Текст книги "Алиенист"

Глава 37

Не желая ни с кем встречаться на обратном пути, я сразу велел извозчику доставить меня к № 808 по Бродвею. Во всем здании почти никого еще не было, и когда я ввалился в нашу штаб-квартиру, тишину в ней нарушали только удары дождя о готические окна вокруг меня. Я рухнул на диван маркиза Каркано, и взгляд мой уперся в нашу гигантскую грифельную доску, испещренную пометами; дух мой упал ниже некуда. Скорбь и безысходность, к счастью, наконец сдались под натиском измождения, и почти весь тот ненастный и угрюмый день я проспал. Но около пяти меня поднял громкий стук в дверь. Доковыляв до нее и открыв, я обнаружил перед собой насквозь мокрого посыльного из «Вестерн Юнион» – он сжимал в кулаке влажный конверт. Я расклеил его, и губы мои довольно нелепо зашевелились, пока я читал текст депеши:

КПТН МИЛЛЕР, ФОРТ ИЕЙТС, ПОДТВЕРЖДАЕТ КПРЛ ДЖОН БИЧЕМ ИМЕЛ ЛИЦЕВОЙ ТИК. НОСИЛ ПОХОЖИЙ НОЖ. ВНЕ СЛУЖБЫ ЛАЗАЛ ПО ГОРАМ. ЧТО ДЕЛАТЬ?

Я перечитал текст трижды, и тут до меня дошло, что посыльный стоит передо мной и что-то говорит.

– Что такое? – спросил я.

– Ответ, сэр, – нетерпеливо буркнул мальчишка. – Отвечать будете?

– Ох… – Я на миг задумался, пытаясь прикинуть, как лучше поступить в свете утренних событий. – Да… наверное.

– Тогда вам придется написать его на чем-нибудь сухом, – посоветовал он. – Мои бланки все вымокли.

Я дошел до стола, извлек из ящика лист бумаги и коряво вывел на нем: ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ САМЫМ СКОРЫМ ПОЕЗДОМ. ПРИ ПЕРВОЙ ВОЗМОЖНОСТИ. Посыльный прочел текст и сообщил, сколько будет стоить отправка, на что я вытащил из кармана деньги и, не считая, вручил ему. Настроение у мальчишки немедленно улучшилось, из чего я заключил, что чаевые перепали ему солидные. Он благодарно кивнул и скрылся в лифте.

Если наше следствие в самом деле резко прервется, Айзексонам нет смысла торчать в Северной Дакоте. Действительно: если Крайцлер всерьез рассчитывает вывести себя из игры, без него нам остается только обналичить фишки и вернуться к обычной жизни. Что бы ни понимали про убийцу Сара, Айзексоны и я, свершить это без наставлений Ласло невозможно. И глядя в окно на омытый дождем Бродвей, где одинокие покупатели изо всех сил уворачивались от пролетавших экипажей и фургонов, чтобы их не забрызгало, я не мог даже представить себе, как нам удастся довести это дело до конца без руководства нашего друга.

Но едва я примирился с таким заключением, в двери повернулся ключ. В штаб-квартиру ворвалась Сара – в руках зонтик и бакалейные пакеты, совсем не похожая на себя тем утром. Двигалась и говорила она быстро, даже как-то беззаботно, будто ничего и не случилось.

– Это настоящий потоп, Джон, – провозгласила она, отряхивая зонтик и размещая его в керамической стойке. Затем сняла накидку и понесла пакеты в маленькую кухню. – 14-ю улицу перейти посуху уже невозможно, а кэб можно поймать лишь ценой собственной жизни.

Я еще раз глянул в окно:

– Ну хоть улицы станут чистыми.

– Есть не хочешь? – спросила Сара из кухни. – Я поставлю кофе, к тому же я принесла еды. Но, боюсь, кроме сэндвичей, ничего не получится.

– Сэндвичей? – переспросил я без восторга. – Мы разве не можем выйти куда-нибудь поесть?

– Выйти? – Сара вынырнула из кухни и подошла ко мне. – Нам нельзя выходить, мы должны… – Она замолчала, увидев телеграмму Айзексонов, затем бережно взяла сырой листок в руки. – От кого?

– От Маркуса с Люциусом, – ответил я. – Они получили подтверждение по Джону Бичему.

– Но это же замечательно, Джон! – выпалила Сара. – Значит, мы…

– Я уже отправил ответ, – прервал ее я, покоробленный ее восторгом. – Сказал, чтобы возвращались, как только смогут.

– Еще лучше, – сказал она. – Вряд ли там им удастся еще что-нибудь обнаружить, а вот здесь бы они пригодились.

– Зачем?

– У нас много работы, – просто ответила Сара.

Плечи мои поникли – я до конца осознал, что мои худшие опасения насчет ее намерений были обоснованны.

– Сара, – простонал я. – Сегодня утром Крайцлер сказал мне…

– Да знаю я, – фыркнула она. – Мне он тоже сказал. И что с того?

– То есть как это – что? Все кончено, вот что. Как нам продолжать следствие без него?

Она пожала плечами:

– Точно так же, как и с ним. Послушай меня, Джон. – Схватив меня за плечи, Сара подвела меня к столу и усадила. – Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Но ты ошибаешься. Мы способны справиться и без него. Мы можем это дело закончить.

Я еще не дослушал ее, но уже качал головой:

– Сара, не говори ерунды… у нас же нет ни опыта, ни образования…

– Нам не нужно ничего сверх того, что у нас уже есть, Джон, – твердо ответила она. – Вспомни, чему нас учил Крайцлер. Контекст. Нам не нужно знать все о психологии, алиенизме или всех подобных случаях, чтобы закончить начатое. Нам нужен только этот человек, это конкретное дело – и оно уже нам известно. Собственно, когда мы сведем вместе все, что мы собрали за последнюю неделю, готова биться об заклад – мы будем знать о нем больше, чем он сам о себе знает. Доктор Крайцлер, конечно, играл неоценимую роль, но теперь его нет, и нам он больше не требуется. Ты не можешь все бросить. Не должен.

В словах ее звучали крупицы истины, и целую минуту я раздумывал, но затем снова затряс головой.

– Послушай, я знаю, что́ для тебя значит эта возможность. И понимаю, насколько это поможет тебе убедить Управление…

Я немедленно заткнулся, когда ее кулак больно врезался мне в плечо.

– Чтоб тебя черти взяли, Джон, не смей оскорблять меня! Неужели ты всерьез считаешь, что я это делаю во имя погони за призрачным шансом? Я занимаюсь этим только потому, что мне хочется когда-нибудь снова спать спокойно. Или ты все забыл после своих прогулок в портовых кварталах? – Она подскочила к столу Маркуса и схватила несколько фотографических карточек. – Помнишь вот это, Джон? – Я глянул лишь мельком – я знал, что она держит в руках снимки с различных мест преступлений. – Неужели ты правда считаешь, что если сейчас все бросишь, то сможешь спокойно спать? А что будет, когда он прикончит еще одного ребенка? Каково тебе будет тогда?

– Сара, – взвыл я. – Я говорю не о том, чего бы мне хотелось! Я говорю о том, что сейчас практично.

– Очень практично – развернуться и уйти! – в сердцах крикнула она. – Крайцлера я могу понять – у него нет выбора, ему нанесли рану гораздо глубже, чем можно стерпеть, и по-другому он реагировать не может. Но это он, Джон. А это – мы. И мы можем и должны продолжать!

Перестав наконец размахивать руками, Сара несколько раз глубоко вздохнула, оправила платье, прошла по комнате и указала мне на правую зону грифельной доски.

– Вот как я это вижу, – ровно сказала она. – На подготовку у нас есть три недели. Дорога каждая минута.

– Три недели? – удивился я. – Почему?

Она подошла к столу Крайцлера и взяла нетолстую книжицу с крестом на обложке.

– Христианский календарь, – сказала она, показав ее мне. – Вам, я полагаю, удалось выяснить, почему он ему следует?

– Похоже на то, – пожал плечами я. – Виктор Дьюри был священником. Логично предположить… что… – Я попытался найти подходящее определение, но в итоге промямлил нечто похожее на Крайцлерово: – Уклад жизни в их доме, семейные традиции – всё, естественно, с ним совпадало.

Сара позволила себе легкую улыбку:

– Вот видишь, Джон? Ты был не так уж неправ, когда предполагал участие священника.

– Но есть и кое-что еще, – продолжал я, стараясь в точности припомнить ход нашей беседы с Адамом Дьюри, когда мы уже уезжали с его фермы. – Преподобный Дьюри питал особую слабость к праздникам – всякий раз готовил к ним особенно проникновенные проповеди. Но вот его жена… – Собираясь с мыслями, я некоторое время медленно постукивал пальцем по столу. Затем, осознав важность этого соображения, резко поднял голову. – Именно его жена была главной мучительницей Яфета. Так сказал его брат. И самые страшные кары обрушивались на них именно в дни праздников.

Сару, судя по виду, это удовлетворило:

– Помнишь, как мы говорили, что убийца ненавидит лживость и лицемерие? Так вот, если отец проповедовал одно, а дома в то же время…

– Да, – пробормотал я. – Действительно.

Сара медленно вернулась к доске, а затем совершила поразительную вещь: взяла мелок и, не раздумывая, записала на левой ее части все, что я сказал. Ее почерк совсем не походил на аккуратные буквы Крайцлера, но в остальном выглядел вполне уместно.

– Он реагирует на циклический эмоциональный кризис, изводивший его всю жизнь, – уверенно произнесла Сара, откладывая мелок. – Иногда обострения настолько сильны, что приходится убивать. И то, которое случится через три недели, может быть худшим.

– Допустим, – согласился я. – Но я не помню значимых святых дней в конце июня.

– Значимых далеко не для всех, – поправила меня Сара, открывая календарь. – А вот для него…

Она протянула мне раскрытую книгу, я скользнул взглядом по странице и увидел дату: «Воскресенье, 21 июля – Иоанн Креститель». Глаза мои застыли.

– Большинство церквей уже не отмечают этот день, – тихо сказала Сара. – Но…

– Иоанн Креститель… – прошептал я. – Вода!

– Вода, – кивнула Сара.

– Бичем, – все так же шепотом продолжил я, внезапно проведя параллель, хоть и непрямую, но явную. – Джон Бичем…

– О чем ты? – переспросила Сара. – Единственного Бичема, которого я смогла обнаружить в Нью-Полсе, звали Джорджем.

Теперь настал мой черед подойти к доске и взяться за мелок. Постучав им по квадрату, обозначенному ФОРМУЮЩЕЕ НАСИЛИЕ И/ИЛИ СЕКСУАЛЬНОЕ ДОМОГАТЕЛЬСТВО, я начал сбивчиво объяснять:

– Когда Яфету Дьюри исполнилось одиннадцать, на него напал… изнасиловал… человек, работавший с его братом. Человек, которого он считал своим другом, человек, которому доверял. Этого человека звали Джордж Бичем. – При этом имени Сара слабо вскрикнула и поднесла руку ко рту. – Теперь, если Яфет Дьюри после всех убийств действительно берет себе фамилию Бичем, чтобы начать новую жизнь…

– Разумеется, – сказал Сара. – Он сам становится мучителем.

Я энергично кивнул:

– И в таком случае – почему именно Джон?

– Иоанн! – воскликнула Сара. – Очиститель!

Я хохотнул и сделал пометки в соответствующих участках доски.

– Это, конечно, пока лишь домыслы, но…

– Джон, – сказала Сара, аккуратно осаживая меня. – Вся эта доска – один сплошной домысел. Но тем не менее это работает. – Я отложил мелок и, обернувшись, увидел, что она просто сияет. – Теперь видишь, да? Мы должны сделать это, Джон, – мы просто обязаны двигаться дальше!

И, разумеется, мы двинулись дальше.

Так начались самые тяжелые и невообразимые двадцать дней моей жизни. Зная, что Айзексоны не смогут вернуться в Нью-Йорк раньше вечера среды, мы с Сарой взвалили на себя задачу истолковать и записать все данные, которые собрали за неделю, чтобы детектив-сержанты быстрее вошли в курс дела. Следующие несколько дней мы провели вдвоем в штаб-квартире, размышляя над фактами и – на менее очевидном уровне, который боялись признать сами, – стараясь воссоздать тот дух, что раньше царил в этих стенах, чтобы отсутствие Крайцлера не казалось таким невосполнимым. Все, что так или иначе было связано с Ласло, само по себе исчезло или расползлось по укромным местечкам, а стол его задвинули в угол, чтобы оставшиеся можно было вновь составить кругом – разумеется, меньшим, но мне хотелось бы называть его тесным. Ни мне, ни ей эти перестановки не приносили удовольствия, но нам, по крайней мере, удалось не впасть в уныние. И, как всегда, главнейшим для нас оставалась собранность: пока мы сосредоточивались на двух основных целях – предотвращении очередного убийства и поимке убийцы, – мы понимали, что без труда справимся с самым болезненным и запутанным в этом переходном периоде.

Однако мы отнюдь не вымарали Ласло из памяти – напротив, имя Крайцлера несколько раз всплывало в наших разговорах. Мы старались понять, какие выверты и повороты сознания происходят в голове нашего друга после смерти Мэри. Естественно, все эти разговоры неизменно касались прошлого Ласло; и в одной из таких бесед с Сарой, раздумывая над тяготами воспитания юного Крайцлера, я почувствовал, что меня больше не гнетет та последняя вспышка ярости, когда Ласло решил выйти из дела. Поэтому во вторник утром, ничего не сказав Саре, я отправился к Крайцлеру домой.

Я предпринял эту прогулку, отчасти чтобы увидеться со Стиви и Сайрусом, но главным образом мне хотелось загладить те трещины и неловкости, что остались между нами с Ласло при расставании в Беллвью. К счастью, я застал моего старого друга в похожем настроении: ему тоже хотелось все между нами исправить, хотя он по-прежнему был тверд в своем решении не возвращаться к расследованию. О смерти Мэри он говорил тихо, и я понимал, насколько тяжелым грузом легла на его сердце эта трагедия. Но гораздо больше, показалось мне, угнетала его утрата веры в себя – преимущественно она и не позволяла ему вернуться к охоте. Пожалуй, это был чуть ли не второй раз в жизни (первый я наблюдал за неделю до нашего визита к Джессу Поумрою), когда Ласло так сильно сомневался в верности своего суждения. И пусть я не соглашался с необходимостью такого самобичевания, трудно было ставить это ему в вину. Всякий человек должен нащупать собственный способ справляться с такой утратой, и долг настоящего друга здесь – посильно облегчить бремя. Так что я лишь пожал руку Ласло и принял к сведению его непреклонное намерение не возвращаться к работе, хотя решимость его крайне меня опечалила. Мы попрощались, и я в который раз недоуменно вопросил себя, как нам удастся продолжить дело без него; однако я еще не успел даже выйти из его парадного дворика, а мысли мои вернулись к нашему следствию.

Насколько я смог уяснить за те три дня, что предшествовали возвращению в город Айзексонов, поездка Сары в Нью-Полс подтвердила многие наши гипотезы о детстве убийцы. Саре удалось отыскать несколько человек, знавших Яфета Дьюри, и те подтвердили – к их чести, довольно удрученно, – что мальчик действительно терпел множество насмешек из-за своего ужасного лицевого тика. В школе (где, как уже давно предположил Маркус, чистописанию обучали по системе Палмера), равно как и в те редкие разы, когда он появлялся с родителями в городе, Яфета частенько окружали сверстники, состязавшиеся в увлекательном спорте: кто смешнее и точнее изобразит ужасный тик несчастного мальчика. А тик этот, как вспоминали теперь повзрослевшие мучители, был не обычной судорогой: лицо Яфета дергалось так сильно, что глаза и рот оказывались чуть ли не на месте ушей, как будто мальчику невыразимо больно и он всякий миг готов разрыдаться. Тем не менее казалось – и действительно было странно, – что он никогда не пытался дать сдачи своим обидчикам, ни разу даже не огрызнулся на издевки детей. Он просто не обращал на них внимания и занимался своим делом, а потому через нескольких лет детям Нью-Полса просто надоела эта забава. Впрочем, этого времени явно оказалось достаточно, чтобы навеки отравить душу Яфету, уже привыкшему сосуществовать с человеком, никогда не устававшим третировать его, – собственной матерью.

Сара ни разу не выказывала даже тени злорадства от того, насколько точно ей удалось предсказать основные черты характера этой женщины, хотя Господь свидетель – она была бы в своем праве. Из бесед с жителями Нью-Полса она смогла вынести лишь общее впечатление о миссис Дьюри, однако и его хватило для подкрепления ее правоты. Мать Яфета прекрасно помнили в городе, отчасти из-за ее ревностной поддержки мужниного миссионерства, хотя куда больше – из-за холодности и жесткости ее манер. Само собой, почти все кумушки Нью-Полса полагали, что лицевой тик Яфета Дьюри – прямое следствие материнской пилежки (а это подтверждало, что народная мудрость иногда способна подниматься до высот подлинного психологического анализа). Все это, конечно, укрепило Сару в сознании собственной правоты, но больше всего ее удовлетворил отчет о нашей беседе с Адамом Дьюри. Почти все ее гипотезы – от догадки, что мать убийцы вышла замуж неохотно, а рожала с неудовольствием, до копрологической травли сына с младых ногтей – подтвердились тем, что мы услышали в амбаре: вплоть до того, что Адам сообщил нам, как мать регулярно обзывала Яфета «грязным красномазым». Несомненно, эта женщина сыграла пресловутую «зловещую» роль в судьбе нашего убийцы; и пусть телесные наказания в семье считались прерогативой самого преподобного, миссис Дьюри для своих детей олицетворяла иную сторону возмездия, не менее могущественную. Логично, что мы с Сарой были едины во мнении, что если кто-то из родителей и мог служить «основной» или «намеченной» жертвой смертоубийственной ярости Яфета, это наверняка была его мать.

В целом же теперь мы были почти уверены: мы имеем дело с человеком, чья невыразимая озлобленность к самой влиятельной женщине в его жизни привела к тому, что он полностью отринул женское общество. Но по-прежнему оставался вопрос, почему жертвами он выбирает мальчиков, переодетых женщинами и ведущих себя как таковые, а не женщин de facto. В поисках ответа нам пришлось вернуться к одной из наших ранних теорий, предполагавшей, что все жертвы чем-то походят на самого убийцу. Ненависть, предположили мы, неразрывно связывавшая Яфета Дьюри с матерью, неизбежно вылилась и в ненависть к себе: ибо какой мальчик, презираемый собственной матерью, не поставит свою ценность под сомнение? Тем самым гнев, терзавший Яфета, вышел за рамки биологического пола, стал гибридом, полукровкой; и высвобождение себе нашел в уничтожении тех мальчиков, кто своим поведением олицетворял подобную двусмысленность.

Последним фрагментом мозаики, тщательно складывавшейся нами из свежих материалов, стала трансформация Яфета Дьюри в Джона Бичема. О Джордже Бичеме в Нью-Полсе Сара узнала немного: он прожил в городке около года и оставил след в местных архивах лишь благодаря своему участию в конфессиональных выборах 1874 года, – но мы довольно твердо верили, что понимаем, почему убийца выбрал это имя. С самого начала следствия было ясно, что мы имеем дело с настоящим садистом, человеком, все действия коего выдавали навязчивое желание сменить роль жертвы на роль мучителя. Есть извращенная логика в том, что, инициируя и символизируя такую трансформацию, убийца сменит свое имя на имя того, кто некогда предал и попрал его. И так же логично, что он сохранит это имя, когда начнет убивать детей, явно доверяющих ему точно так же, как он когда-то доверился Джорджу Бичему. Мы ясно ощущали: тщательно взращивая в жертвах это доверие, убийца презирал детей за то, что они его оказывают. И он опять-таки надеялся, что избавиться от собственных богомерзких черт он сможет, лишь уничтожая зеркальные проекции того ребенка, которым был когда-то сам.

Так Яфет Дьюри стал Джоном Бичемом, который, согласно отчетам врачей Сент-Элизабет, крайне чувствительно относился к любому надзору за собой и был одержим, по меньшей мере, подозрениями (если не манией) преследования. Маловероятно, что эти свойства его натуры как-то исправились после выписки из госпиталя в конце лета 1886 года, поскольку освобождение его состоялось благодаря юридической казуистике и вопреки желаниям врачей. И если Джон Бичем действительно наш убийца, его подозрительность, враждебность и жестокость с годами лишь упрочились. Далее мы с Сарой заключили: для того чтобы так хорошо узнать Нью-Йорк, как Бичем, судя по всему, его знал, ему необходимо было приехать в город вскорости после освобождения из Сент-Элизабет и более из него не уезжать. Это предположение могло подкрепляться тем, что за десять лет он свел знакомство со множеством людей и стал в каком-то районе или специальности своим человеком. Конечно, мы не знали в точности, как он выглядит, однако, начав с физических параметров его тела, выведенных нами ранее путем нехитрых вычислений, и представив в качестве модели Адама Дьюри, мы решили, что вполне способны составить такое описание, которое вкупе с именем «Джон Бичем» сильно облегчит опознание. Разумеется, у нас нет гарантии, что убийца по-прежнему пользуется этим именем, но мы оба верили: имя это значит для него так много, что он будет его носить, пока его не остановят.

Вот все, что мы смогли сделать в теоретическом смысле до возвращения братьев Айзексонов. Однако настал вечер среды, а от наших детективов по-прежнему ничего не было слышно, и мы с Сарой решили заняться другим неприятным делом: уговорить Теодора позволить нам продолжить расследование без Крайцлера. Мы оба подозревали, что это окажется нелегко. Рузвельт в самом начале всерьез отнесся к этому замыслу только из огромного уважения к Крайцлеру (ну и, конечно, из склонности к неортодоксальным решениям). Потратив начало недели на поиски Коннора, а также на участие в борьбе реформаторов и коррупционеров Полицейского управления, Рузвельт вплоть до вечера среды оставался в неведении относительно наших успехов. Но понимая, что рано или поздно он все узнает от Крайцлера либо Айзексонов, мы с Сарой решили взять быка за рога и рассказать ему сами.

Стараясь избежать потенциально опасных кривотолков среди журналистов и детективов, мы предпочли навестить Теодора дома. Они с женой Эдит недавно сняли городской особняк по адресу Мэдисон-авеню, 689, принадлежавший его сестре Бэйми, но уютный и прекрасно обставленный дом все же плохо подходил на роль обиталища пятерых Рузвельтовых отпрысков. (Хотя, честно сказать, и Белый дом в недалеком будущем окажется столь же неадекватен.) Зная, что Теодор всегда старается обедать дома с потомством, мы около шести вечера взяли кэб вверх по Мэдисон-авеню до 63-й улицы и на закате уже стояли на ступеньках дома 689.

Не успел я постучать, как до слуха нашего донеслись истошные вопли, сопровождающие всякий детский тарарам. Парадная дверь в конце концов распахнулась – перед нами стоял второй сын Теодора Кермит, которому на тот момент было шесть лет. Одет он был в обычную белую сорочку и короткие штанишки, а голову украшала копна волос – длинноватых, как и было принято для мальчиков его возраста в то время; в правом кулаке у него был грозно зажат некий предмет, судя по виду – рог африканского носорога на массивной подставке. Лицо мальчишки тоже не предвещало ничего хорошего.

– Здравствуй, Кермит, – ухмыльнулся я. – Отец дома?

– Никто не пройдет здесь! – мрачно возопил мальчик, глядя мне прямо в глаза. Моей ухмылки разом след простыл.

– Прошу прощения?

– Никто здесь не пройдет! – повторил он. – Это говорю я, Гораций – Хранитель Моста!

Сара хихикнула, я же с пониманием кивнул:

– Ах, да. Гораций. Хранитель Моста. Ну что ж, мой любезный Гораций, если тебе так будет угодно…

Но стоило мне сделать всего пару шагов внутрь, Кермит воздел над головой чертов рог и с неожиданной силой опустил его прямо мне на правый ботинок. У меня невольно вырвался короткий вопль, а моя спутница захохотала еще пуще. Хранитель же Моста провозгласил сызнова:

– Никто не пройдет здесь!

Тут же из глубины дома к нам долетел приятный, однако твердый голос Эдит Рузвельт:

– Кермит! Что ты там вытворяешь?

Глаза малого сразу же округлились, и он в панике улепетнул к ближайшей лестнице с воплями:

– Отходим! Отходим!

Боль в ноге уже утихала, когда к нам приблизился следующий ребенок – маленькая и чрезвычайно серьезная девочка лет четырех: младшая дочь Теодора Этель. В руках у нее была большая книжка с картинками, наглядно изображавшими многих животных, а сама она целенаправленно куда-то семенила, однако, завидев меня, Сару и удирающего к лестнице Кермита, остановилась и ткнула пальцем в его сторону.

– Гораций, – укоризненно покачала она головой, закатывая глаза, – Хранитель Моста…

После чего немедленно уткнулась в книжку и в таком виде продолжила свой загадочный путь.

В тот же момент дверь справа от нас с грохотом распахнулась и произвела в коридор пухленькую и до смерти напуганную служанку в униформе. (В доме Рузвельтов держали крайне мало прислуги: отец Теодора, щедрый филантроп, в свое время раздал почти все фамильное состояние, так что Теодору теперь приходилось поддерживать хозяйство преимущественно гонорарами и скудным жалованьем.) Горничная бессмысленно скользнула взглядом по нам с Сарой и брызнула к парадной двери, явно рассчитывая найти укрытие за массивной створкой.

– Нет! – оглушительно взвизгнула она кому-то мне не видимому. – Нет, мастер Тед, я никогда этого не сделаю!

Приоткрытая дверь изрыгнула в холл восьмилетнего мальчика в строгом сером костюме и очках, похожих на отцовские. Это был Тед, старший сын, чей статус наследника подтверждал не только парадный вид, но и молодая, однако жуткая неясыть, восседавшая на его правом плече, а кроме того – усопшая крыса, удерживаемая мальчиком за хвост рукою в перчатке.

– Пэтси, вы ведете себя смехотворно, – обратился Тед к служанке. – Если нам не удастся приучить его к естественной добыче, ему уже никогда не будет суждено вернуться к природе. Я всего лишь прошу вас подержать грызуна перед его клювом… – Тут мальчик заметил, что в доме посетители. – О, – сверкнул он очками. – Добрый вечер, мистер Мур.

– И тебе того же, Тед, – ответил я, стараясь держаться от совы подальше. Мальчик обернулся к Саре.

– А вы, стало быть, мисс Говард, не так ли? Мы с вами уже однажды встречались в кабинете отца.

– Достойные манеры, мастер Рузвельт, – ответила Сара. – И более чем достойная память – полезное качество всякого настоящего ученого.

Тед робко улыбнулся и тут вспомнил о крысе в руке.

– Мистер Мур, – обратился он ко мне с новообретенным пылом, – вас бы не затруднило подержать эту крысу – вот так, за хвост, сэр – примерно в дюйме над клювом Помпея. Он просто не привык еще к виду добычи, и она его иногда пугает. До сих пор он питался сырыми обрезками бифштексов. А мне нужна свободная рука, чтобы он не улетел.

Кто-нибудь менее искушенный в обычаях дома Рузвельтов мог бы, пожалуй, уклониться от выполнения такой просьбы, мне же в свое время довелось присутствовать и не на таких представлениях, так что я лишь коротко вздохнул и, удерживая пресловутую крысу за хвост, расположил ее согласно просьбе Теда. Птица довольно причудливо крутнула пару раз головой, расправила обширные крылья и в явном смятении взмесила ими воздух. Однако Тед, крепко удерживая ее когтистые лапы рукой в перчатке, издал несколько ухающе-скрипучих звуков, призванных, как я понял, успокоить обескураженное пернатое. В конечном итоге Помпей изогнул свою замечательно гибкую шею так, что нацелился клювом в потолок, ухватил крысу за голову и проглотил целиком, вместе с хвостом и шкурой, за полдюжины тошнотворных присестов.

Тед разулыбался:

– Ай, молодец, Помпей! А ведь эта штука получше старого нудного бифштекса, правда? Что ж, теперь тебе осталось научиться только ловить их самостоятельно, а уж тогда полетишь на волю, к друзьям. – Тед обернулся ко мне. – Мы нашли его в дупле, в Сентрал-парке – мать подстрелили, а братики и сестрички умерли от голода. А этот выкарабкался.

– Поберегись, внизу! – неожиданно раздался откуда-то вопль, по которому лицо Теда сразу приобрело весьма обеспокоенное выражение, и он тут же поспешил покинуть нас вместе со своей совой.

Горничная попыталась было припустить за ним, но вид некоей странной белой массы, пулей летевшей по перилам с верхней площадки, буквально пригвоздил ее к месту. Не в силах решить, в какой из сторон ей искать спасения, несчастная девица не нашла ничего лучше, как, взвизгнув, просто пасть ниц и прикрыть голову руками, едва избежав опасного столкновения с мисс Элис Рузвельт, двенадцати лет от роду. С отработанным мастерством спрыгнув с перил на ковер и огласив помещение воем и хохотом, Элис оправила довольно строгое белое платьице и направила обличительный палец на распростертую перед ней служанку.

– О, Пэтси, гусыня ты этакая, – провозгласила девчонка и рассмеялась. – Говорила же я тебе – не застывай на месте. Нужно сразу выбирать направление и спасаться. – Обернувшись, девочка явила нам свое нежное очаровательное личико, которое спустя всего несколько лет, словно косой, срежет целую плеяду самых перспективных женихов Вашингтона, будто колосья пшеницы. Пока же Элис одарила нас с Сарой легкой улыбкой и легчайшим книксеном и произнесла: – Здравствуйте, мистер Мур. – В ее голосе прошелестела уверенность особы, которая даже в двенадцать лет прекрасно сознает свои чары. – А это… неужели та самая мисс Говард? – продолжила она еще возбужденнее и простодушнее. – Одна из тех женщин, которые работают в Управлении?

– А кто же еще? – отозвался я. – Сара, познакомься – Элис Ли Рузвельт.

– Как поживаете, Элис? – сказала Сара, протягивая руку.

Девочка пожала ее и доверительно, совсем как взрослая, произнесла:

– Я знаю, множество людей считают скандалезным, если женщина работает в Управлении, мисс Говард, но мне кажется, что это просто восторг! – Девочка потеребила завязки мешочка, притороченного к поясу ее платья. – Хотите, я покажу вам свою змею? – И не успела пораженная Сара ответить, как Элис извлекла из мешочка двухфутового и очень раздраженного ленточного ужа.

– Элис! – раздался новый возглас Эдит, и на сей раз, обернувшись, я увидел, что супруга Теодора изящно приближается к нам через весь холл. – Элис, – повторила она спокойно, однако властно: такой тон она приберегала для этого ребенка, единственного в семье, кого родила не она. – Я полагаю, милочка, что прежде чем знакомить гостей с рептилиями, куда учтивее будет предложить им раздеться и присесть. Здравствуйте, мисс Говард. Джон. – Эдит легко коснулась лба девочки. – В цивилизованных манерах я рассчитываю только на тебя, ты ведь знаешь.

В ответ Элис улыбнулась и вновь обратилась к Саре, водворяя змею на место:

– Прошу простить меня, мисс Говард. Вы не пройдете в гостиную, где вам будет удобнее? Мне нужно о стольком вас расспросить!

– И с удовольствием отвечу когда-нибудь на все твои вопросы, – ласково ответила Сара. – Но сейчас, боюсь, нам нужно несколько минут поговорить с твоим отцом…

– Не могу себе даже представить, о чем, Сара, – громыхнул Теодор, появляясь в холле из своего кабинета. – Боюсь, всем этим домом правят дети, так что разговаривать придется с ними.

На голос из всех углов мгновенно высыпало уже все его потомство, осадив его и наперебой рассказывая о том, как прошел день: каждому ребенку хотелось отцовского совета или одобрения. Мы молча взирали на эту сцену, а Эдит лишь качала головой и вздыхала, не в силах, подобно всем знакомым семьи, понять этого чуда – отношений ее мужа и детей.

– Что ж, – тихо подвела она итог, оглядывая свою семью. – Должно быть, у вас действительно неотложное дело, если вы надеетесь превозмочь вот это лобби. – Она повернулась к нам, и в ее мерцающих, довольно экзотических глазах вспыхнул огонек понимания. – Впрочем, насколько я знаю, сейчас у вас все дела неотложные. – Я коротко кивнул, после чего Эдит громко хлопнута в ладоши. – Ну все, мое кошмарное отродье! Вы уже наверняка разбудили Арчи, поэтому не вымыть ли всем вам руки перед обедом? – (Младшенькому Арчи тогда исполнилось всего два года: юный Квентин, чья безвременная гибель в 1918 году так подкосила Теодора эмоционально и физически, в 1896-м на свет еще не появился.) – И за столом – никаких гостей, кроме людей, – продолжала Эдит. – Я не шучу, Тед. Помпей прекрасно чувствует себя на кухне.