Текст книги "История России в современной зарубежной науке, часть 3"

Многочисленные аналитики возлагали вину на догматические, как им казалось, монетаристские реформы. Однако, как отмечает автор, никакое российское руководство, придя к власти в условиях нарастающего коллапса центральных (советских) институтов власти, не смогло бы предотвратить последовавшего за этим полного разворовывания банковских счетов и собственности, которыми на бумаге владело государство, а на практике – ничем не ограничиваемые должностные лица. Трудности страны, пишет С. Коткин, коренились не в предполагаемых «культурных» пороках или особенностях менталитета, не в негодных рекомендациях западных советников и не в злодействах кучки «олигархов», а в ее институтах (с. 117).

В 1991 г. дефицит бюджета превысил 20% от ВВП, в 1992 г. он продолжал расти. Советский золотой запас и зарубежные валютные счета исчезли и так и не были найдены. Российская промышленность оказалась в состоянии свободного падения. Официальная статистика зафиксировала спад экономики на 6% в 1990 г. и на 17% (в годовом исчислении) – за девять месяцев 1991 г. (в США в 1929/30, в худший год Великой депрессии, спад составлял 9%). Инфляция в конце 1991 г. оценивалась в 250% в месяц! Полки магазинов были пусты. К моменту назначения Е. Гайдара фактическим главой правительства Россия уже находилась в состоянии распада и хаоса (с. 119).

Гайдар рассчитывал с помощью налоговой дисциплины обеспечить финансовую стабилизацию и при этом разрушить остатки плановой системы. Международный валютный фонд вместе с горсткой самозваных иностранных «советников» рекламировал эту программу как «шоковую терапию» по образцу Польши 1990 г. и Чили времен Пиночета. Но, как отмечает автор, на самом деле идеи разгосударствления и «затягивания поясов» как верного пути от социализма к рынку коренились вовсе не в иностранном опыте, а в самой российской реальности и в сохранившихся с советских времен представлениях о том, что рынок – это нечто прямо противоположное плановой экономике.

2 января 1992 г. в России были отменены регулируемые цены на большинство товаров, и товарному дефициту пришел конец. Однако финансовой стабилизации не наступило. Одна из причин заключалась в том, что хотя Госбанк СССР был заменен Центральными банками 15 республик, общая валюта – рубль – была сохранена в надежде, что единая «рублевая зона» будет способствовать экономической реинтеграции. Только российский ЦБ, унаследовавший советские печатные станки, мог выпускать бумажные рубли, но абсурд заключался в том, что все 15 банков обладали правом выдавать рублевые кредиты. Другой причиной финансового кризиса стали взаимные долги предприятий, которые выросли до 800 млрд. рублей к марту 1992 г. и 3,2 трлн. – к июлю, составив четверть российского ВВП. В результате инфляция, которую удалось в июле уменьшить до 7–9%, осенью взлетела до 25% в месяц (с. 121). Многолетние сбережения людей полностью обесценились, а пенсии и зарплаты, в том числе и высококвалифицированных специалистов, стали микроскопическими. Посреди этого тотального обнищания противники реформ выглядели в общественном мнении гораздо убедительнее реформаторов.

Тем не менее давление на правительство, закончившееся его отставкой, шло не снизу, а со стороны управленческой элиты. Руководители десятков тысяч крупных предприятий превратились в доминирующую политическую силу. Гайдар, пишет автор, сам гальванизировал ее, сначала освободив «директоров» от остатков контроля со стороны центральной бюрократии, а затем попытавшись лишить их доступа к государственным субсидиям. Столкнувшись с ожесточенным сопротивлением, «шоковый терапевт» попытался примириться с ними путем раздачи инфляционных кредитов, но подвергаемый травле в прессе и в Верховном Совете, вынужден был оставить свой пост в декабре 1992 г.

Эпоха «радикальных реформ» была объявлена завершенной. Примечательно, однако, что новый глава правительства, бывший министр газовой промышленности СССР В. Черномырдин, несмотря на все свои колебания, в конце концов стал проводить гораздо более жесткую антиинфляционную политику, чем Гайдар. Преемник Гайдара обнаружил, что ни правительство, ни ЦБ не обладают достаточной властью, чтобы контролировать на уровне предприятий, куда именно идут выделяемые деньги. Осознал он и то, что бесконечное кредитование ведет к катастрофической инфляции. В результате Черномырдин – воплощение промышленного лобби – взял на вооружение политику финансовой стабилизации и сокращения кредитования. Инфляция уменьшилась с 2250% в 1992 г. до 840% – в 1993-м, 224% – в 1994 г., а к сентябрю 1996 г. оказалась в годовом исчислении близка к нулю, оставаясь после этого в целом на сравнительно низком уровне. Характерно, что один из преемников Черномырдина на посту премьер-министра, Е. Примаков (1998–1999), проводил еще более жесткую бюджетную и кредитную политику. Очевидно, что реализация каких-то «всеобъемлющих экономических реформ» для правительства, которое пыталось хотя бы просто установить контроль над своими финансовыми ресурсами, была не более чем иллюзией, а рекомендации западных советников, здравые или ошибочные, большого влияния иметь не могли (с. 124).

В Советском Союзе внешняя торговля была монополией государства, и сверхдоходы, получаемые от продажи нефти и газа, пополняли государственный бюджет. Однако уже в 1986 г. некоторые министерства добились разрешения заняться внешнеторговыми операциями помимо МВТ. А вскоре такая привилегия была распространена на отдельные предприятия и даже на частных лиц, при условии, что доходы от экспорта будут использованы для ввоза в страну дефицитных товаров. Но вместо этого экспортеры начали укрывать свои доходы за границей, используя методы, разработанные в свое время КГБ для финансирования промышленного шпионажа: деньги выводились через подставные компании и офшорные банки. Иначе говоря, способы воровства были разработаны задолго до 1991 г.

В постсоветской России правительство, пытаясь преодолеть еще более острый дефицит товаров, пошло на дальнейшую «либерализацию» внешней торговли, еще больше вовлекаясь в интриги и коррупцию, связанные с распределением экспортных лицензий. Во время этого «рыночного» разгула из страны уплыли суммы, намного превышавшие все кредиты МВФ вместе взятые. Сколачивались фантастические состояния и формировались своеобразные «сети дележа награбленного», начинавшиеся на самом верху и доходившие до мелких бенефициариев. Однако разговоры о «мафии», считает С. Коткин, могут дезориентировать: в наиболее масштабный грабеж были вовлечены не многочисленные криминальные группы, а те, кто работал на государство. Строго говоря, пишет он, происходившее нельзя было назвать и коррупцией, поскольку это понятие предполагает, что большинство чиновников соблюдает закон, а его нарушители выявляются и преследуются. Скорее это была «предкоррупция», состояние, когда все в разной степени нарушают закон, но преследуются только слабейшие, когда законы и правила существуют лишь как предлог для вымогательства «штрафов», взяток или «откатов» или для уничтожения конкурентов. Сложившаяся ситуация со всей очевидностью продемонстрировала, что нереально организовать и развивать конкурентоспособный бизнес без поддерживаемой государством инфраструктуры, без государственного надзора за кредитно-банковской системой, без правительственного органа, ограничивающего монополии, и без эффективной полиции. Отсутствие всего этого, т.е. правительственного регулирования, делает капитализм крайне непривлекательным явлением. Россия парадоксальным образом нуждалась одновременно и в гораздо более глубокой либерализации экономики, и в усилении ее регулирования со стороны государства (с. 129).

В дополнение к бесплодным попыткам финансовой стабилизации и частичной либерализации цен другим рычагом «перехода» от социализма к рынку стала приватизация. Разработанная А. Чубайсом, программа приватизации была принята как закон Верховным Советом в середине 1992 г. К тому времени фактическое присвоение государственной собственности и разграбление фондов предприятий их директорами уже шло полным ходом. Не имея возможности противостоять волне самовольных присвоений, правительство решило их институционализировать посредством ваучерных аукционов. При этом в качестве уступки «патриотам», возмущавшимся распродажей «национального достояния», иностранные инвесторы не были допущены к аукционам. Их исключение лишало Россию возможности реально оценить продаваемую собственность и получить ее подлинную стоимость. Три четверти предприятий выбрали такую форму приватизации, при которой руководство и трудовой коллектив выкупали контрольный пакет акций своего предприятия, но значительные их доли оставались в руках государства. Данный метод акционирования задерживал рыночно ориентированную реструктуризацию предприятий.

Второй этап приватизации (1995–1998), прежде всего «стратегических» предприятий, ранее исключенных из списка приватизируемых, проходил в виде залоговых аукционов. Огромный бюджетный дефицит центральное правительство частично покрывало за счет выданных частными банками «кредитов» под залог государственных пакетов акций предприятий. При этом владельцы банков «кредитовали» правительство его же собственными деньгами, хранившимися в этих банках, получая, таким образом, стратегические отрасли промышленности практически бесплатно. «Залоговые аукционы», плохо замаскированная циничная афера, имевшая целью создать крупную бизнес-элиту, лояльную Ельцину перед лицом надвигавшихся президентских выборов 1996 г., дискредитировала приватизацию даже среди многих ее бывших сторонников, отмечает автор (с. 134).

В начале 1990-х годов две трети промышленного оборудования в стране считались устаревшими, и с тех пор износ основных фондов только ускорился. Итогом этого процесса должно было стать беспрецедентное закрытие предприятий, превосходящее по масштабам то, что охватило промышленность Запада в 1970-х годах. Однако тысячи заводов, продукция которых часто не стоила затрат на ее производство, как-то умудрялись выживать, продолжая поставлять свою продукцию, несмотря на неплатежи потребителей и поставщиков, которые поступали точно так же. Прямые сделки предприятий друг с другом, порой включавшие многоступенчатые бартерные схемы, позволяли им не допускать рыночной переоценки своих активов, порой давая возможность расширяться даже убыточным предприятиям. Таким образом, пишет автор, советское наследие, препятствуя переходу к рынку, одновременно защищало Россию от полной катастрофы (с. 137).

Разумеется, отмечает С. Коткин, творцов российской политики можно обвинять в фальсификации аукционов и передаче стратегических отраслей промышленности в руки «своих» людей, содействии мошенническим внешнеторговым операциям, использовании газовой отрасли для личного обогащения и т.д. Но, полагает он, фундаментальной причиной российских проблем была не политика власти, а советское наследие. Одним его компонентом была экономика, в которой доминировали убыточные предприятия, пожиравшие труд, энергию и сырье и выпускавшие продукцию без гарантии ее стоимости и качества. Другим, еще более разрушительным, стали освобожденные от правовых пут государственные чиновники, чья алчность помогла рухнуть советской системе, а непомерно разросшиеся ряды вобрали в себя много хватких новичков (с. 141).

В шестой главе – «Демократия без либерализма?» – автор обращается к анализу политической системы постсоветской России. Существовавшая в Советском Союзе связь между исполнительной властью и контролем над собственностью и ресурсами, отмечает он, в постсоветской России не только не была разорвана, но еще более укрепилась. «Приватизации» государственных должностей и игнорированию общественных интересов, которые являлись одновременно причиной и следствием краха СССР, сопутствовали текучесть и недолговечность политических структур. Власть оказалась слабой, но при этом ничем не ограниченной, что, по мнению автора, и явилось главным препятствием на пути успешных «реформ», если понимать под ними нечто, приближающее страну к либеральным порядкам (с. 147).

Создав фактически парламент в середине 1989 г. и оттеснив на второй план Коммунистическую парию, Горбачёв лишился прямых рычагов воздействия и на законодательную, и на исполнительную ветви власти. В марте 1990 г., вслед за постом президента СССР, появился кабинет министров, прямо подчиненный президенту, а в феврале-марте 1991 г. – аппарат президента, отделы которого дублировали министерства. Таким образом, структура президентской власти, с ее перекосом в сторону исполнительной ветви, просто воспроизводила аппарат ЦК КПСС, незадолго до того разрушенный самим Горбачёвым, однако лишенный его внутренней сплоченности, которую раньше гарантировали коммунистическая идеология и партийная дисциплина. В итоге союзное государство получило президентскую власть, подвешенную в воздухе, и правительство, превращенное в ненужный придаток президентской власти. В свою очередь российское руководство во главе с Ельциным, так и не сумев отойти от горбачёвских самоубийственных институциональных перемен, просто скопировало их (с. 149).

После победы над Верховным Советом осенью 1993 г. Ельцин в одностороннем порядке провозгласил новую «президентскую» Конституцию, одобренную всенародным голосованием. Вводившееся ею политическое устройство якобы было создано по образцу французской парламентско-президентской системы. Однако предоставленная президенту России власть намного превосходила власть его французского коллеги. Конституция даровала президенту практически неограниченное право издавать имеющие силу закона указы, присваивая ему тем самым функции парламента. Кроме того, в отличие от французской модели, и президент, и назначаемое им правительство могли не иметь опоры в парламентском большинстве. Огромная по численности Администрация Президента России по своим функциям соответствовала аппарату ЦК КПСС, а в новом Управлении делами Администрации Президента власть обрела такую мощную и независимую от госбюджета финансовую базу, о которой не могли мечтать ни цари, ни Политбюро.

Однако несмотря на столь колоссальные ресурсы, власть российского президента оказалась весьма ограниченной. Его бессилие коренилось в самой политической системе. Считавшийся «гарантом Конституции», российский президент не управлял страной, но, подобно царю, был «властелином» над теми, кто управлял. Правительство было отделено от парламента и зависело только от капризов Ельцина, а дублирующая его Администрация Президента была неспособна преодолеть разрозненность действий почти сотни изолированных федеральных министерств и ведомств (с. 153–154).

Аналогичные модели авторитарной исполнительной власти формировались и на местах, в регионах и национальных республиках. Триумф этой системы, по мнению С. Коткина, коренился в том, что именно исполнительная власть манипулировала собственностью, распределяя ее по клановому принципу среди «своих». В этих условиях решение президента Путина вернуться к системе назначения региональных руководителей из центра действительно ограничило наиболее вопиющие случаи попрания ими федеральных законов. Однако, пишет автор, Россия по-прежнему далека от того, чтобы стать эффективной федерацией (с. 158).

Несмотря на реорганизации и смены названий неизменной оставалось могущество постсоветского КГБ, основными направлениями деятельности которого стали антитеррористические операции, тайная слежка за представителями элиты и сбор «компромата» на бизнесменов и политиков, который можно было затем продать за наличные. Гораздо более эффективным (и тоже открытым для подкупа и политического давления) средством воздействия на врагов – как правило, тех же бизнесменов и политиков, оказалась новая 40-тысячная налоговая полиция, могущество которой проистекало из губительных для бизнеса налоговых ставок и неясности российского налогового законодательства. Другим удобным для политических и коммерческих войн оружием стали суды и государственная прокуратура (с. 164).

Поборники «реформ» внутри и вне России, пишет С. Коткин, не замечают того крайне важного факта, что распад СССР благополучно пережили не только огромное количество государственных служащих, но и многочисленные, существовавшие десятилетиями и даже столетиями управленческие практики, и многие государственные институты. При этом «защита» российских институциональных традиций обрекает народ на существование, очень далекое от благосостояния. Любая культура уникальна, и в разных странах институты могут существенно различаться. Однако наличие эффективной государственной власти и независимой судебной системы, способной гарантировать господство закона, права собственности и ответственность чиновников, является необходимым условием конкурентоспособности страны в международной иерархии держав, известной под названием мировой экономики, которая, не делая скидок на культуру, наказывает за отсутствие работоспособных вариантов всех этих институтов. В России всего этого нет, и трудности российской трансформации, все еще далекой от ясной перспективы и завершения, лишний раз подтверждают общеизвестные истины: что хорошее правительство – самое ценное, что только может быть у нации, что частная собственность без хорошего правительства не дает и сотой доли того, что она могла бы дать (с. 170).

В заключительной главе («Идеализм и предательство»), подводя итоги исследования, автор еще раз подчеркивает свою главную мысль о том, что перестройка родилась не просто из осознания советским руководством неспособности СССР и дальше выдерживать глобальное противостояние с США, но из желания Горбачёва и его единомышленников воскресить идеалы Октябрьской революции и воплотить в жизнь мечту своего поколения об очищенном от сталинских «искажений» гуманном социализме (с. 174). Распад советской системы был именно распадом, а не свержением социалистического общественного строя (как, например, в Польше), и в постсоветской России этот распад продолжился. Подлинно либеральные реформы в ней так и не состоялись.

В международном контексте проблема России заключается в том, что она не вписывается в процессы мировой политической интеграции. Впрочем, полагает автор, ее будущее так или иначе связано с реинтеграцией в рамках пока еще фантомного СНГ. Россия, учитывая ее размеры, возможности и энергетические ресурсы, может попытаться сохранить дипломатическое и экономическое доминирование на территориях, которые она прежде контролировала (с. 194–195).

А.Е. Медовичев