Текст книги "История России в современной зарубежной науке, часть 3"

Региональным аспектам массовых репрессий посвящена и статья Валерия Васильева (Украина) «Большой террор на Украине, 1936–1938 гг.» (10, с. 140–162). Автор подробно разбирает различные составляющие репрессий 1937–1938 гг. в республике, включая чистку партийных кадров, аресты в сельском хозяйстве (в связи с низким урожаем второй половины 1936 г.), в угольной промышленности, массовые аресты «бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» в соответствии с приказом НКВД СССР № 00447, «национальные операции». На конкретных примерах Полтавской и Винницкой областей показана механика массового террора. Чистки на Украине проводились с исключительным размахом. К началу 1938 г. были арестованы все члены Политбюро КП(б)У, все региональные первые секретари и почти все республиканские наркомы. Наиболее многочисленную группу среди репрессированных (31%) образовали жертвы «национальных операций» (прежде всего поляки и немцы из пограничных областей), на втором месте (18,2%) оказались бывшие кулаки, на третьем (16,7%) – «члены буржуазно-националистических организаций». В общей же сложности за 1937–1938 гг. в республике были арестованы 265 669 человек (10, с. 151). По данным последних исследований, «почти половину репрессированных составили работники физического труда (44,4%), почти треть – “белые воротнички” и почти одну шестую – колхозные крестьяне (15%)» (10, с. 158).

Характер сталинских репрессий

Дискуссии об общем характере репрессий 1930–1950-х годов фокусируются в основном на двух вопросах: о степени планомерности Большого террора и об отношении к сталинским преступлениям как к геноциду.

Авторы сборника «Возвращаясь к сталинскому террору» исходят из распространенной концепции репрессий 1937–1938 гг. как планомерной, заранее продуманной серии массовых карательных операций, контролировавшейся и управлявшейся из Москвы на всех этапах ее осуществления. Так, Дж. Джо в уже упоминавшейся статье «Советские профсоюзы и Большой террор» отмечает, что работа VI пленума ВЦСПС в апреле – мае 1937 г. проходила при непосредственном участии наркома путей сообщения Л.М. Кагановича и другого члена Политбюро – А.А. Андреева, т.е. под контролем высшего партийного руководства, а по некоторым данным – лично Сталина. Механизмы чистки хозяйственной номенклатуры, описываемой в статье О. Хлевнюка «Хозяйственные руководители в Большой террор», также подтверждают ее планомерный характер. Достаточно упомянуть о том, что приговоры Военной коллегии выносились по спискам, утверждавшимся в Политбюро; фактически это означает, что «многие советские руководители были приговорены к смерти или значительным срокам тюремного заключения лично Сталиным» (10, с. 62).

Такой же точки зрения придерживается и П.Р. Грегори (5). Способность Сталина практически в одночасье остановить массовые чистки осенью 1938 г., по его мнению, весьма убедительно доказывает, что Большой террор 1937–1938 гг. осуществлялся под полным контролем вождя.

В.З. Голдман (1), напротив, настаивает на том, что, хотя прямая вина Сталина в развертывании репрессий подтверждается вновь рассекреченными документами, сводить террор только к массовым арестам по приказу высшего политического руководства страны было бы неверно, поскольку начавшаяся кампания по «разоблачению врагов народа» породила в обществе довольно мощные и трудно контролируемые процессы, вряд ли входившие в первоначальный замысел вождя; доносы и аресты оказались слишком удобным оружием не только в личных, но и в трудовых и других социальных конфликтах, особенно в обстановке постоянных экономических трудностей и перебоев со снабжением. Представители заводской и низовой профсоюзной администрации, равно как и рядовые рабочие и профработники, таким образом, также несут свою долю ответственности за охватившую страну истерию.

Грегори, со своей стороны, утверждает, что взрывной рост числа арестов в 1937–1938 гг., который многими авторами как раз и рассматривается как свидетельство выхода репрессий из-под контроля, в действительности был запланирован самим Сталиным, который сознательно способствовал именно такому развитию событий, например, стимулируя своеобразное «социалистическое соревнование» между региональными управлениями НКВД по количеству арестованных.

Любопытные сведения приводит К. Джойс. В своей статье «Советская пенитенциарная система и Большой террор» (10, с. 90– 115) он подробно анализирует состояние советских тюрем, исправительно-трудовых лагерей и исправительно-трудовых колоний в описываемый период и прежде всего показывает неготовность ГУЛАГа и тюремной системы к приему колоссального числа заключенных в связи с массовыми арестами. К 1 февраля 1938 г. в тюрьмах всех видов содержались около 545 000 человек (10, с. 93), а в ГУЛАГ с 1 июля 1937 по 1 апреля 1938 г. были направлены свыше 800 000 новых осужденных в дополнение к примерно 1 200 000 человек, уже содержавшихся к тому моменту в ИТЛ и ИТК (10, с. 101). Это привело к переполнению тюрем и даже концлагерей, хотя последние, особенно лесозаготовительные, были гораздо лучше приспособлены к резкому увеличению численности заключенных. При этом следует отметить, что еще в июле 1937 г., когда бы издан приказ НКВД № 00447, Политбюро специально распорядилось построить ряд новых лагерей в Казахстане, на Урале, в Сибири и на Крайнем Севере. Однако масштаб развернувшихся репрессий быстро превзошел первоначальные цифры, запланированные летом 1937 г. Переполнение тюрем и ИТЛ привело к резкому ухудшению условий содержания заключенных, перебоям со снабжением, росту заболеваемости. Хаос в управлении и низкая производительность труда приводили к недовыполнению производственных планов, а дефицит кадров был настолько острым, что использование заключенных в административном аппарате и даже в охране оставалось обычным делом, несмотря на все попытки НКВД преодолеть эту ситуацию.

Эти данные, хотя сам Джойс об этом не упоминает, заставляют усомниться в полностью планомерном характере репрессий 1937–1938 гг. и предположить, что контроль Сталина над осуществлением массовых чисток был все же ограниченным. Вождь дал старт Большому террору и сохранил возможность остановить его, однако, начиная раскручивать маховик репрессий, он, по-видимому, не до конца представлял себе, насколько мощные разрушительные силы он выпускает на свободу. Следует отметить также, что, по данным В.З. Голдман, первые попытки обуздать поднявшуюся волну арестов были предприняты еще в начале 1938 г., однако на первых порах носили половинчатый характер и поэтому не сразу привели к сколько-нибудь существенным результатам (1, с. 246–259, 325–326).

Вопросу о применимости термина «геноцид» к сталинским преступлениям посвящены статьи Нормана Наймарка (Стэнфордский университет) «Революция, сталинизм и геноцид» (9) и Бернда Бонвеча «ГУЛАГ и проблема геноцида» (4). Наймарк в своей работе кратко описывает историю самого понятия геноцида и анализирует основные волны массовых репрессий в СССР, включая раскулачивание, голод 1932–1933 гг. на Украине, Большой террор, расстрелы польских офицеров в 1940 г., депортацию чеченцев и ингушей в 1944 г. С применением к большинству из этих акций термина «геноцид» действительно возникают трудности, поскольку в это понятие не входят репрессии по политическим мотивам. Тем не менее определенные черты геноцида сталинскому террору, в особенности репрессиям против отдельных советских народов, безусловно, были присущи. Наймарк также прослеживает корни сталинской репрессивной политики в политике Ленина в период Гражданской войны и в последующие годы. Он приходит к выводу о том, что сталинский стиль правления принципиально не отличался от ленинского. Более того, в наследство от Ленина Сталин получил готовую идеологию массового террора и необходимый инструментарий для его осуществления в лице ОГПУ. Таким образом, дальнейшее развитие событий после смерти Ленина было вполне закономерным.

Б. Бонвеч рассматривает историю основных волн массовых репрессий в СССР в сопоставлении с определением геноцида как действий, направленных на полное или частичное уничтожение определенных национальных, этнических, расовых или религиозных групп. Как показывает такой анализ, ряд акций сталинского руководства действительно имеет определенные черты репрессий по национальному признаку, однако правильнее было бы характеризовать политику Сталина как террор против советского народа в целом, хотя на различных ее этапах на отдельные национальности обрушивались особенно тяжелые удары.

Список литературы

1. Голдман В.З. Террор и демократия в эпоху Сталина: Социал. динамика репрессий / Пер. с англ. – М.: Фонд «Президент. центр Б.Н. Ельцина»: РОССПЭН, 2010. – 335 с.

2. Эпплбаум Э. ГУЛАГ. Паутина Большого террора / Пер. с англ. – М.: Моск. шк. полит. исслед., 2006. – 606 с.

3. Alexopoulos G. Stalin and the politics of kinship: Practices of collective punishment, 1920s – 1940s // Comparative studies in soc. a. history. – Cambridge; N. Y., 2008. – Vol. 50, N 1. – P. 91–117.

4. Bonwetsch B. Der GULAG und die Frage des Vцlkermords // Moderne Zeiten? Krieg, Revolution u. Gewalt im 20. Jh. – Gцttingen, 2006. – S. 111–144.

5. Gregory P.R. Terror by quota: State security from Lenin to Stalin: an archival study. – Stanford (California); New Haven; L.: Yale univ. press, 2009. – VIII, 346 p.

6. Jansen M., Petrov N. Mass terror and the court: The Military Collegium of the USSR // Europe-Asia studies. – Glasgow, 2006. – Vol. 58, N 4. – P. 589–602.

7. Kuromiya H. Stalin and his era // Hist. journal. – Cambridge, 2007. – Vol. 50, N 3. – P. 711–724.

8. Kuromiya H. The voices of the dead: Stalin’s great terror in the 1930s. – New Haven; L.: Yale univ. press, 2007. – VIII, 295 p.: ill.

9. Naimark N. Revolution, Stalinismus und Genozid // Aus Politik u. Zeitgeschichte. – Bonn, 2007. – N 44/45. – S. 14–20.

10. Stalin’s terror revisited / Ed. by Ilič M. – Basingstoke; N.Y.: Palgrave Macmillan, 2006. – XVII, 236 p.

11. Viola L. The unknown Gulag: The lost world of Stalin’s special settlements. – Oxford; N. Y.: Oxford univ. press, 2007. – XXVI, 278 p.

Повседневная жизнь в ранней Советской России: Усвоение революционных ценностей
(Реферат)

Everyday life in early Soviet Russia: Taking the Revolution inside / Ed. by Kiaer Ch., Naiman E. – Bloomington: Indiana univ. press, 2006. – 310 p

Рецензируемый сборник статей под редакцией Кристины Кэйер (Колумбийский университет) и Эрика Наймана (университет Беркли) посвящен повседневной жизни в РСФСР – СССР в меж-военный период (1920–1930-е годы). Не отрицая глубоких различий, в том числе и бытовых, между годами НЭПа и временем первых пятилеток, авторы сборника подчеркивают, что существовала и общая тенденция, объединившая эти два десятилетия, – стремление к коренной перестройке быта и внутреннего мира человека в соответствии с новой идеологией (концепция «нового быта» 1920-х годов и сменившая ее в 30-е годы новая идея «культурности»). Большинство авторов статей – молодые исследователи, начавшие свою деятельность уже после окончания «холодной войны», не разделяющие прежней веры в историческую исключительность Советского Союза. Свои исследования они строят в соответствии с новыми теоретическими достижениями в области изучения повседневности и субъективности и пониманием того обстоятельства, что СССР в межвоенный период играл важную роль в общеевропейской истории, представляя собой советский вариант модерности. Одним из важнейших атрибутов, фактически формирующих параметры советской модерности, являлась необходимость «усвоения» коммунистической идеологии, пишут К. Кэйер и Э. Найман. И потому целью книги стала «реконцептуа-лизация советского субъекта не столько как объекта репрессии, сколько как продукта власти» в духе Фуко, с особым вниманием к практикам «интериоризации» (с. 3).

Источниковую базу работ составили прежде всего документы из российских архивов, ставшие доступными для ученых в постсоветский период, а также художественная литература и кинофильмы изучаемой эпохи, что подчеркивает дисциплинарное разнообразие коллектива авторов, в который входят как историки, так и филологи, и «новые истористы», и специалисты в области театра и кино. В центре внимания авторов – «простой» советский человек с его рутинными каждодневными проблемами, рассматриваемый не только как жертва идеологических манипуляций, но и как непосредственный участник происходившей переоценки ценностей. Революция (и это осознавалось современниками) неизбежно вела к конфликту между частной жизнью во всех ее формах и коллективистской идеологией большевиков. Поиск возможных путей его разрешения в повседневной практике советского человека составляет центральную тему сборника.

Книга открывается статьей ведущего американского специалиста по истории сталинизма, представительницы старшего поколения Ш. Фицпатрик «Два лица Анастасии», посвященной конструированию социальной идентичности в 1930-е годы. Автор анализирует дело Анастасии Плотниковой, которая занимала пост председателя Петроградского райсовета в Ленинграде и в 1936 г. едва не была «разоблачена» как «замаскировавшийся враг народа», поскольку скрыла тот факт, что в детстве являлась не просто батрачкой у своего дяди – зажиточного крестьянина, как она утверждала в своей автобиографии, но и его приемной дочерью. Весной 1936 г. на Плотникову поступил донос, автор которого утверждал, что она родом из кулаков и, таким образом, всегда была и остается тайным врагом советской власти. Плотниковой повезло: ей удалось доказать свое «бедняцкое» происхождение; дальнейшая ее судьба неизвестна. Фицпатрик показывает, как сконструированная Плотниковой биография деконструируется в материалах НКВД (через доносы и справки), как в этом столкновении создается новая идентичность, которая оказывается продуктом сложных технических манипуляций.

Далее следует статья Лилии Кагановски (университет Иллинойса), посвященная фильму И. Пырьева «Партийный билет» (1936). Автор подробно разбирает содержащийся в картине идеологический посыл об укреплении бдительности, происках «внутренних врагов», особое предостережение в адрес советских женщин (отрицательным персонажем в фильме оказывается муж главной героини, укравший ее партийный билет). В статье описывается также реакция зрительской аудитории после просмотра фильма, обсуждается свойственный советской культуре феномен сакрализации партийных документов. Одновременно демонстрируется характерное для времени Большого террора вторжение социального в глубоко частную сферу семейных отношений.

Тему семьи в Советском Союзе продолжает статья Синтии Хупер, посвященная семейной политике СССР в 1930-е годы. Автор показывает двойственную позицию большевиков в этой области, при которой попытки модернизировать повседневность в соответствии с советской идеологией сочетались с подозрительностью к личной, семейной жизни, родственным отношениям, которые, не будучи полностью подконтрольны государству, рассматривались как потенциальный очаг неблагонадежности. «Формы, которые приняло насилие в эпоху Большого террора, в частности, практика прослеживания вины через личные связи, означала, что ни один индивид не мог чувствовать себя полностью связанным с “большой семьей”, когда его собственная “малая семья” была под подозрением», – пишет автор (с. 77).

В статье Бориса Вулфсона (университет Южной Калифорнии) «Страх на подмостках. Афиногенов, Станиславский и становление сталинского театра» анализируется пьеса А. Афиногенова «Страх» (1931), главный герой которой, профессор дореволюционной школы Иван Бородин, вступает в конфликт со своими молодыми коллегами, выдвиженцами советских лет, и, не сумев понять и принять их оригинальные научные разработки, основанные на марксистской теории, становится вредителем. Рассматривается также история постановки этой пьесы в Ленинграде в мае и в Москве в декабре 1931 г. В те дни маховик сталинских чисток еще только набирал обороты, однако появление пьесы Афиногенова совпало по времени с очередной волной репрессий против «буржуазных специалистов», и, безусловно, сыграло свою роль в укреплении нового мироощущения, характерного для 1930-х годов; пьеса одновременно отражала и формировала повседневный опыт зрителей.

Статья Рэнди Кокс «“НЭП без нэпманов!” Советская реклама и переход к социализму» представляет собой обзор истории советской рекламы в годы НЭПа. Как отмечает автор, большевики, согласившись в 1921 г. на частичное восстановление рыночных отношений, столкнулись с непростой дилеммой: с одной стороны, реклама представлялась эффективным способом увеличить сбыт промышленной продукции; с другой стороны, с точки зрения господствующей идеологии реклама рассматривалась как возможный источник потребительских настроений в обществе, что противоречило прежним идеалам революционного аскетизма. В статье показаны основные этапы развития рекламного рынка в 1920-е годы, анализируется взаимодействие рекламы и пропаганды (попытки использовать рекламу для борьбы с «нэпманами», вытесняя с рынка продукцию частных производителей; использование элементов пропаганды в самой рекламе). По мнению автора, большевистскому руководству так и не удалось сделать рекламу органичной частью новой советской действительности. С началом индустриализации рекламный рынок был ликвидирован; возрождение рекламы произошло только во второй половине 1930-х годов, в совершенно новых исторических условиях, когда на повестку дня было поставлено создание новой идентичности «советского потребителя».

Работа Ф.Л. Бернштейн посвящена истории сексуальности и сексопатологии в период НЭПа. «Сексуальная революция» 1920-х годов сделала возможным свободное и довольно активное обсуждение проблем половой жизни, тем более что, по оценкам современников, довольно большая часть населения СССР страдала в те годы различными нарушениями в этой сфере. Автор подробно анализирует дискуссии в области сексопатологии, происходившие в стране в течение десятилетия; описывается также деятельность созданной в Москве Консультации по половой гигиене, в задачи которой входила не только помощь конкретным пациентам, но и просветительская работа с населением в целом. Значительное внимание в статье уделяется особенностям восприятия описываемых проблем в 20-е годы. Подчеркивая легкость, с какой внутренние проблемы в этот период могли быть перенесены вовне, в область идеологии, Бернштейн приводит распространенный аргумент докторов о том, что обращающиеся к ним за помощью молодые рабочие «зато» являются полезными членами советского общества.

В статье К. Кэйер «Освобожденные от капитализма. Ностальгия, отчуждение и будущее воспроизводства в пьесе Третьякова “Хочу ребенка!”» анализируются представления о грядущем переустройстве быта, характерные для советского авангардизма времен НЭПа. Героиня пьесы С. Третьякова, решив обзавестись потомством, подходит к этому вопросу с позиций рационализма и евгеники: тщательно подбирает в отцы настоящего пролетария, лишенного физических недостатков; договаривается со своим избранником; затем порывает с ним отношения и впоследствии отдает сына в детский дом, чтобы он мог получить «правильное», коллективистское воспитание. Кэйер подробно рассматривает историю пьесы и подготовки к ее так и не состоявшейся постановке, а также прослеживает связь между идеями Третьякова и идеологическими веяниями тех лет. Автор показывает внутреннюю противоречивость пьесы, которая, несмотря на свою общую радикальную направленность, фактически порождает у читателя серьезные сомнения в возможности, да и необходимости рационализировать такую сложную область как любовь, семья, рождение и воспитание детей.

Восприятию советской действительности со стороны посвящена статья Евгения Бернштейна «„Увядание частной жизни“. Вальтер Беньямин в Москве». Автор подробно анализирует московский дневник писателя и философа В. Беньямина, посетившего СССР в декабре 1926 – январе 1927 г. Дневник, написанный в жанре «путешествия западного интеллектуала в Страну Советов», содержит любопытные зарисовки с натуры, тем более интересные, что Беньямин не говорил по-русски и вынужден был довольствоваться лишь чисто визуальными наблюдениями и разговорами со своими немногочисленными друзьями, владевшими немецким.

Далее в статье Ребекки Спаньоло (университет Торонто) «Когда соединяются дом и рабочее место. Сервис, пространство и домашняя прислуга в России 1920-х годов» рассматривается повседневный опыт советской домашней прислуги, численность которой к 1929 г. достигла 527 000 человек, или 15,95% от общего числа работающих женщин (к этому времени женщины составляли уже около 99% домашней прислуги). Автор подробно прослеживает попытки советского руководства облегчить положение женщин-домработниц, регламентировать их обязанности и заработную плату, гарантировать защиту их прав, в том числе путем создания специализированных профсоюзов. В то же время, как показано в статье, перебравшиеся в город вчерашние жители деревень сталкивались с целым рядом проблем адаптационного характера и культурной ассимиляции, проблемным был и сам статус домработниц, которые в революционном обществе рассматривались как «идеологический анахронизм» (с. 246).

Предпринятая большевиками работа по тотальной перестройке общества и общественного сознания в соответствии с коммунистической доктриной не могла не затронуть и подрастающее поколение. Этой проблеме посвящена статья Катрионы Келли (Оксфорд) «Формирование “будущей расы”. Регулирование распорядка дня детей в ранней Советской России», охватывающая 1920-е и начало 1930-х годов. Автор статьи рассматривает широкий круг вопросов, связанных с воспитанием детей в РСФСРСССР; более подробно они освещаются в ее фундаментальной монографии «Детский мир. Взросление в России, 1890–1991», которая в момент выхода статьи еще готовилась к печати.

Завершает сборник статья покойной Н.Н. Козловой (РГГУ) «Дневник как инициация и второе рождение. Читая повседневные документы ранней советской эпохи», источниковую базу которой составили дневники, воспоминания и другие материалы, хранящиеся в московском Центре документации «Народный архив». В статье анализируются в качестве примера несколько наиболее примечательных документов. Их изучение позволяет проследить, как бурные перемены, охватившие страну в 1930-е годы, переживались самими их участниками, часто бывшими крестьянами, вынужденными интегрироваться в новое для них городское общество, в городскую культуру.

М.М. Минц