблюдать, как Ласло попытался сесть в коляску, но едва не лишился чувств. Тогда он стряхнул с себя транс с помощью нашатыря и попытался обратить все в шутку, но Сайрус позже по секрету сообщил, что его хозяин практически двое суток провел без сна.

– Он так убьет себя, если не остановится, – сказала Сара, когда экипаж скрылся из виду и мы зашли в лифт. – Он пытается восполнить недостаток улик и фактов каторжным трудом. Как будто упрямством здесь можно чего-то достичь.

– Он всегда был таким, – отозвался я, покачав головой. – Даже в детстве он всегда был чем-то одержим и убийственно серьезен. Правда, тогда это выглядело просто забавно.

– Но теперь он уже не ребенок и должен научиться беречь себя. – В Саре сейчас говорила жесткая сторона. Но следующий вопрос она задала иначе – как бы между прочим и не глядя на меня: – В его жизни разве не было женщин, Джон?

– У него была сестра, – ответил я, прекрасно понимая, что Сара спрашивала вовсе не о том. – Они были очень близки, но сейчас она замужем. За каким-то англичанином, баронетом или вроде того.

Саре явно потребовалось значительное усилие, чтобы остаться хладнокровной.

– Но никаких женщин… в романтическом смысле?

– О. Да, конечно же, была Фрэнсис Блейк. Они познакомились еще в Гарварде и несколько лет все выглядело так, будто они готовы обвенчаться. Но я ее никогда не видел – по-моему, она была изрядной мегерой. Но он находил ее привлекательной.

На лице Сары появилась лукавая улыбка, буквально крохотный изгиб верхней губы.

– Может, она ему кого-то напоминала?

– Мне она мегеру напоминала. Кстати, коль уж зашел такой разговор – скажи мне, что ты имела в виду, когда говорила, что у Крайцлера будто бы есть какой-то личный интерес в следствии? В каком смысле – личный?

– Даже не знаю, Джон, – проговорила она, когда мы вошли в апартаменты и обнаружили там Айзексонов: они ожесточенно препирались из-за какой-то косвенной улики. – Но я могу сказать, что… – Она понизила голос, из чего я сделал вывод, что она не хочет делать это достоянием общественности. – Это не просто вызов его репутации и не просто научное любопытство. Это что-то очень старое и глубоко запрятанное. Он ведь очень глубокий человек, твой друг доктор Крайцлер.

С этими словами Сара скрылась на кухне, чтобы приготовить себе чашку чая, а я с головой погрузился в спор братьев-детективов.

Так мы провели остаток апреля. Солнце пригревало, осколки информации медленно, но верно складывались воедино, а личные вопросы становились острее, хотя вслух не задавались. Я успокаивал себя, повторяя, что на это у нас еще будет время, пока же важнее насущная работа – от нее зависит бог знает сколько еще жизней. Ключ к успеху – сосредоточенность, а еще – подготовка, готовность к тому, что еще нам удастся выжать из мозга искомого человека. Я мог утверждать это с уверенностью: после двух увиденных мною тел казалось, что худшее позади.

Но то, что случилось в конце месяца, подарило нам с друзьями новый леденящий кошмар, порожденный не кровью, но словами. И по-своему он был жутче всего, что нам довелось встретить.

Глава 20

Это случилось в четверг. Обычный приятный вечер – я сидел за своим столом, читая заметку в «Таймс» о некоем Генри Б. Бастиане из Рок-Айленда в Иллинойсе, который несколькими днями ранее убил трех мальчиков, работавших на его ферме, расчленил их тела и скормил свиньям. (Жители городка так и не смогли выяснить, зачем ему понадобилось совершать это ужасное злодеяние: когда полицейские уже сомкнули вокруг него кольцо, Бастиан покончил с собой, лишив мир возможности понять и изучить его мотивы.) Сара отправилась с теперь уже редким визитом на Малберри-стрит, вместе с ней туда поехал и Маркус Айзексон. Последний часто бывал в Управлении после окончания работы и без помех штудировал несметные залежи антропометрических записей: все еще надеялся, что у нашего убийцы когда-то была судимость. Люциус и Крайцлер тем временем заканчивали долгую работу в психиатрической лечебнице острова Уордс, где изучали феномен так называемого «второго я» и дисфункции полушарий головного мозга, пытаясь выяснить, не страдает ли наш убийца похожими патологиями.

Крайцлер считал такую возможность сомнительной, если не минимальной, поскольку пациенты с раздвоением личности (что, как правило, являлось следствием перенесенной психической или же физической травмы) редко проявляли способности к столь тщательному планированию, каковую выказал убийца. Но Ласло старался отрабатывать даже самые невероятные версии. К тому же ему просто нравилось выбираться куда-либо с Люциусом, ибо они могли свободно обмениваться бесценным опытом – медицина в обмен на криминалистику. Поэтому когда Крайцлер около шести вечера позвонил и сообщил, что они с детектив-сержантом наконец завершили изыскания, меня не удивила бодрость его голоса, какой в последние дни не наблюдалось. Я отвечал ему так же бодро, и в итоге мы сошлись на том, чтобы встретиться в «Винном Саду» Брюбахера на Юнион-сквер и обменяться полученными за день сведениями.

Я провел еще около получаса над вечерними газетами, затем написал записку Саре и Маркусу, указав, где им следует нас искать. Оставив ее на входной двери, я достал из элегантной керамической стойки маркиза Каркано свою прогулочную трость и вышел на улицу, окунувшись в теплый весенний вечер настолько жизнерадостно, насколько это вообще возможно для человека, проведшего весь день среди крови, насилия и убийств.

На Бродвее царило веселье: магазины в расчете на вечерний наплыв покупателей не закрывались допоздна. Еще не стемнело, но у «Маккрири», похоже, до сих пор работал зимний режим освещения: витрины светились призывными маяками, предлагая удовлетворить любые прихоти спешащих мимо толп. Хотя вечерняя служба завершилась, у церкви Милости Господней еще не разошлись прихожане, и легкое платье их свидетельствовало о неумолимом и долгожданном наступлении весны. Под аккомпанемент тросточки, постукивавшей о мостовую, я свернул на север, предвкушая хоть несколько минут провести в мире живых по пути в одно из лучших мест на свете.

Папаша Брюбахер был из тех gemütlich[20]20
  Радушный (нем.).


[Закрыть] рестораторов, кто неизменно рад видеть завсегдатая. Он создал лучший в Нью-Йорке винный и пивной погреб, а с террасы его заведения, тянувшейся напротив восточной стороны Юнион-сквер, идеально было наблюдать за горожанами, неспешно прогуливающимися в парке под лучами солнца, опускающегося за крыши 14-й улицы. Хотя причина, по которой это место облюбовали повесы, вроде меня, была куда прозаичнее. Когда по Бродвею пустили первые трамваи, неизвестный кондуктор вбил себе в голову, что если на змейке путей, пролегавших вокруг Юнион-сквер, его транспорт пойдет не в полную скорость, вагон может потерять контактный провод. Его наивные коллеги по линии купились на эту ничем не подтвержденную теорию, и вскоре за участком Бродвея вокруг парка закрепилось название «Петля Мертвеца», ибо ни дня не проходило без того, чтобы незадачливый пешеход или седок не оказался под грохочущими колесами трамвая. Терраса Брюбахера предоставляла идеальный обзор происходящего на этом отрезке, и у посетителей давно вошло в привычку, заслышав приближение очередного «джаггернаута», заключать между собой пари на вероятность человеческих жертв. Размеров эти ставки порой достигали весьма внушительных, и мукам совести в случае действительной аварии никак не удавалось изжить игру. Вообще-то частота происшествий и, следовательно, масштабы игры достигли таких пропорций, что «Брюбахер» заслужил кличку «Надгробия» и стал обязательным пунктом паломничества для любого приезжего, считающего себя азартным человеком.

Едва я пересек 14-ю улицу и ступил на мощеный островок к востоку от Юнион-сквер, служивший пристанищем великолепной конной статуе генерала Вашингтона работы Генри К. Брауна, до меня тут же донеслись привычные вопли с веранды Папаши Брюбахера:

– Двадцатку на то, что старуха не успеет!

– Вы ставили на отходную, а ему всего-то ногу отхватило!

Предвкушая игру, я ускорил шаг и, совершенно неподобающим приличному джентльмену манером перескочив увитую плющом ограду террасы, приземлился за столиком в кругу старых приятелей. Заказав себе литр темного «Вюрцбургера», увенчанного шапкой пены, густой, как взбитые сливки, я приподнялся ровно настолько, чтобы обнять старину Брюбахера, и наконец самоотверженно вступил в игру.

К тому времени, когда вскоре после семи на веранде показались Крайцлер и Люциус Айзексон, я успел стать свидетелем двух почти смертельных происшествий, едва не постигших пару нянь с колясками, а также эффектного столкновения трамвая с дорогим ландо. В разгар дебатов о том, следует ли считать последнюю аварию аварией, я с некоторым облегчением сбежал в дальний угол террасы к своим друзьям, уже успевшим заказать по бутылочке «Дидесхаймера». Однако дебаты, в которые оказались погружены Крайцлер и Люциус, касались функционирования различных секций мозга и были ничуть не веселее. Но с отдаленным громыханием нового трамвая игроки оживились, и я сразу поставил все содержимое своего бумажника на проворство торговца фруктами. И тут поднял голову и прямо перед собой увидел Сару и Маркуса.

Я открыл было рот, чтобы предложить им присоединиться к забаве, тем более что тележка торговца выглядела изрядно перегруженной, и шансы у всех игроков были равны, но разглядев их лица – глаза у Маркуса совершенно дики, а сам он изрядно возбужден, Сара же, напротив, бледна и подавлена, – я сообразил, что стряслось нечто из ряда вон выходящее и спрятал деньги.

– Во имя всего святого, что с вами произошло? – спросил я, опуская кружку пива на стол. – Сара? С тобой все в порядке?

Она слабо кивнула, а Маркус принялся настороженно разглядывать террасу; его руки непроизвольно подергивались.

– Телефон, – бросил он. – Джон, где здесь телефон?

– Внутри, у входа. Скажешь Брюбахеру, что ты мой друг, и он тебе…

Маркус, не дослушав, опрометью бросился в ресторан. Крайцлер и Люциус осеклись на полуслове и в недоумении уставились на вновь прибывших.

– Детектив-сержант, – начал Крайцлер, когда Маркус пролетал мимо. – Что-то слу…

– Прошу прощения, доктор, – ответил Маркус. – Я должен… Сара должна вам кое-что показать. – И он, сделав пару шагов в глубь ресторана и схватив одной рукой коническую трубку телефонного аппарата, поднес ее к уху, а другой принялся яростно колотить по рычагу. Брюбахер воззрился на него в изумлении, но, заметив мой красноречивый кивок, не стал его беспокоить.

– Оператор? Алло? Оператор? – от нетерпения Маркус топнул ногой. – Оператор! Срочно соедините меня с Торонто. Да, в Канаде.

– Канада? – озадаченно отозвался Люциус и широко распахнул глаза. – Бог ты мой – Александр Маклеод! Но это значит, что… – Люциус уставился на Сару с таким видом, будто до него внезапно дошло, что с ней приключилось, и, не говоря больше ни слова, бросился к брату, воевавшему с аппаратом. Я подхватил Сару под руку и довел ее до столика Крайцлера, где она очень медленно извлекла из сумочки конверт.

– Это очутилось в квартире Санторелли. Вчера, – произнесла она сухо. – Миссис Санторелли принесла его сегодня утром в Управление. Она не смогла прочесть, что там написано, и попросила ей помочь. Помощи она так и не дождалась, но идти домой отказалась наотрез. К счастью, я вовремя наткнулась на нее – она сидела на ступеньках с этим в руках. И я перевела это. По крайней мере, бо́льшую часть. – Она вложила конверт в руки Крайцлеру, опустив голову еще ниже. – Она не пожелала оставить это у себя и, поскольку в Управлении ничего с этим сделать не могут, Теодор попросил передать это вам, доктор.

Здесь к нам присоединился вернувшийся Люциус. Мы оба взволнованно смотрели, как Крайцлер открывает конверт. Пробежав по содержимому взглядом, Ласло резко, но тихо вздохнул и покачал головой.

– Итак… – пробормотал он голосом человека, наконец чего-то дождавшегося. Мы сгрудились вокруг него, и Крайцлер без всяких предисловий очень тихо начал читать вслух нижеследующее (я намеренно привожу в этой транскрипции особенности авторского текста):

Моя дорогая миссис Санторелли,

Я не знаю вы ли явились источником отвратительной ЛЖИ, которую я читаю в газетах, или же за этим стоит полиция и репортеры – всего лишь часть их замысла, но поскольку мне привлеклось, что все же это могли быть вы, я пользуюсь оказие, чтобы разъяснить вас напрямо:

В некоторых частях света, в том числе тех откуда приезжают такие грязные иммигранты как вы часто случается замечать, что человеческая плоть служит пищей чаще, нежели прочая еда в которой всегда случается нехватка, а люди с трудом переносят голод. Я лично про такое читал и знаю, что это правда. Разумеется зачасто чем остальных едят детей, поскольку те нежнее и приятнее на вкус, особенно хороша попка маленького ребенка.

Потом эти люди, которые их едят приезжают в Америку и срут своими маленькими детьми, вокруг одно дерьмо, а это грязь, грязнее чем красномазые.

18 февраля видал я вашего пацаненка, выделывавшего перед народом с краской и пеплом на лице. Я решил подождать и видел его еще несколько раз пока одной ночью я не забрал его из ТОГО МЕСТА. Смачный мальчишка, я уже знал, что должен есть его. Так что я унес его прямо к мосту, где опутал и быстро уделал. Я забрал его глаза и взял его попку и зажарил с морковкой и луком, каковая она служила мне пищей целую неделю.

Но я не имал его, хотя мог и он бы с удовольствием мне позволил. Но он умер неоскверненным мной и газеты обязаны об этом рассказать.

– Без концовки и подпись также отсутствует, – закончил Крайцлер чуть ли не шепотом. – Оно и понятно, – добавил он, откидываясь на спинку стула и глядя на письмо.

– Господи Иисусе, – выдохнул я, делая несколько шагов назад и падая на стул.

– Это он, точно, – сказал Люциус, беря записку и внимательно ее рассматривая. – Эта деталь насчет… ягодиц не публиковалась ни в одной газете. – Он отложил письмо и вернулся к Маркусу, который продолжал требовать по телефону какого-то Александра Маклеода.

Глядя перед собой пустыми глазами, Сара начала оплывать в воздухе, соткавшемся в стул за ее спиной – Крайцлер ловко успел его подставить.

– Я не смогла перевести несчастной все, – произнесла Сара почти беззвучно. – Но суть я ей передала.

– Вы все правильно сделали, Сара, – ободряюще сказал Крайцлер, склоняясь над ней так, чтобы никто из посетителей террасы не мог расслышать его слов. – Если убийца знает о ней, то лучше, чтобы и она знала и о нем, и о его намерениях. – Сев на место, он постучал пальцем по записке. – Ну что же, все свелось к тому, что обстоятельства поместили в наши руки настоящий клад. И я предлагаю им достойно распорядиться.

– Достойно распорядиться? – переспросил я, все еще пребывая в некотором потрясении. – Ласло, как вы можете…

Но Крайцлер проигнорировал мой вопль и обернулся к Люциусу:

– Детектив-сержант, могу я поинтересоваться, с кем пытается связаться ваш брат?

– С Александром Маклеодом, – ответил тот. – Лучшим почерковедом в Северной Америке. Маркус с ним учился.

– Великолепно, – сказал Крайцлер. – Идеальная отправная точка. Из результатов такого анализа мы сможем сделать ряд более общих выводов.

– Минуточку. – Я поднялся, стараясь одновременно говорить тихо и не думать об ужасе и отвращении, охвативших меня. Вместе с тем реакция этих людей меня потрясла. – Мы только что обнаружили, что это… этот субъект не только убил мальчика, но и съел его, как минимум – частично. И я не понимаю, что еще вы собираетесь обнаружить с помощью вашего проклятого почерковеда?

Сара подняла взгляд, усилием воли заставив себя включиться в происходящее.

– Нет. Нет, они совершенно правы, Джон. Я знаю, что это звучит ужасно, но попробуй минуту помолчать и подумать.

– И действительно, Мур, – добавил Крайцлер. – Этот кошмар в самом деле углубился для нас, но только представьте, насколько сильно он повлиял на человека, которого мы ищем. Письмо демонстрирует, что его отчаяние достигло пика. Возможно, он вступил в окончательную фазу, когда жажда саморазрушения…

– Что? Простите меня, Крайцлер, что с того? – Мое сердце продолжало колотиться как безумное, а голос предательски дрожал, хоть я старался говорить шепотом. – И вы еще будете утверждать, будто он вменяем и хочет, чтобы мы его поймали? Да он пожирает свои жертвы, вы что, не поняли?

– Этого мы не знаем, – тихо, но уверенно отозвался выглянувший из-за двери Маркус, прикрывая двумя пальцами телефонный приемник.

– Именно, – торжественно объявил Крайцлер, вставая из-за стола и подходя ко мне; Маркус же вновь уткнулся в свой аппарат. – Он мог поедать части тел своих жертв, но мог и не поедать. Совершенно точно он сделал единственное – сообщил нам, что поедает их, зная, что подобное заявление только шокирует нас и заставит с новыми силами взяться за его поиски. И это вполне разумное поведение. Вспомните все, чему вас учили: если бы он был сумасшедшим, то убивал, готовил добычу, пожирал ее и еще бог знает чем бы занимался, никого не ставя в известность, – по крайней мере, тех, кто с этой информацией отправится прямо к властям. – Крайцлер крепко сжал мою руку. – Лучше представьте, что́ он нам только что подарил – это не просто почерк, это масса данных, которые нам следует интерпретировать!

Тут Маркус снова возопил:

– Александр! – однако на сей раз в его возгласе слышалось куда больше удовлетворения. Более того – он улыбнулся. – Да, это Маркус Айзексон из Нью-Йорка. У меня к вам срочное дело, здесь нужно выяснить пару деталей… – затараторил он, понижая голос и скрываясь за дверью, так что продолжение услышал только его брат, стоявший рядом и жадно ловивший каждый звук.

Следующие четверть часа Маркус разговаривал с Канадой. Все это время письмо лежало на столе – зловеще и неприкасаемо, подобно мертвым телам, разбросанным убийцей по Манхэттену. И в каком-то смысле оно было куда страшнее: ибо до сих пор убийца, несмотря на кровавую реальность своих деяний, оставался для нас всего лишь воображаемой мозаикой черт. Но отчетливый и подлинный голос изменил все. Он уже не был кем-то – он был им, единственным, чей разум способен спланировать все эти преступления, единственным, способным облечь их в слова. Оглядываясь на гомонящих игроков на террасе, глядя на прохожих, я вдруг почувствовал, что теперь наверняка узнаю его, встретив в толпе. Это было новое и пугающее чувство, привыкнуть к которому было нелегко; но даже пытаясь осознать это, я уже понимал – Крайцлер прав. Какие бы нечеловеческие и жуткие помыслы ни владели убийцей, эта записка никак не могла быть каракулями безумца – она была бесспорно логичной, хотя куда уводила эта логика, мне еще только предстояло узнать.

Оторвавшись наконец от аппарата, Маркус подошел к столу и, усевшись, погрузился в изучение письма. Минут через пять он принялся удовлетворенно хмыкать, что заставило нас теснее сплотиться за столом. Крайцлер приготовил блокнот и карандаш, дабы немедленно фиксировать все мало-мальски ценное. Азартные вопли игроков вокруг раздавались каждые несколько минут, так что я не выдержал и громко попросил их орать потише. Подобное требование в иное время наверняка бы вызвало взрыв возмущения и ехидных насмешек, но в моем голосе, видимо, звучала такая настоятельность, что мои приятели угомонились. И после этого в затухающем свете нежного весеннего вечера Маркус принялся объяснять нам, торопливо, но четко:

– Исследование почерка делится на две основные части. – Голос его от волнения срывался. – Первая – исследование документа в привычном юридическом свете, то есть строгий научный анализ с последующим сравнением и подтверждением личности автора. Вторая – комбинация нескольких методов, которые можно было бы назвать… более умозрительными. Эта вторая часть не считается большинством научно обоснованной и, разумеется, не имеет никакого веса в суде. Но в свое время она здорово помогла нам в паре расследований. – При этом Маркус взглянул на брата, который лишь молча кивнул. – Так что начнем с азов.

Маркус сделал паузу, чтобы заказать высокий бокал «Пилзнера» и смочить горло, и продолжил:

– Мужчина – а в данном случае характерный нажим пера несомненно выдает мужской почерк, – написавший эту записку, имеет за плечами как минимум несколько классов начальной школы, где его обучили правописанию. Школа эта находилась на территории Соединенных Штатов, а само обучение имело место не менее пятнадцати лет назад. – Здесь я не сдержал обескураженного взгляда, заметив который, Маркус пояснил: – Здесь присутствуют четкие признаки того, что его обучали согласно Палмеровской системе чистописания, и обучение это было регулярным. Известно, что систему Палмера впервые ввели в 1880 году, и она стремительно завоевала популярность в школах по всей стране. И оставалась, можно сказать, господствующей до минувшего года, когда на востоке, а также в некоторых крупных западных городах на смену ей пришел метод Занера – Блосера[21]21
  Метод чистописания, введенный преподавателями Занерийского делового колледжа Чарлзом Пакстоном Занером (1864–1918) и Элмаром Уордом Блосером (1865–1929) в начале ХХ века. Их прописи были основными в системе американского образования до начала 1960-х гг. Метод, предложенный Остином Норманом Палмером (1860–1927), был опубликован в 1894 г. До этого времени в американских школах учили чистописанию по методу Платта Роджерса Спенсера, введенному в 1866 г.


[Закрыть]. Если исходить из предположения, что начальное образование убийцы завершилось не позднее пятнадцати лет, сейчас ему должно быть никак не больше тридцати одного. – Звучало убедительно, и Крайцлер, поскрипывая карандашом, заносил все это в блокнот, с тем чтобы позднее переписать на грифельную доску. – И в таком случае, – продолжал Маркус, – если мы допускаем, что этому мужчине около тридцати и он закончил школу в пятнадцать или чуть раньше, у него должно остаться еще около пятнадцати лет на совершенствование как почерка, так и личности. И не похоже, чтобы время это он провел с приятностью. Для начала, как мы это уже вывели, он неисправимый лгун и интриган – он прекрасно владеет грамматикой и правописанием, однако искусно старается убедить нас, что это не так. Смотрите, вот здесь вверху, он написал «напрямо», вместе с «привлеклось» и «оказие». Он явно хотел доказать нам, что малограмотен, но оступился: вот здесь, внизу, он пишет, что, схватив Джорджио, он унес его «прямо к мосту» – и при этом у него не возникло проблем с правописанием.

– И тут можно утверждать только то, – промурлыкал Крайцлер, – что к концу он сосредоточился на сути своего послания, забыв об игре.

– В точности так, доктор, – подтвердил Маркус. – Так что его манера письма совершенно естественна. К тому же в намеренных ошибках видна характерная неуверенность и нечеткость почерка. В частности, это касается окончаний таких слов, лишенных твердого и четкого нажима, характерного для остального письма. С грамматикой то же самое: местами он пытается подражать речи необразованного батрака: «видал я вашего пацаненка» и так далее, – но за этим следует совсем не вяжущаяся с деревенщиной конструкция: «но он умер неоскверненным мной и газеты обязаны об этом рассказать». Совершенно непоследовательно, однако если он и перечитывал написанное, то непоследовательности этой не заметил. А это говорит нам о том, что он, будучи несомненно талантливым интриганом, может чересчур высоко ценить свои умственные способности. – Сделав еще один глоток «Пилзнера», Маркус прикурил сигарету и продолжил, уже не торопясь: – До сего момента мы стояли на твердой земле. Все это старая добрая наука, и ее выводы вполне могут служить уликами в суде. Около тридцати лет, несколько классов приличной школы, продуманная попытка обмана – ни один судья против этого не возразит. А вот дальше все становится несколько туманнее. Какие черты характера выдает сам почерк? Многие специалисты утверждают, что все люди, не обязательно преступники, в физическом акте письма раскрывают основные черты своего характера – независимо от того, какие слова они пишут. Маклеод здесь проделал огромную работу, и я полагаю, что в нашем случае его принципы могут принести плоды.

В этот момент его речь прервал истерический вопль с террасы:

– Святый боже, никогда не видал, чтобы такой жирняй – и так бегал!

Я уже хотел было вторично потребовать тишины, но мои приятели эту работу взяли на себя. Маркус мог продолжать.

– Прежде всего, размашистость вертикальных штрихов и крайняя угловатость многих букв указывают на человека измученного неким огромным внутренним напряжением, для которого не находится иной отдушины, кроме гнева. Фактически нажим и отрывистость письма – особенно вот здесь, видите? – так ярко выражены, что безопасно допустить склонность к физическому насилию и даже, возможно, садизму. Но все гораздо сложнее, ибо у нас имеются и другие, противоречащие элементы. В верхнем регистре – эксперты называют его «верхней зоной» – вы можете разглядеть небольшие завитушки, оставленные пером. Это часто говорит о развитом воображении автора. В нижних зонах почерк, напротив, достаточно беспорядочен – больше всего это проявляется в тенденции выворачивания хвостиков таких букв, как у и ф. Это происходит не всякий раз, но происходит, и это важно: автора хорошо выучили письму и обычно он все делает не торопясь, тщательно рассчитывая каждый шаг.