Текст книги "История России в современной зарубежной науке, часть 3"

Рассматривая политику двух режимов в отношении переселения на основе этнической принадлежности, К. Герлах и Н. Верт останавливаются на центральном для нацистской идеологии плане переустройства Восточной Европы, предполагавшего физическую очистку пространства для заселения его немцами, а также на политике депортаций народов, проводившейся Советским Союзом с 1933 г. Они отмечают разницу в политических целях: переселение немцев, тесно связанное с имперской экспансией, с одной стороны, и выселение национальных меньшинств из стратегически важных регионов, не предполагавшее их физического уничтожения, – с другой (с. 161).

Политика по отношению к военнопленным рассматривается в контексте немецкого планирования, предполагавшего в качестве одного из действенных инструментов для сокращения славянского населения смерть от голода. В результате целенаправленной политики из 5,7 млн. советских военнопленных в ходе войны умерло приблизительно 3,3 млн. человек, причем большинство из них – от голода и связанных с ним болезней. Еще одной причиной массовой смертности были тяжелые условия труда и крайне жестокое обращение, которое, как считают авторы, активно практиковалось непосредственными исполнителями. Среди факторов, обусловивших «избыточное насилие», они называют расизм и антибольшевизм, широко распространенные среди простых немцев, что делало оправданными чрезвычайные военные меры и массовую гибель пленных (с. 165).

В то же время, отмечают авторы, около миллиона советских пленных служили в рядах немецкой армии, что в корне отличалось от политики Советского Союза по отношению к немецким военнопленным, которая обрела актуальность только в начале 1943 г. В советских лагерях также была высокая смертность заключенных от голода и болезней (но гораздо ниже, чем в немецких), однако это было следствием не целенаправленной политики, а скорее общей скудости ресурсов и плохой организации. Уровень насилия «снизу» также был высок, но он базировался не на идеологии расизма, а считался законным ответом на фашистские зверства (с. 166, 171).

В заключение К. Герлах и Н. Верт приводят несколько важных наблюдений о характере массового насилия в обеих странах, в разворачивании которого большую роль играли «инициатива снизу» и общественная поддержка. Играли роль и другие факторы – как, например, «всеобщая адаптация» к насилию, связанная с историческим опытом войн и революций, пережитых обеими странами.

Отмечая, что в обеих странах существовала сильная тенденция к «профессионализации» насилия, авторы указывают, что в стратегическом использовании его «самых сильных форм» два режима значительно различались между собой. Третий рейх направлял острие насилия вовне, и здесь его уровень был чрезвычайно высок: 96% жертв нацистского режима не были немцами. В СССР массовое насилие было, напротив, направлено главным образом вовнутрь и осуществлялось против собственных граждан. Еще одно фундаментальное отличие заключалось в отношении к планированию. В планы нацистской Германии по применению насилия к собственным гражданам и населению завоеванных стран входило уничтожение десятков миллионов человек, однако многие планы так и остались на бумаге или были изменены под давлением обстоятельств. Значительно более скромные планы советского руководства постоянно перевыполнялись, иногда на 300% (с. 177–178).

В пятой главе, написанной Й. Баберовским и А. Деринг-Мантойфелем, эскалация террора рассматривается с имперской точки зрения, поскольку Советский Союз изначально был многонациональной империей, а национал-социалистическая Германия стала ею в ходе военной экспансии. Как пишут авторы, оба режима стремились структурировать и систематизировать кажущийся хаотическим современный мир, однако классификация парадоксально создает ту самую анархию и хаос, которые она призвана преодолеть. Террор и геноцид были оборотной стороной процесса строительства лучшего мира, из которого «вычищены» все, кто не вошел в категории «упорядоченного общества» (с. 180–181).

В главе подробно рассматриваются проблемы столкновения нацистской Германии с Востоком на оккупированных территориях, история депортаций народов в изолированном от остального мира СССР и подчеркивается общность нацистской и большевистской утопий. В обоих проектах по «упорядочению» территорий этническое и культурное разнообразие воспринималось как угроза, причем один режим говорил о «варварах» и «недочеловеках», а другой – о «предателях» и «врагах», которые часто имели этническую составляющую. По мнению авторов, сталинизм, в отличие от национал-социализма, не развернул свою «спираль насилия» в индустрию массовых убийств только потому, что у большевиков имелась альтернативная возможность – отправлять «враждебные» народы в Среднюю Азию, которая стала своего рода резервацией для отверженных (с. 226–227).

Третья часть книги посвящена социуму: проблемам социальной инженерии, механизмам создания и разрыва социальных связей в повседневной жизни, проектам по трансформации индивида в СССР и Третьем рейхе.

Как пишут К. Броунинг и Л. Сигельбаум, организационная работа по категоризации и идентификации населения является крайне важной для установления и поддержания властных функций государства. Рассматривая связь между практиками идентификации и программами массированной социальной инженерии в СССР и Третьем рейхе, авторы указывают на различие траекторий развития социальной идентичности в двух странах.

И нацистская, и большевистская идеологии были направлены на реализацию Утопии, идеального общества путем истребления в одном случае – расово и биологически «дефектных» элементов, в другом – классовых врагов (с. 231–232). В СССР использование государством классового критерия идентификации населения достигло своего апогея на рубеже 1920–1930-х годов, в середине 1930-х уступило место более сложным, многогранным формам, в которых особенно важную роль начали играть национальные различия. В Германии же в 1920-е годы идентичность определялась индивидуально, и ключевым для этого времени явилось сильное стремление слиться в «едином народе».

Кроме того, советская политика приписывания идентичности и стигматизации определенных категорий охватывала очень большую часть населения. В Германии «исключенные» из социальной системы составляли ничтожное меньшинство, что давало большинству возможность с энтузиазмом поддерживать режим, а также порождало ощущение безопасности. Только после завоевания других стран количество жертв нацистского режима возросло геометрически. В Советском Союзе, напротив, война дала возможность ранее стигматизированным группам «смыть пятно позора» путем участия в сражениях. Соединение советской идентичности с патриотизмом расширило социальную поддержку режима (с. 265).

Обращаясь к истории повседневности в двух странах, где в 1920–1930-е годы происходил разрыв старых социальных отношений, Ш. Фицпатрик и А. Людтке отталкивались от идеи Ханны Арендт об «атомизации» тоталитарного общества. В центре внимания авторов находятся связи между людьми, с одной стороны, и между людьми и социально-политическим проектом государства – с другой. Особенно интересен для них тот «эмоциональный заряд», который определял внутреннюю динамику режимов, и «практики (само)возбуждения», вырабатывавшиеся людьми (с. 266–267).

В главе рассматриваются практики включения в социум, усиливавшие идентификацию с режимом, и возникавшие на их основе социальные связи, а также разрывы этих связей, ассоциирующиеся с практиками исключения из него. Авторы подчеркивают значение драматических событий для конфигурации социального опыта – Первой мировой войны и последовавших за ней катаклизмов, которые усилили не только социальные, но и гендерные различия, а также значительно обострили конфликт поколений (с. 268).

Механизмы исключения из социума являлись базовыми для обоих режимов, и наряду со своими прямыми целями насильственного «очищения общества» от нежелательных элементов имели и другие последствия. Они служили также цементирующим фактором для остальных членов общества – немецкого народа в Третьем рейхе и строителей социализма в СССР. Причем в то время как в Германии было относительно ясно, кто может попасть в категорию отверженных (евреи, гомосексуалисты, психически и физически неполноценные и «асоциальные»), в Советском Союзе критерии были расплывчатыми, поскольку в условиях быстро модернизирующегося, крайне мобильного общества в стадии становления понятие «классовый враг» было не так легко определить. Оно могло быть применено к огромному большинству населения, потому что почти у каждого имелось какое-нибудь «пятно» в биографии. И в моменты обострения политической ситуации или в результате простого невезения, пишут авторы, могли выплыть наружу отец-священник, дядя-кулак или тетя в эмиграции, что вело за собой наказание: от выговора или исключения из партии, из университета вплоть до ссылки или ареста как «врага народа». Характерно, что как раз лица с «запятнанной» биографией являлись самыми убежденными энтузиастами строительства социализма, стремившимися обрести чувство сопричастности, замечают Ш. Фицпатрик и А. Людтке (с. 280).

Сравнительное изучение практик повседневности показывает, что в обоих обществах, вдохновлявшихся идеей «мобилизации масс», переплетались, обесценивались, разрушались социальные отношения – например, родственные, классовые, дружеские; при этом трансформировались старые связи и вырабатывались новые. Размывалась сила традиции, а молодые получали приоритет перед старшими. Семейные узы не были явно ослаблены в обеих странах, хотя в советском случае реальность более противоречива; дружеские связи были особенно крепки среди молодежи, причем в Германии они вращались вокруг совместного досуга (например, занятий спортом), а в СССР, в отсутствие необходимой инфраструктуры, большее значение имело рабочее место. В целом новые профессиональные связи были более прочны в Советском Союзе и включали в себя не только понятие рабочей солидарности, но и «блат», пишут авторы. В обеих странах крепкие узы связывали людей, объединенных общим сознанием и опытом, – причем как поколение молодых активистов, обладающих сильным чувством своего особого предназначения, так и религиозных диссидентов, и заключенных в лагерях, и солдат на фронте (с. 299).

Все это, пишут Ш. Фицпатрик и А. Людтке, указывает на неэффективность тоталитаризма как модели исторического анализа, предполагавшей отсутствие внутренних изменений. В обоих обществах обнаруживается большой потенциал для регенерации старых социальных связей и для зарождения новых. Характерное для социального климата обоих режимов стимулирование эмоций и активных действий было многоликим и действовало на многих уровнях, хотя, как замечают авторы, стремление участвовать в «великом деле» невозможно отделить от желания продвинуться или получить экономические выгоды (с. 300–301).

В восьмой главе «Новый человек в сталинской России и нацистской Германии» П. Фрицше и Й. Хелльбек анализируют «антропологические идеалы и практики» обоих режимов, которые стремились к созданию «высшего человеческого типа» и поддерживали «амбициозные инициативы трансформировать, переделать и усовершенствовать население». Оба режима – один, собиравшийся освободить всё человечество, и другой, намеревавшийся создать новую расу господ и переустроить Европу, – строили свою политику как ответ на кризис «старого буржуазного мира». И потому, считают авторы, они находились в состоянии диалога между собой, не всегда открытого, но со всей ясностью демонстрирующего радикальное и абсолютное отрицание либерализма с его погоней за свободами и правами индивида. Советский и нацистский проекты по созданию «нового человека» представляли собой альтернативную, нелиберальную модерность (с. 302).

Авторы ставят перед собой двойную цель: рассмотреть не только практику переделки индивида в условиях сталинизма и нацизма, но и феномен «нового человека» как таковой, который как проект возник задолго до начала ХХ в. Они подчеркивают, что дистанцируются от тоталитарной парадигмы, привязывавшей идею «нового человека» к радикальным утопиям сталинизма и нацизма (с. 303).

Тем не менее сознательная реализация проекта «нового человека» началась именно в этих двух странах, хотя идеал, к которому должны были стремиться граждане, представлял собой два разных типа. Советский «новый человек» (включавший в себя оба пола, гендерные различия даже не подразумевались) создавался в рамках гуманистической традиции, являясь важным компонентом революционного проекта и инструментом легитимации режима. Однако эта фигура, пишут авторы, оказалась привлекательной не только для членов партии большевиков и тех, кого режим признавал образцовыми жителями нового мира, но и для советских граждан самого разного происхождения и возраста. Очень многие обнаруживали склонность и тягу к работе над собой, чтобы порвать со «старым миром» внутри себя и стать настоящим строителем социализма – примером для всего человечества. Сталинское время, когда от индивида начинают требовать соответствия «прекрасному новому миру», отмечено появлением огромного количества исповедальных текстов.

Анализируя некоторые дневники сталинской эпохи, авторы указывают, с одной стороны, на утопичность стандартов, в соответствии с которыми стремились жить их авторы, с другой – на тот факт, что «новый человек» стал в этот период социальной реальностью. Этот человек отрекался от прошлого, осуждал индивидуалистические и эгоистические нормы «буржуазной» жизни как морально предосудительные и экономически бесплодные, и старался влиться в новые, коллективные формы труда и жизни (с. 326).

«Новый человек» нацистов создавался как средство противостояния внешней угрозе и гарантия выживания германской нации. Это был воин, и работать он должен был над своим телом, а не душой. Понимая, что трансформация немецкого народа в расово чистых арийцев потребует труда нескольких поколений, нацистские идеологи готовили политическую элиту – подразделения СС, которые воплотили в себе идеал «нового человека». Однако нацистский проект требовал расовой дисциплины и сознательности от всех немцев.

Война против Советского Союза, которую считали войной против расово неполноценных, способствовала полному воплощению «нового человека» Третьего рейха в лице немецкого солдата. В СССР война также явилась определенным этапом в создании «Нового человека», но она скорее перенесла созданные ранее «практики политического воспитания» на поле боя, пишут авторы (с. 335).

Сравнивая два проекта создания «нового человека», Фрицше и Хелльбек отмечают, что в советском варианте, при всей насильственности и болезненности разрыва с прошлым, центральное место занимали принципы Просвещения. Советский человек культивировал себя физически и интеллектуально, большой акцент делался на внутреннем мире, причем работа над собой считалась персональным долгом каждого. Центральное место в этой духовной работе занимал текст: дневники, автобиографии, письма. В Германии к текстам личного характера, напротив, относились крайне подозрительно и не культивировали самоанализ. Следовало работать над телом, следить за расовой чистотой и контролировать свои отношения как с арийской супругой, так и с русскими «недочеловеками» или «еврейскими паразитами» (с. 340).

В равной степени преданные дисциплине и коллективу, сталинский строитель социализма и нацистский «сверхчеловек» двигались к разным целям: один шел по пути исторического прогресса, к светлому будущему всего человечества, другой – к красоте и силе расы господ. Тем не менее оба представляли собой разные варианты нелиберальной модерности, и реализация обоих проектов повлекла за собой высвобождение громадной разрушительной энергии, заключают авторы (с. 340–341).

Четвертая часть книги озаглавлена «Переплетения» и рассматривает взаимодействия двух режимов: с одной стороны, их смертельную схватку в 1941–1945 гг., с другой – культурные связи и взаимовосприятие.

В главе девятой М. Эделе и М. Гайер анализируют военное столкновение между СССР и Германией – самую разрушительную войну ХХ в. – как систему насилия, как жестокий антагонизм, разворачивавшийся в более широких рамках войны мировой. Признавая, что знание о советской стороне остается по-прежнему неполным, авторы тем не менее предпринимают попытку сделать определенные заключения о характере столкновения, его ходе и результатах. Системный подход М. Эделе и М. Гайер реализуют в ряде положений, основанных на большом корпусе исследовательской литературы.

Во-первых, пишут они, не следует считать источником беспримерного уровня смертности на этом театре военных действий ни разрушительную идеологию той или иной стороны, ни универсальную динамику тотальной войны. Тот факт, что с самого начала война велась абсолютно необузданно, является следствием взаимной враждебности двух стран. С самого начала она не была «конвенционной», это была схватка не на жизнь, а на смерть, в которой все средства для победы были хороши. Сознательно убрав все преграды насилию, обе стороны запустили – каждая в свое время – беспощадный процесс его эскалации, который начинался на местах и шел снизу вверх (с. 348–349).

Во-вторых, это была полномасштабная гражданская война между двумя милитаризованными государствами. Имеется в виду, что она велась с участием общества и против него (что является умышленным нарушением военной традиции). Логика эскалации такой войны заключается в том, что происходит ее радикализация, и она превращается в войну на полное уничтожение; ее компонентом явился холокост, а характерной чертой – варваризация (с. 349–350).

В-третьих, следует учитывать асимметричный характер ведения военных действий. Война на Востоке началась со стремительной эскалации ничем не ограниченного насилия с немецкой стороны (когда практика превосходила идеологию) и парировалась явным усилением варваризации в ходе защитных мер Советов, что в свою очередь вызвало радикализацию со стороны агрессора. Тотальная оборонительная война СССР в ответ на германское вторжение мобилизовала всю нацию и велась и на фронте, и в тылу врага. В 1941–1942 гг. для Германии она стала войной на уничтожение, целью которой являлось истребление внешних и внутренних врагов и ограбление завоеванных территорий Советского Союза (с. 350).

В-четвертых, на психологическом и субъективном уровне следствием эскалации насилия был процесс «брутализации» (озверения). Этот термин, пишут авторы, наиболее подходит для описания и анализа «страстей войны» (по Клаузевицу). Солдаты обеих воюющих сторон совершали невероятные зверства, причем под влиянием чувства безнаказанности и справедливости своих действий в этом участвовали не только подготовленные к насилию «кадры тоталитаризма», но и обычные люди. И здесь авторы также отмечают наличие асимметрии: с немецкой стороны даже «страсти войны» чаще приводились в движение холодным расчетом, по отношению к которому гнев, страх и ярость солдат были второстепенны, и преобладал высокий уровень дисциплины. Советская сторона, наоборот, систематически выпускала «страсти войны» на волю, что сочеталось с жестокостью по отношению к собственным солдатам. К сожалению, эти страсти невозможно было остановить, и в 1944–1945 гг., когда это было особенно нужно по политическим соображениям, советские солдаты в Восточной Европе и в Германии «продолжали неистовствовать» (с. 351).

В главе подробно рассматриваются планы операции «Барбаросса» и подчеркивается, что хотя в планы военных и входило достижение быстрой победы любыми путями, «обращение к абсолютному, неограниченному насилию было целиком идеологическим» и обосновывалось самим Гитлером (с. 355). Планы военных, нацеленные на массовое уничтожение, привели к эскалации насилия в первые месяцы войны в условиях, когда вермахт чувствовал себя непобедимым. Говорить о том, что ответные удары Советского Союза ответственны за эскалацию немецкого насилия, легкомысленно, пишут авторы. Красная армия была ответственна за то, что противостояла нападению Германии и сорвала планы быстрой победы (с. 359).

Обращаясь к характеристике советской стороны, авторы отмечают милитаризованный характер советского общества, которое к тому же прошло через войны и революции. В этих конфликтах и родилась та ментальность, которая подготовила почву для сталинизма. Опыт неограниченного насилия сформировал основы советской реакции на вторжение, считают М. Эделе и М. Гайер. Войны ждали давно, к ней готовились и были готовы, по крайней мере психологически, и когда советская пропаганда объявила войну любыми средствами, население откликнулось на призыв (с. 362–364).

Тот факт, что «страсти войны» – ненависть и месть, чувство превосходства и дегуманизация врага – захватили целиком не только сражающиеся армии, но целые народы, является главной проблемой, требующей объяснения, пишут авторы. Они приходят к выводу, что для обоих режимов ситуация исключительности являлась нормальным состоянием, однако не соглашаются с теми, кто считает все тоталитарные режимы одинаковыми только потому что они насильственные. В конечном счете, пишут Эделе и Гайер, следует посмотреть, какие перспективы видели перед собой сражающиеся стороны. Национал-социализм никогда не предусматривал мир со своими врагами – ни с большевиками и евреями, ни с русскими и поляками. Его целью было порабощение или уничтожение, и это ключевой момент в германских военных планах. Советский Союз также не пошел бы на мир с фашистами, но был готов заключить его с Германией и немцами (с. 395).

Взаимное восприятие в СССР и нацистской Германии – тема последней главы, написанной К. Кларк и К. Шлегелем. Начиная свое изложение с описания немецкого и советского павильонов на Всемирной выставке 1937 г. в Париже, авторы обращаются к истории культурных связей двух стран, к истории формирования образа России в Германии и образа Германии в России, а также к тем переменам, которые произошли во взаимовосприятии после прихода к власти нацистов.

Культура и России, и Германии, пишут авторы, выработала множество образов – от сентиментальных ностальгических до примитивизированных, которые базировались в большой степени на культурных моделях и клише, выработанных задолго до 1930-х годов. Традиционные образы, однако же, преломлялись в период нацизма и сталинизма, в том числе под влиянием расистской идеологии Германии и универсалистской риторики сталинизма, основанной на литературоцентричной русской культуре. Но характерно, что и тот, и другой режим рассматривали себя как форпост в защите цивилизации: от «варварского» большевизма или от не менее варварского нацизма (с. 440).

О.В. Большакова