Текст книги "История России в современной зарубежной науке, часть 3"

Россия в эпоху позднего сталинизма: Общество между реконструкцией и изобретением
(Реферат)

Late Stalinist Russia: society between reconstruction and reinvention / Ed. by Fürst J. – Abingdon, Oxon; New York: Routledge, 2006. – XIV, 287 p

Сборник, в котором освещаются проблемы так называемого «позднего сталинизма» – времени, почти не изучавшегося в зарубежной историографии, – составлен преимущественно из работ представителей молодого поколения историков. Как отмечает во введении редактор книги британская исследовательница Джулиана Фюрст, в статьях представлены не только новые темы, но и новые направления в изучении советского периода, которые пытаются ликвидировать разрыв между социальной и культурной историей. Не будучи ни полностью дискурсивной, ни целиком эмпирической, советская история проделала «антропологический поворот», что позволяет исследователям давать культурные и контекстуальные интерпретации реальных феноменов. Через десять лет после «архивного поворота», продолжает Дж. Фюрст, отличительным признаком исторических исследований стало разнообразие, что сказывается и в широте спектра используемых источников: от архивных и законодательных документов до интервью и фотографий (с. 16–17).

Помещенные в сборнике статьи предлагают новый взгляд на сталинизм как на особый феномен, обладающий собственной динамикой и логикой. Он характеризуется целым рядом новых явлений, ассоциирующихся с так называемым «зрелым социализмом»: возникновение (зачаточного) общества потребления, рождение молодежных контркультур, рост среднего класса. Однако главной его чертой является переходный характер возрождающегося после тяжелейшей войны общества, «двуликого», как и все переходные общества, у которых одно лицо смотрит назад, в недавнее и отдаленное прошлое, а другое – вперед, в будущее (с. 2).

Изучение общества периода позднего сталинизма проводится в сборнике по нескольким линиям, сосредоточиваясь вокруг таких аспектов, как «форматирующее воздействие войны», «мания контроля», советская субъективность и индивидуализм, устремленность в будущее.

Как отмечает Дж. Фюрст, характерной особенностью этого периода было отторжение государственным дискурсом всяких ассоциаций, связанных с «травмой»: считалось, что все раны войны – как материальные разрушения, так и психологические – будут залечены, как только вернется советская власть. Отсюда – крайне будничное отношение к уничтоженным городам, к калекам и сиротам, к возвращавшимся домой солдатам, чьи проблемы попросту игнорировались. Со временем память о войне народной была подавлена и заменена коллективной памятью о победоносной войне, выигранной под руководством генералиссимуса Сталина. Тем не менее опыт войны сформировал общество как на личном, так и на коллективном уровне. Война и миф о ней лежали в основе принимавшихся внешне– и внутриполитических решений. Она всегда присутствовала в сознании народа и как тяжелое прошлое, и как угроза будущему, формируя образ мыслей, действий (и взаимодействий) людей. Война сформировала поколения, создала новые узловые точки идентификации и механизм для новой социальной стратификации. В конечном итоге, пишет Дж. Фюрст, ее нельзя было игнорировать (с. 6).

Советская администрация прекрасно осознавала те разрушения, которые несла с собой война. В статье М. Накачи (США) о Семейном кодексе 1944 г. демонстрируется, как отразилось понимание масштабности людских потерь в законодательстве. Новый кодекс был недвусмысленно направлен на повышение рождаемости, государство брало на себя заботу об одиноких матерях, поощряя таким образом не только неполную семью (что считалось позором по советским нормам конца 1930-х годов), но и рождение детей вне брака. И хотя этот политический курс был принят в годы войны, когда Красная армия еще не дошла до Берлина, с его последствиями советское общество имело дело вплоть до 1970-х годов (с. 45).

Тяжелые последствия войны и попытки государства каким-то образом преодолеть их рассматриваются в статьях Беаты Фризелер (Германия) об инвалидах Красной армии и Тимоти Джонстона (Великобритания) о панических слухах в СССР в 1945–1947 гг., помещенных в первой части книги. Вторая ее часть «Бараки, очереди и личное подсобное хозяйство: Послевоенный городской и сельский ландшафт» посвящена тем стратегиям выживания, которые вырабатывали люди в условиях крайней бедности. В статье Дональда Филцера (Великобритания) рассматриваются условия жизни городского населения, а Жан Левеск (Канада) исследовал положение в деревне и кампанию 1948 г. по выселению «паразитов», которую называли «вторым раскулачиванием».

В третьей части («Коррумпированное государство: Война и подъем теневой экономики») в статьях американских историков Джеймса Хайнцена и Синтии Хупер показывается, как в условиях хаоса и незащищенности послевоенных лет усиливались тенденции терпимости к коррупции и официального сотрудничества с ней. Во многих отношениях, замечает Дж. Фюрст, второстепенные последствия войны оказались гораздо хуже, чем разрушения и опустошение территорий.

Новые поколения, вырабатывавшие собственную идентичность, являются темой четвертой части книги. В статье Марка Эделе (Австралия) рассматриваются политические настроения победителей, которые, однако же, не сформировали монолитную группу, объединенную общим военным опытом. Автор подчеркивает многоголосие сообщества фронтовиков и тот факт, что их в корне различающиеся между собой взгляды в отношении сталинизма вскоре стали общепринятыми для населения в целом (с. 191). Два других поколения исследуются в статьях Энн Лившиц (США) и Джулианы Фюрст, посвященных, соответственно, детям и молодежи.

В пятой части книги («Послевоенные пространства: Реконструируя новый мир») помещено исследование Ребекки Мэнли (Канада), в котором конфликты, возникающие в связи с возвращением эвакуированных в свои квартиры, занятые новыми жильцами, позволяют поставить вопрос о новом понимании прав личности после пережитого опыта войны. Статья Моники Рутерс (Швейцария) о реконструкции улицы Горького демонстрирует несоответствия между официальным и народным пониманием значения (и предназначенности) этого места, что свидетельствовало о возникновении своего рода «трещин» в сталинском обществе (с. 265).

В «Заключении» Ш. Фицпатрик подводит итоги изучения периода позднего сталинизма, подчеркивая, что «плоды победы в долгосрочной перспективе оказались более важными, чем произведенное войной опустошение» (с. 271). Советский Союз стал не просто признанной мировой державой, но одной из двух сверхдержав. Война стала краеугольным камнем советского патриотизма, который психологически воспринимать было гораздо легче, чем марксистско-ленинский патриотизм. Другим «облегчением» послевоенных лет стал отказ властей от политики стигматизации по классовому признаку. Принадлежность к советскому народу («советскость») становится естественной для каждого, кто участвовал в войне – на фронте и в тылу.

Однако, замечает Ш. Фицпатрик, именно обстоятельства, связанные с войной, сделали для многих людей – попавших в плен, подозревавшихся в сотрудничестве с фашистами или представителей депортированных народов – советский социальный статус проблематичным. Указывая на сильный элемент ксенофобии в послевоенном советском патриотизме, Фицпатрик останавливается на проблеме антисемитизма, как официального, так и бытового, вышедшего на поверхность в эти годы (с. 272–273).

Отмечает Фицпатрик и серьезные перемены в рядах сталинской бюрократии, где наряду с общей квалификацией возрастает профессиональное самосознание, связанное, вероятно, с приходом нового поколения управленцев среднего уровня, и исчезает понятие «буржуазные специалисты». Как показали в своих статьях С. Хупер и Дж. Хайнцен, этот период отмечен ростом коррупции, особенно взяточничества, процветавшего во время войны. Отсутствие каких-либо успехов в борьбе с этими тенденциями они связывают с новой политикой «уважения к кадрам», которая в итоге привела в этот период к росту «нового класса», описанного в свое время Джиласом.

Еще одним важным изменением считает Фицпатрик повышенное внимание Коммунистической партии к частной жизни своих членов, которое потом стали интерпретировать как главную черту «советского тоталитаризма». В целом же происходит отход от революционной идеологии и политической психологии к мировоззрению, в центре которого находилась гордость за свою великую державу. Учитывая ряд новых явлений в обществе, включая возникновение молодежных субкультур, период позднего сталинизма нельзя назвать «мрачным воплощением тоталитарной диктатуры». В этот период, заключает автор, были заложены основы как последующих успехов, так и окончательного провала СССР как государства и как проекта по переустройству общества (с. 277).

О.В. Большакова

Советская Украина глазами зарубежных историков
(Сводный реферат)

1. Екелчик С. Лидер, победа и нация: Государственные праздники в Советской Украине при Сталине (Киев, 1943–1953)

Yekelchyk S. The leader, the victory, and the nation: Public celebrations in Soviet Ukraine under Stalin (Kiev, 1943–1953) // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. – Stuttgart, 2006. – N 54, H. 1. – S. 3–19

2. Митсуёси Е. Национальные образы женщин в Западной Украине в период позднего сталинизма: Журналы, литература и воспоминания

Mitsuyoshi Y. Public representations of women in Western Ukraine under late Stalinism: Magazines, literature, and memoires // Ibid. – P. 20–35

3. Голчевски Ф. Несовместимое прошлое Польши и Украины

Golczewski F. Poland’s and Ukraine’s incompatible pasts // Ibid. – P. 37–49

4. Йильге В. Политизация истории и Вторая мировая война в посткоммунистической Украине, (1986/1991 – 2004/2005)

Jilge W. The politics of history and the Second world war in postcommunist Ukraine, (1986/1991 – 2004/2005) // Ibid. – P. 50–81

Статьи в тематическом номере журнала, посвященном Второй мировой войне и исторической памяти в советской и постсоветской Украине, анализируют создание политических символов, формирование коллективной памяти и идентичности во время и после войны, а также современную ситуацию.

Канадский исследователь С. Екелчик (1) исследует формы и функции связанных с войной публичных праздников в Киеве в 1943–1953 гг. При Сталине, пишет он, государственные праздники рассматривались как важный политический ритуал, позволяющий гражданам демонстрировать свою поддержку советской власти. Когда 6 ноября 1943 г. советские войска вошли в Киев, их приветствовало местное население, ведь большинство оставшихся в городе были расположены к советской власти. Партийные лидеры и военные сумели превратить хаос первых часов встречи советских войск в Киеве в последовательный рассказ о «народном праздновании». В последующие годы украинские власти прилагали огромные усилия к организации празднований в столице (1, с. 3).

В годы Великой Отечественной войны украинский календарь был пополнен рядом новых праздников. С течением времени власти «понизили значение торжеств, относящихся к войне, одновременно включив в советский канон специфически украинские праздники». Автор пишет, что эта эволюция отразила масштабные идеологические процессы в период развитого сталинизма, а критика «спонтанности» праздничных мероприятий отображала стремления возродить строгий идеологический контроль. Однако в конечном итоге партийный аппарат был способен лишь обеспечить присутствие людей на парадах и митингах, но не добиться желаемого символического взаимодействия. «В последние годы существования сталинского режима мечта большевиков переделать людей превратилась в систему политических ритуалов, простое участие в которых означало принадлежность к советскому политическому миру» (1, с. 4).

День освобождения Киева праздновался 6 ноября, т.е. перед главным праздником страны – 7 ноября. В 1943–1945 гг. в местных газетах эти дни назывались «двойным праздником» или «праздником украинской столицы». Отмечались и специфически украинские даты, например, в марте 1944 г. праздновалось 130-летие со дня рождения великого украинского поэта Тараса Шевченко. Торжества включали в себя митинги, концерты и собрание украинских лидеров в здании Киевского оперного театра, т.е., как пишет автор, это была «почесть, поставившая день рождения Шевченко выше, чем такие праздники, как День артиллерии» (1, с. 11). Чуть менее впечатляющими были празднования 150-летия со дня рождения философа Григория Сковороды в 1944 г., 100-летнего юбилея драматурга Ивана Карпенко-Карого в 1945 г. и 75-летия со дня рождения поэтессы Леси Украинки в 1946 г.

В то же время основные праздники Украины должны были непременно носить советский характер. Так, в 1947 г. праздновалось 30-летие создания Советской Украины. Несмотря на то что в СССР «круглыми датами» считались только 25, 50, 75, 100, 125 и т.д. лет, Хрущёву удалось получить специальное разрешение Сталина на празднование 30-летия УССР, поскольку в 1942 г., когда республике исполнилось 25 лет, она находилась под нацистской оккупацией. Власти назвали данный праздник «всенародным праздником украинского народа» и перенесли его с 25 декабря на 25 января, чтобы эта дата не стояла рядом с Новым годом или Рождеством, которое отмечали некоторые национальные меньшинства.

Автор приходит к выводу о том, что превращение официальных праздников в народные гуляния с широкой продажей дефицитных продуктов свидетельствовало о нараставшей ритуализации политической жизни, когда акт «благодарения Сталина» был более важен, чем сам объект благодарения. В целом массовые мероприятия в сталинский период предназначались для создания новой коллективной памяти, состоящей из социалистического и этнического компонентов. При этом власти постепенно снижали значение победы в Великой Отечественной войне, поскольку она рассматривалась как «еще один символический подарок от Сталина и партии, а не достижение народа» (1, с. 19).

В статье Е. Митсуёси (2) исследуются репрезентации западноукраинской женщины в советской украинской прессе. Эти образы сыграли большую роль в создании новой идентичности и гендерных норм в регионе, которые следовало согласовать с советскими. Автор отмечает, что в 1930-е годы обещания советских властей «освободить» женщину привели к тому, что она несла двойную нагрузку, совмещая работу и домашний труд. Е. Митсуёси называет рассматриваемый период (1930–1940-е годы) «неоконсервативным социалистическим патриархатом» (2, с. 20).

Женщины Западной Украины с конца XIX в., еще при Габсбургской монархии, развивали собственное движение, называемое «прагматическим феминизмом», которое включало в себя участие в сфере образования, культуры, в кооперативном движении, женской прессе, а также защиту украинской греко-католической церкви. В межвоенный период женское движение оформилось в «Союз украинок» и развивалось в тесном взаимодействии с националистическим движением.

С 1939 г., когда к СССР были присоединены западноукраинские земли, советские власти и украинская интеллигенция пытались создать официальное советское самосознание в Западной Украине. В их задачи входило также создание единого украинского советского государства. Для этого необходимо было придумать историю о многовековой борьбе населения Западной Украины за объединение с остальными украинскими землями в составе единого украинского государства. С этой целью создавались новые музеи и библиотеки, переименовывались вузы, театры и улицы.

Западноукраинская проблематика присутствовала и на страницах женских журналов. Объединение Украины в специфическом гендерном варианте пропагандировалось на страницах журналов «Колхозница Украины» и «Советская женщина». В этих журналах рассматривались политические события в Западной Украине, печатались фантастические и реалистические истории о жизни женщин в западноукраинском обществе. Публикации сосредоточились на «строительстве новой жизни», на женщинах, которые выиграли от участия в политической жизни страны и отличились в труде. А примеры работы женщин в традиционно мужских сферах деятельности привлекали внимание СМИ как «символы новых советских женщин, которые выполняют работу наравне с мужчинами» (2, с. 23).

В дополнение к практике вовлечения представительниц слабого пола в политическую и экономическую жизнь «с целью гарантировать независимость и равенство женщин подчеркивалась роль женщины как матери и жены» (там же). Советские власти открыли на Западной Украине сеть социальных учреждений, таких как Дома ребенка и женские клиники с персоналом из Восточной Украины. СМИ постоянно сообщали об улучшении медицинского и социального обслуживания матерей. На страницах газет появлялись их восторженные отзывы о жизни в СССР, который оказывал им значительную финансовую поддержку в воспитании детей, что было невозможно себе представить в период пребывания украинок под польским господством.

В Западной Украине не только развивалось национальное самосознание и отстаивалась независимость Украины. Здесь активно формировалась женская художественная литература. Именно в Западной Украине родились известные писательницы-феминистки, такие как Наталья Кобринская, Ольга Кобылянская, Ирина Вильде, Ванда Василевская. В 1940-е годы советские власти не были заинтересованы в представлении этих женщин как феминисток, равно как в обеспечении законности существования женских организаций. Впрочем, они и не запрещали деятельность западноукраинских писательниц, что было связано с официально проходившим в единственной стране мира – СССР – процессом «освобождения женщин». В частности, Ольге Кобылянской (1863–1942) советские власти даже выразили свою поддержку, организовав в 1940 г. празднование 50-летия ее литературной деятельности. Участие Кобылянской в женских организациях упоминалось, но представлялось как ее «борьба за женскую духовную эмансипацию…» (2, с. 25).

А Ванда Василевская (1905–1964) вообще считалась «советской» западноукраинской писательницей. Полька по национальности, она была женой известного украинского политика и писателя Александра Корнейчука, лауреатом сталинской премии за роман «Только любовь». В газете «Колхозница Украины» Василевская была представлена как «революционная писательница, которая пишет о борьбе рабочих против капиталистического польского государства» (2, с. 26).

В заключение Е. Митсуёси пишет, что независимо от того, к какому политическому лагерю принадлежала женщина – украинскому националистическому, где ее роль ограничивалась частной сферой, или советскому, где ей предписывалось активное участие в жизни государства, любая идеология для нее «сохраняла патриархальную природу» (2, с. 36).

В публикации Ф. Голчевски (Германия) (3) дается сравнительный анализ украинского и польского академического дискурса и анализируется, как историки двух стран в своих попытках создать «полезное прошлое» справляются с проблемой несовместимости нарративов о ключевых событиях 1939–1945 гг. Автор пишет, что в послевоенные годы в Европе Вторая мировая война представлялась как борьба между добром и злом, причем на Востоке Советский Союз изначально был воплощением «добра», а для Запада положительные характеристики СССР были испорчены секретным протоколом к советско-германскому договору о ненападении и советско-финляндской войной. Но именно Германия «развязала войну и совершила многочисленные зверства и акты геноцида» (3, с. 37).

С 1980-х годов редко обсуждавшиеся в историографии проблемы начали исследоваться более разносторонне. Появились новые вопросы, обсуждение которых раньше находилось под запретом. Среди них были проблемы сотрудничества СССР и Германии, а также украинских националистов и немцев в 1939–1941 гг. Поляки тоже имели тесные отношения с немцами вплоть до конца марта 1939 г. (3, с. 39). Данные проблемы трудно было исследовать после войны, так как информация о сотрудничестве пострадавших от нацистской агрессии государств с фашистами нарушала привычное распределение ролей между преступниками и жертвами.

Германская агрессия и национализм коснулись как евреев, так и этнических поляков и украинцев. Она первое время воспринималась в Западной Украине как «освобождение» от советской оккупации. На деле Западная Украина «пострадала как от немецкого, так и от советского господства» и неизвестно, «какая форма угнетения больше подчеркивается, затмевая другую» (3, с. 40).

Автор задается вопросом о том, какой была официальная политика советских властей на Украине. Для того чтобы ответить на него, он обращается к государственным праздникам. Ф. Голчевски подчеркивает, что День Победы – это один из немногочисленных праздников, который до настоящего времени не претерпел изменений. Другим праздничным днем, напоминающим о Второй мировой войне на Украине, считается 17 сентября, т.е. день, когда в 1939 г. советские войска вторглись в Польшу и начался процесс объединения Западной и Восточной Украины. Смысл этого праздника не изменился даже в Западной Украине. Для Варшавы же этот акт означает «оккупацию польской территории, которой она законно, бесспорно владела» (там же).

День Победы включает в себя как личные, так и национальные компоненты. Личный компонент состоит из истории каждой семьи и «особой традиционности», связанной с советскими ритуалами. Национальный компонент весьма сложен, так как трактовка данного праздника в Западной Украине отличается от его восприятия в других регионах страны. Тем не менее, как утверждает автор, в первые постсоветские годы освещение истории Великой Отечественной войны в украинских учебниках не изменилось, за исключением добавления глав об УПА (Украинской повстанческой армии). Позднее националистическая составляющая стала ощущаться более ярко. ОУН (Организация украинских националистов) и УПА квалифицируются сейчас как антисоветские и антинемецкие организации, «имевшие целью борьбу за независимость от иностранных (немецких) захватчиков» (3, с. 41). В то же время замалчиваются факты коллаборационизма, например, заключение договоров между нацистской Германией и УПА в 1944 г. В восточноукраинских книгах Вторая мировая война отделяется от Великой Отечественной. В связи с этим у Ф. Голчевского создается впечатление, что Украина «была вовлечена в две разные войны» (3, с. 43).

Для поляков же особенно важны следующие проблемы. Во-первых, события 1939 г., т.е. аннексия Советским Союзом Восточной Польши, как некоторые польские историки называют западноукраинские и западнобелорусские земли; во-вторых, катынская проблема. Актуальными остаются польско-германские отношения периода Второй мировой войны, в изучении которых уже достигнут прогресс. В Польше, в отличие от Украины, архивные исследования были возможны и до 1989 г., хотя не все вопросы можно было изучать. Одной из отчасти закрытых тем была деятельность Польской армии в бывшей Восточной Польше, другой – миграции населения между Польшей и ее восточными соседями. В историографии идут дискуссии по поводу того, как восприятие истории в Польше связано с национальной принадлежностью человека, выясняется, было ли Варшавское гетто частью Варшавы и т.п. Споры охватывают также вопрос о коллаборационизме и жертвах войны. Деконструкция исторических нарартивов большего развития достигла в Польше, а не Украине, заключает автор.

И. Йильге (Германия) в своей статье о политизации истории на Украине (4) исходит из того, что Украина была одним из основных театров военных действий в Европе в период Второй мировой войны, а ее население стало жертвой преступлений германских нацистов. Драма военных лет остро ощущается и современными украинцами, которые 9 мая традиционно отмечают День Победы. Эта традиция особенно характерна для восточных, южных и центральных регионов страны. На западе Украины, в частности в Галиции и на Волыни, картина совершенно иная. В них официальная версия о победе Красной армии над фашизмом вытесняется памятью о подпольной борьбе за независимость страны ОУН и УПА.

Автор полагает, что «нарратив о Великой Отечественной войне был одним из основных узаконенных мифов Советского Союза» (4, с. 50). Однако переоценка этого мифа на завершающем этапе перестройки породила дебаты по противоречивым вопросам прошлого Украины. В. Йильге фокусирует свое внимание на проблеме изменения отношения ко Второй мировой войне в постсоветской Украине. Он анализирует «политизацию истории на Украине в контексте региональных различий в культурной памяти» (4, с. 50).

В создании антисоветской украинской истории центральным элементом была националистическая переоценка истории Второй мировой войны. Инструментами политизации истории стали праздники, национальные символы, школьные учебники и т.д. Автор считает, что «мифы и взгляды на историю, лежащие в основе этих национальных символов, обеспечивают законность и служат интеграции нации и государства». По мнению В. Йильге, дебаты вокруг национальной истории можно рассматривать также как «постсоциалистический “дискурс национального”» (4, с. 51).

О.В. Бабенко