Текст книги "История России в современной зарубежной науке, часть 3"

Чистки 1936–1938 гг. и хозяйственное руководство

Ход репрессий против руководителей советской экономики на протяжении 1936–1938 гг. подробно анализирует О. Хлевнюк (ГАРФ) в статье «Хозяйственные руководители в Большой террор, 1936–1938 гг.» (10, с. 38–67), используя бывшие партийные архивы. Чистка хозяйственного аппарата включала несколько этапов. В 1936 г. репрессии были направлены в основном против бывших членов различных оппозиционных группировок внутри партии и имели еще относительно ограниченные масштабы, которые резко увеличились с конца года. Показателен тот факт, что на втором московском процессе в январе 1937 г. значительную часть обвиняемых составляли именно хозяйственные руководители. В этот же период вновь арестованным начали активно предъявлять обвинения во вредительстве. По своему беспрецедентному размаху репрессии в хозяйственном аппарате на протяжении 1937 г. сравнимы с «массовыми операциями» 1937–1938 гг., проводившимися на основании оперативного приказа НКВД № 00447, несмотря на различия в механизмах их осуществления (дела арестованных служащих экономических наркоматов рассматривала Военная коллегия Верховного суда, тогда как арестованным в соответствии с приказом № 00447 приговоры выносились «особыми тройками»). Чистка продолжилась и в 1938 г., на этот раз значительную часть жертв составили руководители, назначенные в предыдущем году. К этому же периоду относятся многочисленные назначения на руководящие посты (самого разного уровня) в народном хозяйстве бывших чекистов; многие из них, в свою очередь, также подверглись арестам в конце 1938 – начале 1939 г., уже после формального завершения Большого террора. Результатом подобной «кадровой революции» было обновление хозяйственной номенклатуры примерно наполовину. К началу 1939 г. она представляла собой сложный конгломерат из руководителей старшего поколения и молодых выдвиженцев эпохи террора, многие из которых получили высокие должности практически сразу после окончания учебы.

Как показывает в своей статье «Советская экономика и начало Большого террора» (10, с. 11–37) Роберт Дэвис (Бирмингемский университет), экономические последствия массовых чисток, фактически дезорганизовавших народное хозяйство, сказались очень быстро и были довольно ощутимыми. Заметное снижение темпов роста произошло уже в последнем квартале 1936 г. В последующие годы трудности продолжали нарастать. Тому было несколько причин, включая плохой урожай 1936 г., ошибки в инвестиционной политике и набиравшую обороты с конца 1930-х годов милитаризацию экономики. Дэвис приходит к выводу о том, что, хотя все эти факторы также необходимо учитывать, именно репрессии являются «сильным кандидатом на роль первопричины» экономических неурядиц 1936–1940 гг. (10, с. 32–33).

В то же время он подвергает сомнению существующее в литературе мнение, будто процессу Зиновьева и Каменева предшествовал в первом полугодии 1936 г. экономический спад или даже кризис. Проанализировав основные показатели народного хозяйства за этот период, Дэвис приходит к выводу, что промышленность и даже сельское хозяйство развивались вполне успешно и отдельные возникавшие проблемы еще не делали ситуацию критической. Урожай, правда, оказался довольно низким, но последствия этого стали ощущаться лишь во втором полугодии. Более того, проведенный Дэвисом анализ публичных заявлений Сталина и его ближайших помощников в первые шесть месяцев 1936 г., а также их переписки показывает, что и субъективно они не воспринимали экономическую ситуацию как неблагополучную. Да и во второй половине этого года, уже после первого московского процесса, направленность начавшихся арестов никак не коррелирует с положением в народном хозяйстве: логично было бы предположить, что, будь аресты реакцией сталинского руководства на экономические неурядицы, репрессиям в первую очередь подверглось бы руководство проблемных отраслей, однако в действительности подобной взаимосвязи не наблюдается. Таким образом, заключает Дэвис, развязывание массовых репрессий не было связано с экономической ситуацией и мотивировалось исключительно политическими соображениями.

Параллельно с чистками в хозяйственном аппарате как таковом проводились и чистки профсоюзного руководства. Этот процесс подробно описывает Джунбаэ Джо (Бирмингемский университет) в статье «Советские профсоюзы и Большой террор» (10, с. 68–89). Хотя собственно чистка развернулась лишь весной 1937 г., нагнетание атмосферы террора началось еще в 1936 г. В апреле–мае 1937 г. состоялся VI пленум ВЦСПС, сопровождавшийся резкой критикой руководства организации и завершившийся его перевыборами. Далее последовала аналогичная кампания в отдельных профсоюзах, продолжавшаяся и в 1938 г. Результатом стало значительное обновление профсоюзного аппарата, который пополнился большим количеством выдвиженцев-рабочих, получивших разнообразные поощрения и льготы и призванных гарантировать лояльность профсоюзов политике партии. Параллельно с этим произошло сокращение финансирования профсоюзов и численности штатного персонала. Любопытно, что чистка 1937– 1938 гг., таким образом, во многом повторяла сценарий чистки профсоюзов, проводившейся в 1928–1930 гг., при переходе к политике форсированной индустриализации.

История ГУЛАГа

Фундаментальное исследование Энн Эпплбаум (2) посвящено истории советских лагерей принудительного труда со времен их создания в годы Гражданской войны до распада СССР. Хотя основная часть книги посвящена истории ГУЛАГа в сталинский период, автор обращает внимание на то, что основы этой системы были заложены еще до начала массовых чисток 1930-х годов, а после смерти Сталина трудовые лагеря, хотя и в сильно измененном виде, продолжили свое существование и были окончательно ликвидированы только в годы перестройки. В качестве источников автор использует не только значительный массив архивных материалов, но и многочисленные воспоминания и интервью бывших узников ГУЛАГа (большое количество интервью взяты самой Эпплбаум). За рамками исследования осталась история репрессий как таковых, история карательных органов, а также история спецпоселений.

Первая часть монографии посвящена становлению ГУЛАГа и охватывает период с момента прихода большевиков к власти до 1939 г. За два десятилетия развитие советской пенитенциарной системы прошло несколько этапов. Во время Гражданской войны большевики вынуждены были импровизировать, поскольку, с одной стороны, предполагалось, что преступность является порождением классового общества и с установлением социализма должна постепенно исчезнуть, и это, казалось, делало тюрьмы ненужными, а с другой стороны, в обиход быстро вошло понятие о врагах советской власти (включая представителей других социалистических партий) как об особо опасной категории заключенных, требующей особого режима содержания. Уже тогда широко практиковалось заключение представителей «эксплуататорских» классов в концлагеря, а в 1923 г. для содержания политических заключенных был создан постоянно действующий лагерь в бывшем Соловецком монастыре. В 1928–1929 гг. было принято решение о создании по всей стране системы концлагерей по образцу Соловецкого в надежде использовать их предполагаемый экономический потенциал. Одновременно в 1929 г. началась поэтапная передача пенитенциарной системы из Наркомата юстиции в ОГПУ, в структуре которого было создано новое Главное управление лагерей – ГУЛАГ (термин концентрационный лагерь в 1930 г. из пропагандистских соображений был заменен на более благозвучное наименование исправительно-трудовой лагерь).

Во второй части описывается повседневность ГУЛАГа. Автор подробно (12 глав из 27) разбирает такие проблемы, как порядок ареста, методы следствия, условия содержания в следственных и пересыльных тюрьмах, этап, условия жизни и труда в лагерях, отношения заключенных между собой и с лагерной администрацией (включая неформальную стратификацию и иерархию заключенных), стратегии выживания, общие черты и различия в опыте узников советских и нацистских концлагерей. Внимательно анализируется также психология лагерного начальства и охранников. Отдельные главы посвящены положению женщин и детей, судьбе больных и «доходяг», побегам и бунтам.

Третья часть посвящена дальнейшему развитию ГУЛАГа в период Второй мировой войны и в послевоенные годы, в том числе после смерти Сталина. Автор описывает, в частности, «зенит» советской лагерной системы (на 1 января 1950 г. в лагерях и колониях ГУЛАГа, по официальным данным, содержался 2 561 351 заключенный, ссыльных и спецпоселенцев было примерно столько же) и последовавший за ним глубокий кризис начала 1950-х годов, когда неэффективность ГУЛАГа, в том числе экономическая, стала очевидной даже для высшего советского руководства за исключением разве что самого Сталина. В последующих главах рассматривается массовая реабилитация после XX съезда партии и деятельность репрессивной машины в 1960–1980-е годы. Несмотря на то что в этот период политические репрессии приобрели адресный и, как следствие, довольно ограниченный характер, сама пенитенциарная система при Хрущёве изменилась не столько качественно, сколько количественно, так что условия содержания новых политзаключенных зачастую не слишком отличались от существовавших в сталинские годы. Подлинным концом ГУЛАГа стала лишь амнистия политзаключенных, объявленная М.С. Горбачёвым в 1986 г. и завершившаяся, что симптоматично, только в феврале 1992 г., уже после распада СССР.

В приложении к книге дается обзор последних исследований по статистике репрессий. Согласно наиболее осторожным оценкам, население ГУЛАГа в начале 1950-х годов колебалось в районе 2 500 000 человек; всего через лагеря в 1929–1953 гг. прошли около 18 млн. человек, через фильтрационные лагеря – примерно 700 000 человек, через спецпоселения – шесть или семь миллионов (1 января 1953 г. на спецпоселении числились 2 753 356 человек), в советском плену во время Второй мировой войны оказались более 4 млн. человек. Число погибших в результате репрессий составляет не менее 2 750 000, хотя реальные цифры, как отмечает автор, вероятно, значительно выше.

Спецпоселения

Системе спецпоселений – до сих пор сравнительно малоизученной странице истории сталинских репрессий – посвящена монография Линн Виолы (университет Торонто) «Неизвестный ГУЛАГ: Затерянный мир сталинских спецпоселений» (11). Созданные в 1930–1931 гг. для раскулаченных крестьян, спецпоселения в дальнейшем использовались также для «социально опасных элементов» и депортированных народов. История спецпоселений оставалась запретной темой практически до самого распада СССР, активное рассекречивание и публикация документов по этой проблематике начались только в 1990-е годы. Как следствие, в поле зрения исследователей оказались прежде всего сталинские концлагеря, тогда как история спецпоселений и сейчас в значительной степени остается в тени. Между тем идея массового принудительного труда была впервые опробована именно в спецпоселениях; сеть исправительно-трудовых лагерей в начале 1930-х годов еще только создавалась. Масштабы кулацкой ссылки были поистине астрономическими: на пике своего роста – в конце 1931 г. – спецпоселения насчитывали 1 803 000 жителей. Население лагерей достигло аналогичной численности только к концу 1938 г., на исходе Большого террора. Таким образом, спецпоселения фактически представляли собою еще одну систему принудительного труда в СССР, основанную на своих специфических методах эксплуатации, сопоставимую по размерам с ИТЛ и существовавшую параллельно с ними. В своей книге Виола описывает возникновение, внутреннее устройство и эволюцию спецпоселений для бывших кулаков, преимущественно на территории Северного края, на протяжении 1930–1940-х годов. В книге используются как многочисленные документальные материалы из центральных и местных архивов (в публикации некоторых из них Виола ранее принимала непосредственное участие), так и обширный массив источников личного происхождения, включая «письма во власть», воспоминания, материалы устной истории.

В первых четырех главах монографии подробно описывается первый этап депортации кулаков (1930). Решение о начале массового раскулачивания было принято в январе в ответ на сопротивление крестьян начавшейся сплошной коллективизации. Поскольку саму коллективизацию планировалось завершить к марту, операцию по раскулачиванию необходимо было выполнить к этому же сроку. Такая спешка делала невозможной сколько-нибудь серьезную заблаговременную подготовку к проведению депортации. Более или менее планомерно проходил лишь сам процесс выселения раскулаченных в отдаленные районы на севере и на востоке страны. По поводу дальнейшей судьбы депортируемых крестьян существовали только самые общие идеи об использовании их труда для освоения труднодоступных территорий. Местная администрация была не готова принять такое количество ссыльных. Никаких конкретных планов по их благоустройству и содержанию в январе 1930 г. не существовало, эти вопросы пришлось решать буквально «на лету», когда эшелоны с выселенными кулаками уже направлялись к месту назначения. Только весной–летом 1930 г. было организовано строительство спецпоселений; к осени, когда туда начали перевозить членов семей ссыльных, эта работа была выполнена менее чем наполовину.

Вторая часть книги (пять глав) охватывает период с начала 1930-х по середину 1940-х годов. Несмотря на официально провозглашенную утопическую концепцию «перековки» сосланных кулаков принудительным трудом, на практике руководство всех уровней относилось к спецпоселенцам в высшей степени прагматически, как к дешевой рабочей силе. События последующих лет показывают, что Сталин и его окружение никогда всерьез не рассчитывали добиться от взрослого населения спецпоселков лояльности по отношению к советскому режиму; определенные надежды связывались лишь с детьми депортированных крестьян. В 1931 г. спецпоселения были переданы в ведение ОГПУ, для управления ими был создан специальный Отдел спецпоселений ГУЛАГа. Предполагалось, что это позволит навести порядок в системе управления, наладить снабжение спецпоселений всем необходимым и организовать должным образом труд ссыльных. На практике, однако, были достигнуты лишь ограниченные успехи. Сыграло свою роль и продолжение депортаций: в течение 1931 г. ссылке в спецпоселения подверглись 1 244 000 человек, в дополнение к 560 000 человек, депортированным в 1930 г. Тем не менее к январю 1932 г. численность спецпоселенцев составляла лишь 1 317 000 человек: смертность от болезней и истощения приняла катастрофические масштабы. Начавшееся было улучшение условий проживания в спецпоселках перечеркнул голод 1932–1933 гг., унесший 241 000 жизней. В условиях голода резко возросло количество побегов: за те же 1932–1933 гг. из спецпоселений сумели вырваться примерно 331 000 человек. Столкнувшись с неудачным опытом раскулачивания, сталинское руководство отказалось от массовых депортаций подобного масштаба и сделало основную ставку на дальнейшее развитие системы исправительно-трудовых лагерей, которые постепенно обогнали спецпоселения по числу узников. Тем не менее население спецпоселений, переименованных в трудпоселения, продолжало пополняться, в том числе в ходе национальных депортаций накануне и в годы Отечественной войны. За первыми, весьма ограниченными, волнами реабилитации бывших кулаков в середине 1930-х годов последовали массовые аресты в 1937–1938 гг. в соответствии с приказом НКВД № 00447; автор не без основания называет эту акцию «вторым раскулачиванием».

Подлинная реабилитация – и то далеко не полная – сосланных кулаков состоялась лишь в годы Отечественной войны. К 1941 г. в трудпоселениях проживало около 1 500 000 человек, в том числе 930 000 раскулаченных. 11 апреля 1942 г. ГКО принял решение о начале призыва трудпоселенцев в армию. 22 октября того же года были освобождены семьи военнослужащихтрудпоселенцев (всего с учета было снято 47 000 человек). Наконец, в январе 1945 г. в гражданских правах были восстановлены все бывшие раскулаченные, однако покидать место ссылки без специального разрешения им по-прежнему не позволялось.

По заключению Виолы, в системе спецпоселений отразились многие характерные черты сталинского режима в целом. Сама идея депортации кулаков была рождена сложным и противоречивым отношением большевиков к крестьянству. С одной стороны, марксистская теория (имевшая довольно отдаленное отношение к действительности российской деревни) делила крестьян на кулаков, середняков и бедняков, из которых первые рассматривались как сельская буржуазия, а третьи и частично вторые – как потенциальные союзники пролетариата в построении социализма. С другой стороны, в сознании большевистского руководства прочно утвердился стереотип крестьянства как носителя отсталости, имманентно враждебного любым прогрессивным начинаниям советской власти. Как следствие, «кулак был немногим больше, чем символ и козел отпущения за всех крестьян в рамках идеологии, которая не могла быть эксплицитно антикрестьянской» (11, с. 187). К этому добавилось представление о крестьянстве как о «внутренней колонии», эксплуатация которой должна была дать государству необходимые средства для осуществления индустриализации. Кроме того, в идее спецпоселений, как и в концепции исправительно-трудовых лагерей, воплотились утопические надежды на «перековку классовых врагов» принудительным трудом (в некотором смысле колхозы выполняли ту же функцию для крестьянства в целом). В то же время в истории кулацкой ссылки отразилась и общая слабость советской государственной машины, которая при внешнем облике тоталитарного Левиафана зачастую не обладала ни достаточной информацией, ни необходимыми ресурсами (прежде всего кадровыми) для того, чтобы не только на словах, но и на деле удерживать ситуацию на местах под постоянным и прочным контролем. Именно эта аморфность большевистского государства стала одной из причин хаоса 1930–1931 гг. в организации быта депортированных.

Жертвы репрессий

Монография Х. Куромия «Голоса мертвых: Сталинский Большой террор в 1930-е годы» (8) посвящена судьбам простых советских граждан, попавших в жернова сталинских репрессий в ходе «массовых операций» НКВД в 1937–1938 гг. Автор ставит перед собой непростую задачу восстановить подробности биографии тех жертв террора, которые не принадлежали ни к политической, ни к интеллектуальной или культурной элите. Именно такие простые граждане составили абсолютное большинство среди людей, осужденных «тройками» летом 1937 – осенью 1938 г.; тем не менее их судьбы до сих пор почти не изучены историками – не в последнюю очередь из-за дефицита источников.

Книга написана на примере репрессий в Киеве; большинство людей, чьи биографии описывает Куромия, похоронены в так называемых Быковнянских могилах – массовых захоронениях расстрелянных в лесу вблизи поселка Быковня, ставшего в 1923 г. частью города. По словам автора, такой выбор объекта исследования обусловлен отчасти его прежним опытом плодотворного сотрудничества с украинскими коллегами, отчасти же – тем, что на Украине в настоящее время доступ к архивным документам сталинской эпохи гораздо менее затруднен, нежели в России. Куромия отмечает, что Большой террор в Киеве принципиально не отличался от репрессий на остальной территории Украинской ССР и в других советских республиках, поэтому его наблюдения позволяют не только «вернуть голоса» некоторым жертвам сталинских чисток, но и сделать определенные выводы о событиях 1937–1938 гг. в целом. Книга состоит из введения и 13 глав, в каждой из которых описываются репрессии против определенной категории населения на примере одной или нескольких наиболее интересных биографий.

Основным источником при написании монографии стали следственные дела репрессированных, переданные в Центральный государственный архив общественных объединений в Киеве (бывший партийный архив КП(б)У) из архива Службы безопасности Украины. Используются также документы из РГАСПИ, РГВА и ряда зарубежных архивов. Выборка следственных дел в основном случайная. Однако автор отмечает, что дела репрессированных женщин он изучал все без исключения, объясняя это тем, что, поскольку аресты женщин были нетипичным явлением, в их делах можно найти дополнительную информацию, которая может отсутствовать в делах арестованных мужчин; как следствие, процент женщин среди «персонажей» его монографии значительно превышает их долю от общего числа казненных.

Всего с апреля 1937 по декабрь 1938 г. включительно в Киеве были расстреляны 3555 человек (во всей Украинской ССР – 123 421 человек). В массовых захоронениях близ Быковни идентифицированы останки более чем 10 000 человек: на этом полигоне хоронили также тела расстрелянных в других городах Киевской области; кроме того, здесь же, по некоторым данным, захоронены останки примерно 7000 человек, казненных нацистами.

Выборка дел, проанализированных автором, довольно разнообразна. Для многих репрессированных роковым оказалось социальное происхождение: отдельные главы монографии посвящены арестам священников и бывших кулаков. Репрессии по национальному признаку также не обошли Киев стороной: только в 1937 г. были арестованы, по официальным данным, 26 корейцев, 17 китайцев и 35 японцев, в основном по обвинению в шпионаже в пользу Японии. По свидетельствам современников, китайцы и корейцы в этом году буквально исчезли из Киева. В группу риска входили и поляки (18,9% от общего числа арестованных на Украине в 1937–1938 гг., притом что доля поляков в населении республики составляла всего 1,5%); многим из них были предъявлены обвинения в участии в давно прекратившей к тому времени свое существование Польской военной организации (POW). К репрессиям против представителей «подозрительных» национальностей прибавились аресты граждан, имевших родственников за границей; чаще всего это были люди, чьи семьи оказались разделенными в результате Гражданской войны и распада Российской империи, или просто переехавшие в Киев уроженцы Польши, Прибалтики и Бессарабии, отделившихся от России в 1918–1920 гг. Арестам подверглись также лица, работавшие в иностранных консульствах в Киеве или просто посещавшие их по различным делам: практически любой контакт с иностранными дипломатами становился поводом для подозрений в шпионаже, даже если в действительности речь шла всего лишь о попытках вернуться на родину, ставшую заграницей, или восстановить связи с родственниками; романтические отношения с сотрудниками консульств тем более оказывались смертельно опасными. На примере нескольких человек, завербованных в разное время НКВД в качестве информаторов и репрессированных в период Большого террора, Куромия показывает, что даже сотрудничество с «органами» само по себе еще не было гарантией выживания. Причиной ареста могли быть и музыкальные предпочтения (бандуристов арестовывали по обвинению в национализме), и даже фамилия (в числе репрессированных оказались несколько Троцких, не имевших, разумеется, никакого отношения к опальному лидеру левой оппозиции).

Отдельная глава посвящена репрессиям против членов семей арестованных. Как видно из проанализированных автором материалов, родственные связи даже в те годы могли быть исключительно прочными. К примеру, родственники Юлии Харитоновны Мищенко поддерживали ее после ареста и добивались, хотя и безуспешно, пересмотра ее дела (реабилитирована после смерти Сталина). Александра Михайловна Дзевитская, Феня Моисеевна Сосновская-Будницкая и Аполлония Куровская, несмотря на все усилия следователей, так и не признали своей вины и не дали показаний против своих мужей. Их дальнейшая судьба сложилась по-разному: Сосновская-Будницкая была сослана в Караганду, Дзевитская расстреляна. Куровской повезло: после смещения Ежова обвинения с нее были сняты.

Судьбе родственников «врагов народа» в сталинский период посвящена также статья Голфо Алексопулос (университет Южной Флориды) «Сталин и отношение к родству: Практика коллективного наказания, 1920–1940-е годы» (3). Автор отмечает, что хотя данный вопрос постоянно находится в центре внимания исследователей, до сих пор не предпринималось попыток изучить репрессии против родственников как систему, существовавшую на всем протяжении сталинского правления, проследить ее корни и оценить ее влияние на советское государство в целом. Традиция круговой поруки существовала на Руси столетиями; более того, еще Иван IV и Петр I практиковали репрессии в отношении семей осужденных по политическим мотивам. В советский период к такому культурному наследию добавилось двойственное отношение большевиков к самому институту семьи, который, с одной стороны, признавался необходимым для нормального функционирования общества и государства, но, с другой стороны, рассматривался как пережиток буржуазного строя, препятствующий развитию нового, советского коллективизма. К тому же семейные отношения в наименьшей степени поддавались государственному контролю, и это постоянно поддерживало настороженное отношение к семье, родственным узам как к дополнительному потенциальному источнику угрозы. Как следствие, сталинский террор в значительной степени был направлен не столько против индивидов, сколько против семей. С каждой новой волной массовых чисток репрессии в отношении родственников осужденных, включая детей, становились все более жестокими. Оперативный приказ НКВД № 00486 от 15 августа 1937 г. – о «женах изменников Родины» – делал преступным сам факт родства. В тесной связи с предубеждением против родственных отношений находятся, по мнению автора, и репрессии против национальных меньшинств, начавшиеся еще в 1930-е годы и достигнувшие своего апогея в период Отечественной войны, которые также строились по принципу коллективной ответственности. В то же время именно смягчение отношения к родственникам осужденных зачастую становилось сигналом о предстоящем смягчении террора в целом. Так, оперативным приказом НКВД № 00689 от 17 октября 1938 г. был отменен пункт 36 приказа № 00486 – об обязательном аресте жен «врагов народа» одновременно с мужьями, а 5 июля 1954 г. постановлением Совета министров СССР были сняты ограничения с детей спецпоселенцев в возрасте до шестнадцати, в то время как их родителям пришлось ждать своего освобождения еще несколько лет.

Статья М. Илич «Забытые пять процентов: Женщины и политические репрессии» (10, с. 116–139) посвящена судьбе репрессированных женщин. Эта проблема до сих пор привлекает лишь ограниченное внимание исследователей, поскольку подавляющее большинство жертв сталинских чисток составляют мужчины; доля женщин среди репрессированных не превышает 4–5%. Вопреки распространенному мнению, это были не только жены арестованных. Как показывает статистический анализ опубликованных книг памяти, значительное число женщин были осуждены за собственные политические убеждения (бывшие члены социалистических партий или оппозиционных группировок внутри ВКП(б)) или в результате гонений на церковь: в списках репрессированных довольно много сектанток, а также бывших монахинь, церковных старост и других женщин, так или иначе связанных с церковью. В статье рассматриваются также механизмы репрессий против женщин, в том числе уже упоминавшийся приказ НКВД № 00486. Особый раздел посвящен арестам членов семей высокопоставленных партийных и государственных руководителей.

Региональные проявления Большого террора

К числу перспективных направлений историографии сталинских репрессий относится и изучение их региональных особенностей. Как отмечают М. Илич и Кристофер Джойс в статье «Вспоминая жертв политических репрессий: Чистки в Мордовии» (10, с. 163–190), этот немаловажный вопрос до сих пор по большей части игнорируется исследователями: несмотря на общее смещение интереса от чисток на верхних «этажах» партийного и государственного руководства к влиянию репрессий на судьбы простых граждан, наиболее активно по-прежнему изучаются чистки в Москве и Ленинграде. Стремясь проследить влияние Большого террора в советской глубинке, Илич и Джойс избрали предметом своего исследования репрессии в Мордовии – отдаленном от Москвы по преимуществу аграрном регионе с относительно низкими темпами коллективизации. Основу исследования составил статистический анализ изданного в 2000 г. в Саранске мартиролога «Память: Жертвы политических репрессий». В статье не рассматривается судьба заключенных, отбывавших наказание в Мордовии, поскольку сведения о них не попали в книгу памяти; авторы связывают это с тем обстоятельством, что необходимая информация, по-видимому, содержится не в местных архивах, а в документах центрального аппарата ГУЛАГа. Илич и Джойс изучают прежде всего социодемографический состав жертв двух основных волн массового террора: 1929–1933 и 1936–1938 гг. Они выделяют также третью волну арестов и казней в 1941–1943 гг., однако записи за этот период в используемом ими мартирологе в большинстве своем (до 60%) не содержат подробной информации; Илич и Джойс констатируют, что данный вопрос нуждается в дополнительном исследовании. Кроме того, в статье анализируется статистика смертных приговоров, вынесенных в Мордовии за 1918–1951 гг., а также состав женщин – жертв террора в республике (14% записей в книге памяти).

Эти же методы Джойс применяет и в статье «Дважды жертвы: Большой террор в Коми АССР» (10, с. 191–220). Как и в случае с Мордовией, имеющиеся материалы позволяют выделить третью волну массовых репрессий в 1941–1943 гг., причем в Коми она по своим масштабам даже превосходила Большой террор (около 3100 арестов против примерно 1600 в 1937–1938 гг.); автор связывает это с тем фактом, что начавшаяся война усилила опасения властей получить «пятую колонну» в концлагерях, а также с восстанием в Воркутлаге в январе 1942 г. Социодемографический анализ опубликованных данных о местных жертвах политических репрессий в значительной степени согласуется с данными по СССР в целом: в группу риска входили прежде всего мужчины среднего возраста, по национальности русские, украинцы или представители местного этноса – коми. Имеется, однако, и важное отличие от общесоюзных показателей. На территории Коми АССР было сосредоточено значительное число концлагерей, население которых к 1 января 1938 г. насчитывало 73 729 заключенных (7,4% населения ГУЛАГа в целом), а к 1 октября того же года – уже 106 390 человек (8,5% от общего числа узников ГУЛАГа). Это позволяло репрессивным органам значительное число уголовных дел фабриковать против заключенных как наименее защищенной группы населения. Заключенные и спецпоселенцы составили наибольшую часть (62,5%) жертв репрессий 1937–1938 гг. в Коми; этим же, по-видимому, объясняется и необычно высокая доля смертных приговоров по республике – 61%, тогда как, к примеру, в Мордовии к расстрелу были приговорены лишь 31,7% лиц, арестованных в годы Большого террора. Это тем более поразительно, что заключенные по определению уже были изолированы от остальной части советского общества и в силу этого вряд ли могли представлять сколько-нибудь серьезную угрозу для правящего режима. Сотрудники НКВД, очевидно, рассуждали иначе.