Текст книги "История России в современной зарубежной науке, часть 3"

План реконструкции Москвы 1935 г., составной частью которого стало метро, имел своей целью преобразование ее в современную европейскую столицу, равную по красоте архитектуры старому Петербургу, указывается в третьей части книги. «В плане соблюдалось соотношение между восхитительным административным центром, предназначенным для элиты, и городской окраиной, промышленной и жилой зоной, имевшей тенденцию расширяться, захватывая старые деревни Московской области» (с. 178).

Однако строительство метро, как и воплощение самого плана реконструкции города, сопровождалось разрушением многих исторических памятников, в первую очередь церквей и храмов, что активно работало на антирелигиозную пропаганду. Среди разрушенных памятников можно назвать храм Христа Спасителя середины XIX в. (декабрь 1931 г.), церковь Богоявления XV в. (при строительстве станции метро «Кропоткинская»), стены Китай-города XVI в. (между 1932 и 1934 гг.), Воскресенские ворота вблизи Кремля XVI в. (1931) и Казанский собор на Красной площади XVII в. (1936), а также Сухаревскую башню (1934), Красные ворота у Земляного вала XVIII в. и Триумфальные ворота на Ленинградском шоссе (1932–1936). К 1937 г. были окончательно разрушены Симоновский и Страстной монастыри.

Сталинская архитектура соцреализма утверждала мощь государства в обширных городских декорациях как центра столицы, так и ее подземного пространства, пишет Ж. Бувар. Правда, в первой половине 1930-х годов часть модернизаторских стратегий еще можно было воплотить в архитектуре подземного строительства, еще сохранялась возможность дискуссий, где сталкивались авангардистские и классические точки зрения.

Представляя собой широко разветвленную сеть, московское метро также является отображением социалистической утопии, построения пространства по образцу текста, подчеркивает автор. «Сталинское метро означало в подземной географии коллективное мифологическое пространство: закрытое место, подземный “остров”, совершивший преобразование из хаоса в сконструированное пространство» (с. 211). Символика наземной и подземной архитектуры является одной из ярких характеристик сталинского периода, а метро становится основной целью культурных стратегий, неотделимых от символических механизмов самого режима. Все, что наполняло структуру московского метро, было направлено на усиление действия мифа о «лучшем метро в мире», для этого применялись временны́е и пространственные категории бесконечности, использовались многочисленные заимствования из классических архитектурных форм.

Постоянно присутствующая тема спорта и детства, используемая в декоре многих станций (например, «Парк Культуры», «Проспект Мира», «Динамо») обращалась не к понятиям «зарождение» или тем более «сексуальность», а сообщала о «пришествии в вечность», что перекликалось с темой отцовства, «отца народов», направляющего народ «как свое дитя». Нестареющий характер материалов, используемых в декоре станций, – мрамор, гранит, керамика, фаянс, бронза, мозаика – подчеркивали нацеленность этих произведений на вечное существование.

Ритуализация подземного пространства, считает автор, проявлялась прежде всего в том, что план метро повторял центрально-концентрическую схему самой Москвы. Структура подземного пространства в большой степени исходила из Кремля, исторического и религиозного центра города и символа власти. Определенная степень сакрализации подземной территории отчетливо просматривается в конфигурации самих станций: закрытое пространство, широкие платформы с уходящими вглубь двумя туннелями и перекрытые центральным «нефом» напоминают конструкцию церкви. Такое впечатление усиливается присутствием в тупиках станций «языческих алтарей», украшенных бюстами либо вождей (Ленин, Киров, Фрунзе), либо сакральных поэтов и писателей – Маяковского, Горького. На прочих станциях выложены красочные мозаичные панно, символизирующие оптимизм и безмятежность («Новослободская» или «Добрынинская»).

Куполы подземных перекрытий предвосхищали гармонию подземного мира, моделируя в сознании советских граждан представления об абсолютной красоте, противостоящей давлению повседневности и мерзости города. «Всякое движение сталинской культуры – это напряженное движение из тьмы, из глубины земли к идеалу света, откуда частое повторение темы неба. Эта культура, составной частью которой стало метро, глубоко идеалистична, являясь продуктом мифа» (с. 229).

Московское метро, пишет автор в послесловии, строилось как исторический памятник, который в то же время сделался памятником социальной, литературной и архитектурной истории. Памятник социальной истории создавался в ходе возведения первой линии метро, ставшей экспериментальной лабораторией в социальном и культурном плане. Литературный памятник создавался из нарративных «камней» истории стройки, написанных в ходе самого строительства. Повествования, созидаемые самими рабочими Метростроя, подобно шагреневой коже, сжимаются, по мере роста противоречий и конфликтов вокруг создания этой народной летописи, чтобы раствориться в генеральной линии официальной сталинской пропаганды, замечает Ж. Бувар.

Памятник из камня разворачивает «мифологию» московского метро, зажатую пространством утопии, монументальное повествование окружает яркие фигуры, которые ткут полотно сталинской истории. Московское метро символически воплотило политическую цель самого Советского Союза. Олицетворение воплощенной модернизации и создаваемый миф, объект пропаганды и национальной гордости, метро стало, через десятилетия, символом возможностей советской системы, отразившим экономическую и промышленную историю СССР, заканчивает автор.

О.Л. Александри

Государство благосостояния без благосостояния: Преподаватели, служащие, рабочие и крестьяне в системе социального обеспечения Советского Союза (1917–1939)
(Реферат)

Кароли Д.

Caroli D

Un welfare state senza benessere: Isegnanti, impiegati, operai e contadini nel sistema di previdenza sociale deii,Unione Sovietica, (1917–1939). – Macerata: SIMPLE, 2008. – 346 p

Монография итальянской исследовательницы Дорены Кароли (университет г. Мачераты) посвящена советской системе социальной помощи в межвоенный период. Автор привлекла обширный материал из российских архивов, исследовала документы центральной и местной администрации, личные дела обращавшихся за социальной помощью, многочисленные жалобы и заявления. Особый интерес автора, по ее собственному признанию, вызвал архив Н.К. Крупской, которая с 1924 г. возглавляла Народный комиссариат образования.

Понятие «государство благосостояния» относится скорее к периоду, последовавшему за Второй мировой войной, однако, подчеркивает автор, зарождение «социального государства» в России (как и в некоторых европейских странах) происходит в последние десятилетия существования монархии, когда царское правительство ввело социальное страхование, которое является основой системы «государства благосостояния». Социальное страхование, констатирует автор, было «изобретением Бисмарка», который ставил своей целью установление контроля над рабочим движением и обеспечение поддержки существующему строю со стороны рабочего движения посредством оказания социальной помощи трудящимся и, в отдельных случаях, членам их семей при несчастных случаях, болезнях, инвалидности, старости, безработице. Подобное «вмешательство» косвенным образом показывает, что социальные государства возникли в целях защиты труда и трудящихся, хотя идеологические посылы и демографические сдвиги во многом изменили их первоначальную природу.

Автор подробно анализирует развитие социальной политики начиная с 1903 г. и доводит исследование до 1939 г. Д. Кароли прослеживает, как развивалась законодательная база политики социальной помощи на центральном и местном уровнях. Подробно рассмотрен ход реформирования системы социального обеспечения 1921–1922 и 1927 гг., проанализированы способы образования фондов социального обеспечения. Отдельно Д. Кароли рассматривает реформы касс социального страхования в период первых пятилеток 1928–1932 и 1932–1937 гг., когда была создана отлаженная система касс, в которых осуществлялся строгий контроль за расходами по страхованию в случае болезни, производственного травматизма, утраты трудоспособности, потери заработка при безработице. Подробно освещена роль профсоюзов в осуществлении контроля социального обеспечения. Весь комплекс вопросов рассматривается, как отмечает сам автор, на микроисторическом уровне: на примере работы касс социального страхования в Москве, на примере истории отдельного предприятия – машиностроительного завода АМО (теперь АМО – ЗИЛ).

Д. Кароли отмечает, что царская Россия при выработке политики социального обеспечения взяла за основу немецкую модель «социального государства», точнее, ее прусский вариант. Автор сосредоточивает внимание на системе страхования и в целом на системе социального обеспечения, которая на протяжении изучаемого периода претерпела ряд глубоких изменений как с точки зрения законодательной, так и в области защиты определенных категорий населения. Поначалу социальное страхование в России, как и ее немецкая модель, было организовано как система капитализации, согласно которой право на социальную помощь имели только трудящиеся, которые вносили взносы в фонд социального страхования. После Октябрьской революции сеть территориальных страховых касс расширилась, охватывая и семьи рабочих. Шел процесс централизации, процесс роста массы страховых взносов.

Для автора очень важным является вопрос финансирования социальной помощи, в том числе методы финансирования центральных касс социального страхования, страховых касс промышленных отраслей республиканского значения. Автор показывает, как шел медленный и постепенный процесс централизации ресурсов социальной помощи. На основании изучения архивных материалов бывших советских республик автор показывает их роль в формировании социальных центральных фондов, а также раскрывает процесс развития системы социального обеспечения в самих республиках. Автор отдельно останавливается на функционировании системы социального обеспечения на машиностроительном заводе ЗиС, образцовой школы № 25 Октябрьского района («школы Сталина») и Комиссии по пенсиям для участников войны г. Москвы.

Прослеживая ход реформы социального страхования на заводе «ЗиС», Кароли показывает, как осуществлялся переход комплексной социальной помощи в ведение профсоюзов. Трансформируется, по ее мнению, и само содержание социального обеспечения – развивается система премирования, что, как подчеркивает автор, давало возможность осуществлять контроль над производительностью труда (с. 271).

Автор раскрывает, как особый статус образцовой школы № 25 (в которой учились дети Сталина) отражался на ее привилегированном финансировании, выдаче денежных премий. Так, средства, выделяемые на обучение одного ученика в школе № 25, равнялись 350 руб. против 80 руб. в обычной школе (с. 281). Зарплата высококвалифицированных преподавателей образцовой школы в 1932–1934 гг. составляла 120–150 руб. плюс 50%-ная надбавка за внеклассную работу, в то время как в Москве и в других крупных городах зарплата учителя составляла 115 руб. (с. 282).

На основании исследования автор приходит к заключению, что советское правительство по существу не проводило политику солидарности, основанную на равенстве (в том числе и в сфере соцобеспечения) различных социальных категорий. Работали механизмы, приводившие к определенной дискриминации между рабочими и крестьянами, между квалифицированными и неквалифицированными рабочими, между членами профсоюзов и несоюзными трудящимися массами, между рабочими производственной и непроизводственной сфер. Советская социальная политика не предусматривала стирания экономического неравенства между различными социальными категориями, как, по мнению автора, должно было бы действовать коммунистическое государство. Напротив, некоторые категории квалифицированных рабочих занимали привилегированное положение (с. 25).

Система социального обеспечения, которая интегрировала лишь минимальную часть выплат по заработной плате, не гарантировала экономическую стабильность для трудящихся и членов их семей, что являлось причиной сохранения необходимой для выживания традиционной связи рабочих с землей (с. 294). Система игнорировала и существовавшую весьма значительную мобильность рабочей силы. Рабочие в период индустриализации переходили с предприятия на предприятие. Среднестатистический промышленный рабочий в 1930 г. менял работу каждые восемь месяцев, в 1932 г. – каждые девять месяцев, в 1936 г. и 1937 г. – каждые 14 месяцев, в 1938 г. – каждые 17 месяцев, в 1939 г. – вновь каждые 13 месяцев (с. 294–295).

Автор разделяет точку зрения о том, что социальная политика СССР, будучи политикой государства, идущего по тоталитарному пути, по существу во многом была сходной с социальной политикой нацистских и фашистских режимов благодаря избирательному и дискриминационному характеру политики социального обеспечения (с. 27). Советское законодательство содержало отдельные статьи, эталонами для которых явилась немецкая модель капитализации рабочих, в основу которой была положена идентификация трудящегося по типу его труда и, следовательно, наличествовала дифференциация по различным промышленным отраслям. По сути, обращает внимание автор, это была корпоративная модель, связанная прежде всего с ведущими отраслями производства, транспорта или добывающей промышленности. Профсоюзы ведущих отраслей на протяжении 1930-х годов были разделены на многочисленные профсоюзные объединения, которые руководили секторами социальной помощи.

Вслед за другими историками Д. Кароли характеризует данную систему прежде всего как консервативную (таковыми являлись и социальные системы Италии, Германии и Австрии). Политика этих государств была направлена «не на установление системы социальной справедливости в тех классах, которые в этом нуждались, а на сохранение существующих социальных классов» (с. 28). По сути дела неквалифицированные рабочие, женщины и молодежь были фактически исключены из системы социальной поддержки путем введения серии законодательных инициатив, которые можно с полным основанием назвать тоталитарными в том смысле, что они не отвечали требованиям населения.

Автор приходит к выводу, что сталинская социальная политика превратила систему социальной защиты трудящихся в инструмент контроля над производительностью труда. Постепенно из системы социальной защиты исключаются наиболее слабые, наиболее незащищенные категории населения. Социальные проблемы, вопросы трудовых конфликтов из области социальной сферы, сферы деятельности профсоюзов и рабочих комитетов постепенно переходят в сферу уголовно-правовую. Проводились чистки, назначались сроки тюремного заключения и другие репрессивные меры в отношении тех, кого обвиняли в нанесении ущерба работе советской системы. С одной стороны, отмечает автор, рабочих стимулировали премиями за ударный труд, большими размерами выплат социальной помощи, а с другой – угрожающими факторами становилось введение все более жесткой трудовой дисциплины. В жизни промышленных рабочих материальные интересы, такие как получение продуктов, жилья, медицинской помощи, тесно переплетались и даже сливались воедино с их политическими идеалами, что хорошо можно проследить, отмечает автор, на примере создания, сохранения и воспроизведения семьи.

Исследуя социальную политику Советского государства, Д. Кароли показывает повседневную жизнь трудящихся. На основании всестороннего изучения их письменных обращений автор приходит к выводу, что они хорошо осознавали свое право на социальную помощь со стороны Советского государства. Письма и обращения трудящихся, свидетельствует автор, были по существу единственным средством для защиты прав личности при постепенном размывании правового государства.

И.Е. Эман

За пределами тоталитаризма: Сравнивая сталинизм и нацизм
(Реферат)

Beyond totalitarianism: Stalinism and Nazism compared / Ed. by Geyer M., Fitzpatrick Sh. – N.Y.: Cambridge univ. press, 2009. – IX, 536 p

Статьи сборника, написанные международным коллективом авторов, специализирующихся по советской и германской истории, представляют собой пример нового подхода к сравнительному изучению сталинского и нацистского режимов. В них предлагается новая методология, далеко выходящая за рамки устаревшей и политически нагруженной тоталитарной модели.

Дебаты о фашизме и тоталитаризме являлись неотъемлемой частью уходящего в прошлое ХХ в., указывает во введении М. Гайер. Историки без особого энтузиазма использовали тоталитарную модель, в центре которой находилось монолитное репрессивное государство и догматическая идеология. Они считали, что эта поверхностная механистическая модель, по сути навязанная политологами, не описывает и тем более не объясняет историческую реальность, не помогает в постановке новых исследовательских проблем и осмыслении эмпирических данных. Кроме того, тоталитарная модель являлась идеологически нагруженной. После окончания «холодной войны» и открытия архивов специалисты по советской истории значительно продвинулись в своих исследованиях, которые долгое время отставали от историографии нацистской Германии. К настоящему времени накоплен огромный эмпирический материал, который дает возможность дать полноценное, корректное в научном отношении сопоставление двух величайших диктатур ХХ в. и в итоге понять взаимное переплетение траекторий развития социализма и национализма в европейской и глобальной истории (с. 8–9).

В первой части сборника рассматриваются вопросы управления и государственной политики. Как отмечают авторы главы «Политическая (дез)организация сталинизма и национал-социализма» Й. Горлицки и Х. Моммзен, сопоставление внутренней политической динамики двух режимов стало возможным только сейчас, когда историки получили более точные представления о том, как работала советская система. Центральный тезис совместного исследования заключается в том, что при всей кажущейся близости сталинского СССР и нацистской Германии взгляды и поведение двух лидеров, система организации правящих партий и способы взаимодействия между партией и лидером заметно отличались друг от друга, что привело к дивергенции – расхождению путей их развития (с. 41–42).

У нацистского и большевистского режимов было много общего: это были автократические полицейские государства, которые быстро расправились с оппозиционными группами и наложили суровые ограничения на гражданские свободы. Это были режимы, основанные на «массовых движениях», с сильным мобилизационным элементом. Однако роль партии и ее лидера в двух обществах были противоположны, пишут авторы (с. 46–47).

В сталинской системе партия и государство все сильнее переплетались между собой. В первый период – 1919–1923 гг. – происходило формирование центрального аппарата и иерархии партийных комитетов по всей стране. Второй этап государственного строительства начался в конце 1920-х годов и был связан с принятием первого пятилетнего плана, централизацией управления экономикой. А в 1934 г. завершается централизация и партийного аппарата, когда Москва фактически узурпировала административную власть, прежде принадлежавшую республиканским и региональным органам. Эти процессы сопровождались ростом бюрократии и оформлением номенклатуры, которая управляла государством и экономикой. В гитлеровской Германии участие партии в управлении и связь ее с госаппаратом были гораздо более ограниченными, да и сама НСДАП никогда не являлась строго иерархической централизованной организацией. Задуманная как средство политической мобилизации, нацистская партия фактически не имела собственных структур, ответственных за принятие решений и, несмотря на обилие общественных обязанностей, институционально не встраивалась в германское государство (с. 52, 60).

Нацистский и советский режимы начали сближение в 1930-е годы, когда Сталин, подобно Гитлеру, принял полномочия полновластного диктатора и возник культ личности, что «окрашивало марксистско-ленинскую идеологию в специфические тона с консервативными и националистическими оттенками» (с. 61). Тем не менее сами лидеры, будучи «душой» государства, представляли собой диктаторов совершенно противоположного рода. Власть Сталина основывалась на внутренних институциональных структурах и идеологических условностях, принятых в партии-государстве. Сталин прекрасно владел не только бюрократическими приемами руководства, но и был глубоко осведомлен в вопросах управления политикой и экономикой, любил сам готовить и редактировать документы, работая по 16 часов в день. Любил он и быть в курсе конфликтов и противоречий в «верхах», а зачастую провоцировать их, что служило ему в качестве дополнительного источника информации для управления поведением людей. Фактически это был менеджер-практик, глубоко погруженный в повседневное управление страной. Гитлер представлял собой совершенно иной тип лидера: это был оратор, объявлявший о своих политических решениях в публичных речах, и такие выражения «воли фюрера» заменяли собой долгий процесс выработки политического курса, систематические консультации или регулярное сотрудничество с правительством (с. 64).

Целью Сталина являлось государственное строительство и превращение Советского Союза в великую державу при помощи «партии нового типа». Гитлер, напротив, мало интересовался государственным строительством как таковым и не считал нацистскую партию важнейшим инструментом своей политики. Помимо разных уровней социально-экономического развития двух стран на момент создания в них диктаторских режимов глубокое отличие между ними заключалось в том, что коммунистическая партия разработала скоординированную программу полной перестройки государства и общества, а вся энергия нацистского государства была направлена вовне. В результате в СССР была создана база для сохранения своей политической идентичности и после смерти Сталина. Иными словами, пишут Й. Горлицки и Х. Моммзен, в СССР не только была проведена социальная революция, но и созданы условия для осуществления стабильного политического строя (с. 86).

В главе второй Д. Хоффманн и А.Ф. Тимм рассмотрели важнейшую для СССР и Третьего рейха область политики – репродуктивную, направленную на управление рождаемостью. Несмотря на то, что оба режима стремились переделать общество и «переписать либеральный общественный договор в соответствии с нелиберальными, но модернистскими целями», сущность их проектов была глубоко различной. В гитлеровской Германии утвердился проект о мировом господстве арийской расы. В СССР во главу угла был поставлен значительно более универсалистский по своему характеру проект создания бесклассового социалистического общества – модели для будущего освобождения всего человечества. Разные цели в соединении с громадными различиями в социально-экономической структуре выработали достаточно несхожую политику в области поощрения рождаемости.

На первый взгляд, пишут авторы, СССР и нацистская Германия были во многом похожи: активное прославление материнства и идеи о социальной помощи государства позволяют предположить, что имела место тоталитарная тенденция интегрировать в государственные проекты частную сферу. Однако различия намного перевешивают подобия и подчеркивают, насколько политика повышения рождаемости была переплетена с более широкими идеологическими целями государства (с. 87–88).

Авторы выделяют три фундаментальных различия между СССР и нацистской Германией: в отношении к существующим институтам, в подходе к евгенике и в гендерных нормах. Если нацистский режим опирался на уже существующие бюрократические структуры развитого индустриального общества в области здравоохранения и социального страхования, то Советы фундаментально перестраивали унаследованную от царской России политическую структуру и насильственно ускоряли процессы индустриализации и урбанизации. В отличие от евгеники в Германии (и других европейских странах), в СССР ее не смогли согласовать с правящей идеологией; в результате евгенику сочли «фашистской наукой», что имело радикальные последствия для политики в области рождаемости. Наконец, прославление материнства и порицание гомосексуализма в обеих странах не означало одинакового подхода к модели семьи: в Германии нормой считалась семья с одним кормильцем, в то время как в СССР «освобожденная женщина» работала наравне с мужем (с. 89–90).

В главе отмечается, что политика управления рождаемостью имеет давнее происхождение и не является изобретением тоталитарных режимов. Людские потери в годы Первой мировой войны поставили вопрос повышения рождаемости на повестку дня во всех европейских странах, и хотя в России высокая рождаемость сохранялась и в ХХ в., тем не менее советские чиновники и специалисты-демографы с началом индустриализации и коллективизации всерьез занялись этой проблемой. Острота ее усиливалась распространением социал-дарвинистских идей о международном соперничестве и борьбе наций за физическое выживание, что выдвигало на первый план проблему здоровья населения. Эти идеи были популярны в Европе, но особенно сильны в веймарской, а затем в нацистской Германии, где во главу угла было поставлено не только количество, но и качество населения. В отличие от нацистской Германии советское руководство рассматривало международное соперничество в идеологическом, а не биологическом или расовом ключе. Считалось, что высокий уровень рождаемости в многонациональном СССР будет демонстрировать превосходство социализма и способствовать его распространению на другие страны мира (с. 96).

В книге подробно прослеживается политика обоих государств в области поощрения материнства и запретов на аборты, резко контрастировавшая между собой, однако включавшая в себя большую долю государственного принуждения. Авторы главы рассматривают вопрос о том, насколько фиксация на повышении рождаемости являлась признаком тоталитарного режима. В случае с нацистской Германией, пишут они, наблюдается определенная связь с тоталитарной/утопической идеологией, однако при более глубоком анализе выявляется ее более тесная привязанность к специфической расовой идеологии режима. Совершенно определенно ставит под вопрос применимость модели тоталитаризма советский случай, который имел много общего с другими европейскими странами. Несмотря на риторику, провозглашавшую рождение детей гражданским долгом каждого, советская политика, сводившаяся к пропагандистским и стимулирующим мерам, а после 1936 г. включившая в себя и запрет на аборты, оставалась «достаточно безобидной» по сравнению с немецкой. Советское правительство отнюдь не стремилось ограничить репродукцию для любой категории своих граждан и отвергало евгеническую стерилизацию, практиковавшуюся не только в нацистской Германии, но также в Скандинавских странах и в США. В этом отношении советский случай ближе всего подходил к католическим странам Западной Европы – Франции, Италии, Испании и Португалии, заключают авторы (с. 128–129).

Вторая часть сборника посвящена теме насилия, получившей сегодня широкое распространение в мировой историографии. Авторы главы, посвященной насилию в обществе, К. Герлах и Н. Верт использовали новый подход, который учитывает мультикаузальный характер политики репрессий. В частности, пишут они, исследования сталинизма, получившие развитие в ходе «архивной революции», представляют Большой террор 1937–1938 гг. как соединение нескольких феноменов. Это одновременно результат «напряжений» в среде сталинской элиты и в отношениях между центром и периферией, кульминация политики, направленной против «социально вредных» элементов, и следствие растущей специфически советской ксенофобии, нацеленной против диаспорных национальностей (с. 135).

Авторы главы, воздерживаясь от использования модели тоталитаризма, относят нацистское и сталинское государства к типу обществ с чрезвычайным уровнем насилия и ставят вопрос о социальном участии, для чего исследуют такие практики, как насильственное переселение, «намеренно недостаточное снабжение», стерилизация, принудительный труд и (избыточное) лишение свободы (с. 138). В главе анализируются три малоизученные группы жертв государственного насилия: «социально вредные» в СССР и «асоциальные» в нацистской Германии; перемещенные народы; военнопленные.

В первом случае показано, что категоризация «социально опасных и вредных» элементов проводилась в Советском Союзе в начале 1930-х годов в контексте социального хаоса, возникшего в период индустриализации и коллективизации, когда власти были особо заинтересованы в «очистке» крупных городов, усилении государственного контроля над передвижением населения и установлении «порядка» в обществе. Все, кому было отказано в получении паспорта – кулаки и раскулаченные, лица без определенных занятий, лишенцы и др.категории, так же как и члены их семей, – подлежали высылке из режимных городов и признавались «социально опасными». «Антикапиталистическая революция» 1929–1930 гг., направленная на искоренение частной торговли и предпринимательства, затем тяготы коллективизации с раскулачиванием и последовавший за ней голод способствовали разрастанию этой категории (в которую включались «хулиганы», «спекулянты» и безработные) и, соответственно, усилению полицейских мер. Высылка в спецпоселения все чаще заменялась заключением в лагерь, так что к 1939 г. «соцвредные» составляли вторую по величине категорию заключенных ГУЛАГа (22% против 35% «контрреволюционеров») (с. 141–142).

В Германии критерии для выделения группы «асоциальных» элементов были крайне расплывчатыми и включали в себя нищих, бродяг, уклоняющихся от работы или уплаты алиментов, алкоголиков, проституток, мелких нарушителей и всех, кто не был в состоянии поддерживать «нормальный» образ жизни, с тенденцией акцентировать биологические основы асоциальности. Соответственно и наказания, применявшиеся по отношению к этой группе, и ее размеры были значительно скромнее, чем в СССР. Главная цель нацистов заключалась не в «очистке» территории и не в мобилизации рабочей силы, в том числе в лагерях, а в повышении трудовой дисциплины среди немецких рабочих. В обоих случаях насилие против «асоциальных» имело отношение к восстановлению общественного порядка и созданию нового строя, причем первый аспект был важнее для нацистов, а второй – для большевиков. Кроме того, СССР в условиях развивающейся экономики, форсированной индустриализации и коллективизации оказался неспособным интегрировать миллионы вырванных из своей среды и обнищавших людей иначе, как посредством чрезвычайного насилия, которое авторы квалифицируют как «связанное с развитием» (с. 151).