Текст книги "История России в современной зарубежной науке, часть 3"

Общественные настроения в Москве и Ленинграде в первые месяцы Великой Отечественной войны (на материалах современной зарубежной историографии)
(Реферативный обзор)

М.А. Арманд

То, что память о Великой Отечественной войне является сегодня краеугольным камнем российской идентичности, факт неоспоримый. Это – один из самых изучаемых, но в то же время и самых загадочных пластов российской истории. Четырехлетнее советско-германское противостояние находится в фокусе внимания и англоязычных исследователей, которые проявляют особый интерес к проблеме создания мифа о войне в коллективной памяти народа.

Военный миф и память о войне формировались непосредственно во время самой войны. Эта инициатива исходила от власти и была подхвачена народом. Уже в первые недели противостояния началась кампания по приданию героического ореола всем, кто так или иначе участвовал в защите страны. Речь шла не только о воине-герое, защитнике Отечества. Рабочий, который не находится на фронте, но в это время перевыполняет план на заводе, или колхозник, невиданными темпами собирающий урожай, тоже становится героем газетных публикаций и примером для подражания. Отныне все должно быть общим и направленным на достижение общей цели – победы над Гитлером. Лозунг «Все для фронта, все для победы» означал не просто приоритет армии в получении материальных благ, речь шла о том, что отныне ни один советский гражданин не может остаться в стороне от великой борьбы.

Сегодня военные миф и реальность об общей для всех войне и победе прочно сплетены даже в памяти участников и очевидцев. Тем не менее в начале войны тенденции в обществе были куда более противоречивыми. Зарубежными исследователями, занявшимися изучением советского социума конца 1930-х – начала 1940-х годов, были сделаны попытки отделить частную, персональную память от памяти коллективной. Эти попытки дали жизнь целому направлению в исследованиях Великой Отечественной.

Если работы 1990-х годов писались в русле военной истории, то в 2000-е подход к изучению войны изменился. Ученые обратились к социальной истории, война начала обретать «человеческое лицо». Это обусловлено, в частности, и тем фактом, что, исследуя только непосредственно военную сторону кровавого четырехлетия, невозможно ответить на вопрос, «за счет чего и каким образом советской армии удалось победить Гитлера». И, самое главное, кто победил его. Об этом пишет британская исследовательница К. Мерридейл в своей книге «Иванова война»: «Прошло шестьдесят лет после того, как Красная армия одержала победу, и уже нет государства, за которое сражались советские солдаты, но Иван, русский воин, остается загадкой…» (8, с. 4). И прежде всего, считает автор, загадочен его патриотизм, мотивы, которые побуждали его сражаться за то государство, которое «отравляло его жизнь» (8, с. 6).

Исследования советского социума и его метаморфоз во время войны помогают понять, в каком состоянии война застала общество, и оценить, что с ним происходило. Разгадку военного успеха историки ищут в повседневности, в частных историях, в тех условиях, которые сформировали мировоззрение советских солдат. В предисловии к своей книге нидерландский историк М. Брокмейер подчеркивает, что в центре его внимания находится советский человек, оказавшийся в условиях конфликта (4, XI).

Это проявляется даже на уровне отбора источников: М. Брокмейер «принципиально использовал только статьи и книги, написанные людьми, прошедшими через войну» (4, XI). К. Меридейл, работая над своей книгой, также опиралась на частные истории: в России она взяла больше двухсот интервью у ветеранов Великой Отечественной. Используя наряду с официальными документами и материалами массовой пропаганды источники личного происхождения (солдатские письма и дневники, интервью), историкам удалось представить глубокий срез социальности конца 1930-х – начала 1940-х годов начиная с ситуации с продовольствием и заканчивая влиянием, которое оказывал на общество тот или иной лозунг.

Неудивительно, что наиболее пристальное внимание исследователей привлекали Москва и Ленинград. Во-первых, из-за их статуса: Москвы как большевистской столицы, Ленинграда – как «города Ленина», с которым тесно связан революционный миф. Во-вторых, очевидно, потому, что Москва и Ленинград в 1930-е годы представляли собой «плавильный котел» советского общества со всем многообразием его настроений, восприятий самих себя и советской власти. Изучение настроений в «главных» городах имеет важное значение и потому, что все их жители с началом Великой Отечественной войны стали потенциальными защитниками страны, и от их настроений зависело, какой будет эта война.

О чем думали советские люди в ее начале, какова была их реакция на вторжение Гитлера, чего они ожидали, о чем говорили? Обстановка в Москве и Ленинграде в первые месяцы войны достаточно изучена зарубежными исследователями. Впрочем, как отмечает К. Мерридейл, правду о настроениях людей сложно отделить от налета пропаганды. И никто, включая НКВД, не мог оценить истинное соотношение между силой патриотического чувства и овладевшей людьми паникой (8, с. 98).

Американский историк Д. Гланц отмечает, что немецкий план быстрой победы был во многом основан на предположении, что большая часть населения Советского Союза будет рада освобождению от сталинизма. И это предположение частично подтвердилось, когда большинство латышей, литовцев и часть украинцев восприняли смену режима если не с энтузиазмом, то во всяком случае без сопротивления (6, с. 55). В Москве и Ленинграде победили иные тенденции. Тем не менее настроение в обеих столицах в первые месяцы войны отнюдь не было однородным. Советское общество оказалось морально не готово к тому противостоянию, в которое было втянуто.

М. Брокмейер отмечает, что население Москвы вовсе не представляло собой сплоченную антифашистскую массу, и НКВД различало три типа жителей (патриоты, сплетники и пораженцы). Как ни парадоксально, война для жителей СССР стала временем относительной свободы от ужасов 30-х годов. Постоянный страх, сковывавший людей, исчез. Тогда и проявились настроения, которые на протяжении предыдущих лет тщательно скрывались, и потом так же тщательно «вымарывались» из советской послевоенной историографии. Гитлеровское вторжение обнажило недовольство существующим режимом. Несмотря на патриотические настроения большинства жителей столицы, у многих настрой был абсолютно антисоветский, пишет М. Брокмейер. Некоторые интеллигенты смотрели оптимистично на вторжение немцев, они просто мечтали о том, что ленинско-сталинская система будет уничтожена их руками. В Москве можно было услышать: «Почему мы должны бояться? Немцы – цивилизованный народ» (4, с. 60). «Крестьяне с удовольствием узнают новость о начавшейся войне. Она освободит их от большевиков и от колхозов, которые они так сильно ненавидят», – говорила одна из жительниц Москвы (8, с. 91). Американский историк Р. Брэйтуэйт также отмечает преобладание подобных настроений именно в Москве – городе, куда стекались разоренные коллективизацией крестьяне вот уже двух поколений (3, с. 3).

В СССР люди не знали о том, что происходило в Германии и на оккупированных территориях – до начала войны даже существование лагерей смерти было для них тайной. Тем более широкие массы не могли знать о планах Гитлера относительно славянских народностей. Соответственно, не представляли они и перспектив для бо́льшей части населения в случае победы Гитлера. М. Брокмейер приводит слова писателя Александра Фадеева: «Два года, в течение которых антифашистская информация не проникала в газеты, сделали свое дело». Дело осложнялось еще и тем, что в умах многих граждан СССР крепко засела мысль об общей родине всего мирового пролетариата, вложенная туда пропагандой. Простые немцы воспринимались не как враги, а как друзья советских пролетариев. И даже когда эти немцы появились на советской территории в качестве агрессоров, многие не могли привыкнуть к мысли о том, что теперь они – враги, что приводило к курьезным случаям на фронте (8, с. 129). К. Мерридейл утверждает, что довоенное чувство родины испарялось так же быстро, как мечта о легкой победе.

Само известие о начале войны разделило общество на оптимистов и пессимистов. Одни считали, что правда намного страшнее, чем это следует из выступления Молотова по радио 22 июня. В первую очередь это были ветераны Первой мировой войны: они помнили сражения с немцами и знали, что победить их не так просто. Другие, одурманенные предвоенной пропагандой, верили в то, что немцы отступают, что Варшава уже взята советскими войсками, что Риббентроп застрелился, а Красная армия идет на Берлин. Домыслы расцветали на фоне молчания одного человека – Сталина, констатирует К. Мерридейл (8, с. 98).

Р. Брэйтуэйт пишет, что обращение Молотова люди слушали со слезами на глазах, в них поднялось чувство патриотизма. Между тем в толпе говорили и о том, что большевики отняли у людей веру, и теперь Бог наказал их (3, с. 75). Те, кто не слышал обращения, узнавали о начале войны от знакомых и незнакомых людей и часто подозревали их в провокаторстве. То, что сообщение о начале войны казалось советским гражданам фантастическим, хотя пропаганда долго готовила людей к схватке с капиталистическим Западом, отмечает и американский историк Л. Киршенбаум (7, с. 42).

Но даже осознав, что война началась, люди были уверены, что это ненадолго: через месяц, максимум через три Красная армия победит Гитлера. Некоторые были убеждены, что при современном уровне развития военной техники война просто не может быть долгой (3, с. 75–76). Реакция на обращение Сталина 3 июля 1941 г. была разнообразной. Для миллионов, считает К. Мерридейл, оно действительно стало началом патриотической борьбы. И без их верности и их веры, утверждает историк, война могла бы быть проиграна в течение одного года. Но в определенных кругах – особенно в Москве – обращение Сталина вызвало злой смех. Для них это служило свидетельством того, что ситуация на фронте совсем безнадежна, что гитлеровцы скоро возьмут Москву, и советская власть не удержится (8, с. 97).

Некоторые ждали, что правительство скажет им, что делать. Другие злились на правительство за то, что оно не дает им информации о реальном положении дел. Третьих в первую очередь волновал вопрос, каким образом власть могла быть застигнута врасплох Гитлером и где была советская разведка. Все это способствовало антисоветским настроениям в обществе. Р. Брэйтуэйт пишет, основываясь на воспоминаниях очевидцев, что «половина населения Москвы была оппозиционна правительству». В среде рабочих можно было услышать, что это даже хорошо, что началась война, потому что жизнь в Советском Союзе стала совершенно невыносимой.

Особая обстановка сложилась в Ленинграде. Как отмечает Л. Киршенбаум, целый месяц вплоть до газетного сообщения 21 августа жители города не имели представления о том, что железное кольцо вокруг них сжимается. Радио и газеты молчали о приближающемся противнике, а когда началась блокада и ленинградцы оказались отрезанными от «большой земли», их терзала не только нехватка продовольствия и скудные пайки, но и другой, информационный голод. Люди часами простаивали в очередях за свежими выпусками газет.

Осенью 1941 г. начинается конструирование ленинградского военного мифа. После первых бомбежек в сентябре в СМИ возникает образ города как линии фронта, в котором каждый – солдат (7, с. 50). Ни женщины, ни дети не должны были быть исключением. Л. Киршенбаум проводит параллель между Лондоном и Ленинградом: в столице Великобритании противовоздушная оборона была делом мужчин среднего и старшего возрастов. А в Ленинграде символом стойкости и сопротивления стала девушка из МПВО. Каждый житель должен был чувствовать себя героем-защитником, выполняющим высокую миссию.

Но картина, ежедневно создаваемая с помощью СМИ, не могла затмить для ленинградцев истинного положения вещей. Некоторые отвергали миф о «героических защитниках» города как «напыщенную и отвратительную ложь» (7, с. 53). Исследователь отмечает, что главной причиной смертей в Ленинграде газеты изображали не голод, а немецкие атаки. Слово «голод» вообще редко употреблялось в печати (7, с. 52).

Широкие слои населения понимали, что если город будет взят, то немцы уничтожат евреев и партийных; но у населения не было единого мнения о том, что случится с остальными, пишет американский историк Р. Бидлэк. Некоторые, отмечает он, не были особенно встревожены возможным немецким вторжением; другие приветствовали возможность победы Германии, особенно те, кто пострадал во время коллективизации или в чьих семьях были репрессированные. На стенах домов в ленинградских дворах периодически появлялись изображения свастики, ходили листовки, осуждающие советскую власть (1, с. 101).

О том, что власть большевиков в Ленинграде стремительно теряла авторитет в первые месяцы войны, говорит и тот факт, что престиж партии резко упал; многие партийные комитеты на фабриках не могли найти новых кандидатов для вступления в партию. Ленинградский партком был перед лицом полного исчезновения во второй половине 1941 г. – число его членов сократилось в два раза. «Опыт Ленинграда был показателем общей тенденции в стране», – считает Р. Бидлак. Скудный блокадный паек ленинградских рабочих отнюдь не прибавлял им лояльности к советской власти. Агитаторов, пытавшихся объяснить, почему урезают пайки рабочим, высмеивали и просто посылали к черту. Местные партийные лидеры получали анонимные письма с призывами сдать город Гитлеру (2, с. 19). Исследователь подсчитал, что в период между 15 октября и 1 декабря 1941 г. НКВД ежедневно арестовывал 20 ленинградцев за «контрреволюционную деятельность», выражавшуюся в антисоветских выступлениях.

Тем не менее все исследователи отмечают, что наряду с ростом антисоветских и антисталинских настроений в обеих столицах рос и уровень патриотизма. Это чувство в среде советских людей носило неоднородный характер. Часть людей, особенно молодое поколение 18–20-летних, считало своим долгом защищать советское государство, и в их устах лозунг «За Родину, за Сталина» был чистой правдой. Другая часть добровольцев, идущих на фронт, воевала не «за Сталина», а за Родину. К. Мерридейл отмечает, что уже в первые 36 часов после того, как были открыты призывные пункты в Москве, туда добровольно пришли три с половиной тысячи горожан. В Ленинграде наблюдался еще бо́льший энтузиазм. Р. Бидлэк пишет, что в ополчение ленинградцы уходили целыми семьями. Ленинград первым во всей стране сформировал массовую армию из гражданского населения, которая впоследствии стала «примером для других городов, включая Москву».

К октябрю 1941 г. и в Ленинграде, и в Москве исчезает уверенность в том, что война скоро закончится. К Мерридейл называет июньский всплеск патриотизма «наивным»: в октябре озлобленные жители столицы, не зная, что им делать, готовились к бегству. М. Брокмейер приводит статистику: до войны в Москве было 4200 тыс. жителей; а в ноябре 1941 г. – уже только 2400 тыс. (4, с. 60).

В середине октября над Москвой стоял дым от костров. Люди сжигали сочинения вождей, члены партии избавлялись от своих архивов. На улицах Москвы в больших количествах валялись разбитые гипсовые бюсты Ленина и Сталина. У многих не было сомнений в том, что Москва будет сдана. Количество убегающих из столицы росло в геометрической прогрессии. «Будь что будет», – таким было настроение большинства. М. Брокмейер приводит слова Ю. Левитанского: «Это истинное чудо, что в это время немцы не вошли в Москву. В течение двух октябрьских дней Москва была открыта» (4, с. 68).

Как отмечают зарубежные историки, власть принимала самое непосредственное участие в создании образа Родины. Поздней осенью 1941 г., пишет К. Мерридейл, Сталин начал пересматривать содержание своих собственных речей в том, что касалось Родины. Он начинает обращаться к героическому прошлому России, призывает русских солдат следовать примеру их великих предков: Александра Невского, Дмитрия Донского, Минина и Пожарского, Суворова, Кутузова. Возвращает из небытия даже Церковь – как пишет исследователь, довоенные притеснения верующих значительно ослабевают, и с первых дней войны солдаты могут рассчитывать на благословление Церкви (8, с. 132).

Идеология, считает К. Мерридейл, играла ведущую роль в жизни советских солдат, которых заставляли смотреть на себя не просто как на граждан в униформе, но как на авангард революции, сражающийся в праведной войне. Но насколько ими могла двигать идеология, и как она взаимодействовала с прежними убеждениями, в том числе религией, национальными традициями – остается открытым вопросом. Историк приводит слова фронтовика: «В окопах мы меньше всего думали о Сталине» (8, с. 16). По мнению М. Брокмейера, солдаты воевали не за идею коммунизма, «большинство сражалось, потому что их отечество, их собственная деревня, их собственный дом был в опасности и нуждался в защите».

При этом, пишут зарубежные историки, власть, с одной стороны, силами пропаганды разжигала патриотические настроения в обществе, с другой – применяла репрессивные методы для того, чтобы заставить людей сражаться. Р. Брэйтуэйт отмечает, что, несмотря на патриотические чувства, которые овладели большинством русских при известии о вторжении немцев и которые заставили столь многих пойти добровольцами на фронт, все-таки «ворчание» народа и хаос в армии заставили Сталина задуматься о том, что судьба страны и его собственной власти висит на волоске. И вождь отреагировал «со своей обычной жестокостью» (3, с. 145). Репрессии в воюющей армии шли полным ходом; солдат, молодых офицеров, командиров наказывали за «некомпетентность, трусость, паникерство и просто за неудачи» (3, с. 149). Исследователь рассказывает о роли особистов, чьей задачей было предупреждать дезертирство, арестовывать тех, кто подозревался в намерении бежать. Говоря о смысле, заключенном в названии своей книги, М. Брокмейер поясняет, что под «войной» советского народа он понимает не только борьбу против гитлеровских войск, но и войну режима против своих граждан (и наоборот) (4, IX).

Однако среди фронтовиков, даже настроенных резко против Сталина и его политики, существовало убеждение, что до дня победы у всех – общий враг (4, с. 66). К этому можно добавить, что борьба с общим врагом сделала победу тоже общей. И в итоге примирила общество и власть. Как пишет К. Мерридейл, «молодые, которых смерть товарищей заставляла пересмотреть свои взгляды на мир, искали утешения. И это был процесс, который превратил лидера в тотем». Образ Сталина, по мнению автора, для солдат на фронте теперь представлял «потерянный рай», которым отныне казалась мирная жизнь (8, с. 134).

По мнению М. Брокмейера, невозможно отрицать тот факт, что в процессе войны возникла определенная сплоченность между народом и режимом. Концепция «советского патриотизма» обрела подлинный смысл только во время войны. Для многих, отмечает исследователь, именно в этот период впервые соединились понятия «русский» и «советский» (4, с. 203). Все исследователи признают, что в начале войны настроения даже в двух главных городах СССР были неоднородными, паникерскими, часто диверсионными. И тем не менее уже в первые ее месяцы начала складываться «антигитлеровская коалиция» между народом и властью.

Список литературы

1. Bidlack R. The political mood in Leningrad during the first year of the Soviet-German war // Russian review. – Lawrence, 2000. – Vol. 1. – P. 96–113.

2. Bidlack R. Historical background to the siege of Leningrad (Foreword) // Writing the siege of Leningrad. – Pittsburgh.: Univ. of Pittsburgh press, 2002. – P. IX-XXVI.

3. Braithwaite R. Moscow 1941: A city and its people at war. – L.: Profile books, 2007. – 448 p.

4. Broekmeyer M. Stalin, the Russians, and their war: 1941–1945. – Wisconsin.: The univ. of Wisconsin press, 2004. – 315 p.

5. Glantz D.M. The siege of Leningrad, 1941–1944: 900 days of terror. – Osceola, Wis.: MBI Pub. Co., 2001. – 224 р.

6. Glantz D.M., House J. When titans clashed: How Red Army stopped Hitler. – Lawrence: Univ. press of Kansas, 1995. – XI, 414 p.

7. Kirschenbaum L.A. The legacy of the siege of Leningrad, 1941–1995: Myth, memories, and monuments. – Cambridge: Cambridge univ. press, 2006. – 326 p.

8. Merridale C. Ivan’s War: Life and death in the Red Army, 1939–1945. – NY.: Picador, 2007. – 462 p.

9. Overy R. Russia’s war. – L.: Penguin books, 1999. – 416 p.