Текст книги "Литературоведческий журнал №36 / 2015"

«Шекспир – драматург первого (но не переднего) глубинного плана. Поэтому он мог брать любые сюжеты, любых времен и народов, мог переделывать любые произведения, лишь бы они были хотя бы отдаленно связаны с основным топографическим фондом этих образов; Шекспир актуализовал этот фонд. Шекспир космичен, пределен и топографичен» (там же). «Проблема жеста в Шекспировском театре» заключается в топографичности (символичности) этого жеста. Топографический жест в драмах Шекспира, «так сказать, показывает на верх и низ, на небо и землю (как при клятвах, вообще при ритуальных жестах), экспрессивный (в нашем смысле) психологический жест вписан в оправу топографического жеста <…>; ведь и комната, в которой действует, жестикулирует герой, не бытовая комната (дворец, улица), ведь она вписана в оправу топографической сцены, она на земле, под нею ад, над ней небо <…>, герой все время движется между небом и адом, между жизнью и смертью, у могилы» (5: 94).

В цитировавшейся выше рецензии на книгу Л.Е. Пинского «Шекспир» слово «физиология», употребленное Пинским, а Бахтину скорее чуждое, обыгрывается следующим образом: «Люди Возрождения умели сквозь свою человеческую физиологию смотреть прямо в космос» (6: 444).

3. Выделенные Бахтиным особенности эстетики и поэтики Шекспира – «гротескный реализм», «карнавальное» сочетание смеха и серьезности, наконец, углубленное понимание трагизма индивидуального существования человека в сочетании с его более или менее «укрощенной» природой, а с другой стороны – с карнавальной логикой «смен и обновлений», способной, по Бахтину, ослабить напряжение между неустранимым трагизмом и потенциальным преступлением, – все это имплицирует целый ряд проблем, далеко выходящих за пределы творчества Шекспира. Из этих проблем здесь целесообразно выделить три комплекса вопросов, обнаруживающих как раз в связи с Шекспиром глубокие методологические и мировоззренческие расхождения между Бахтиным и его советскими современниками (даже друзьями). К этим расхождениям относятся: (1) разное понимание истории и «историзма», (2) новая постановка вопроса о судьбах классического наследия в «большом времени», (3) сопоставление Шекспира с Достоевским в аспекте «полифонизма».

3.1. Бахтин всю жизнь спорил с официальной советской гуманитарной наукой по необходимости не свободно, а на ее же «языках»в 1920-е годы – с вульгарным социологизмом и марксизмом на языке марксиста, которого никогда не было (и не будет), в 1930–1960-х годах – с так называемым «историцизмом» в традиции Гегеля–Маркса и с теорией «отражения»; но при этом он всегда спорил, по наблюдению С.С. Аверинцева, не «против», а «за»: за новое понимание социального и за новое понимание исторического времени, причем в исторической поэтике Бахтина этот амбивалентный спор осуществлялся в плоскости жанра. Поэтому споря в упоминавшейся рецензии со своим приятелем Л.Е. Пин-ским («неисправимым гегельянцем», как тот сам себя назвал в письме Бахтину), Бахтин, по существу, только развивает свои соображения 1920-х годов: «Трагедия как художественный жанр не есть простое отражение великого кризиса, но и подъем над ним <…>. Трагедия не остается завязшей в кризисе, который ее породил» (6: 449). В записях «К вопросам теории романа» (1941) тема «кризиса» в эпоху Ренессанса, и в частности у Шекспира, обозначена так:

«“Распалась связь времен” – это основная тема большой литературы Ренессанса и вообще всех больших (переломных) эпох мировой истории и всех больших и существенных произведений мировой литературы. Из этого живого опыта смены миров и правд родились как трагедия (я имею в виду подлинную трагедию – Эсхила, Шекспира), так и всезнающий и бесстрашный смех (народный)» (3: 563). Дело не в том только, что, скажем, Шекспир «отразил» великий исторический кризис устоев средневекового миропорядка, казавшегося вечным, но скорее в том, что «вечной» (точнее, абсолютно историчной) оказывается сама ситуация «распавшейся связи времен», но при этом не каждая эпоха располагает системой образов, способной «отразить» это событие как для своей, так и для всякой современности. За 30 лет до полемики с Л.Е. Пинским вокруг Шекспира Бахтин в том же духе полемизировал с теорией романа Г. Лукача как «буржуазной эпопеи», а также с «неправильным пониманием самого Ренессанса, измеряемыми масштабами XVIII и XIX вв.» (3: 586).

«Неисправимого гегельянца» (6: 702), сложившегося в советские 1930-е годы, должен был раздражать бахтинский спокойный акцент на «всемирности и всевременности» (6: 449) шекспировской трагедии. Не случайно Пинский называл коллегу из Саранска «философом-молчуном»: Бахтин как философ едва ли кому уже мог рассказать о своем понимании «большого опыта» времени как возвращения того-же-и-не-того-же-самого; ср. во фрагменте «К вопросам самосознания и самооценки» (начало 1940-х годов): «Время здесь не линия, а сложная форма тела вращения. Момент возвращения уловлен Ницше, но абстрактно и механистически интерпретирован им» (5: 78). При всей своей оригинальности бахтинская концепция времени лежит в русле движения в особенности немецкой философской и научно-гуманитарной мысли 1910–1940-х годов, и своего рода кульминацией здесь является столь близкий Бахтину (но не столь радикальный эстетически) его младший современник Г.-Г. Гадамер с его книгой «Истина и метод» (1960), – в СССР к моменту «воскрешения» Бахтина в 1960-е годы этих научных традиций давно не было.

3.2. В связи с Шекспиром Бахтин поставил в своем «Ответе на вопрос “Нового мира”» (1970) всегда актуальную проблему «современности» классического наследия. Мысль о том, что «ни сам Шекспир, ни его современники не знали того “великого Шекспира”, какого мы теперь знаем (6: 454), сама по себе не нова; новым (для советского литературоведения) была скорее идея о том, что классика живет, как говорится, «в веках» не потому, что она просто «вечна», но и не за счет модернизаций. «Модернизации и искажения, конечно, были и будут. Но не за их счет вырос Шекспир. Он вырос за счет того, что действительно было и есть в его произведениях, но что ни сам он, ни его современники не могли осознанно воспринять и оценить в контексте культуры своей эпохи» (там же). (Тот же самый герменевтический аргумент используется и в монографии о Рабле.) Эпоха Шекспира не равна себе самой: «Смысловые сокровища, вложенные Шекспиром в его произведения, создавались и собирались веками и тысячелетиями» (там же). С другой стороны, полемизируя с учением Шпенглера о «замкнутых и завершенных мирах» (эта полемика имела место уже в программном тексте молодого мыслителя «К философии поступка» 1921/22 гг.), Бахтин утверждает: полнота смысла эпохи, культуры, художественного произведения может по-настоящему раскрыться не в своем времени, но в «большом времени» (6: 455); всякое единство культуры – «это открытое единство» (там же).

3.3. В известной рецензии на первое издание книги Бахтина о Достоевском (1929) А.В. Луначарский, в целом позитивно оценив тезис автора книги о «многоголосии» как новом принципе художественной формы в романах Достоевского, выдвинул утверждение, в соответствии с которым аналогичную полифоническую объективность можно найти уже у Шекспира и Бальзака. Во втором издании своей книги (1963) Бахтин, как обычно, деликатно, но твердо отклонил это утверждение Луначарского. Не отрицая, что «какие-то элементы, зачатки, зародыши полифонии» у Шекспира действительно можно обнаружить (это соображение высказывалось еще в XIX в.), поскольку Шекспир принадлежал к той линии развития европейской литературы, «завершителем» которой Бахтин считал Достоевского, – исследователь тем не менее выдвинул три аргумента в пользу того, что полифонический принцип – явление существенно нового порядка. Первый аргумент касается отличия романа от драмы: «драма может быть многопланной, но не может быть многомирной» (6: 43), тогда как сущность полифонии в романе отнюдь не формальный плюрализм мнений и взглядов, но «сосуществование и взаимодействие» прежде непроницаемых друг для друга социальных «миров». Во-вторых, в каждой драме Шекспира, «в сущности, только один полноценный голос», тогда как в полифоническом романе герой не довлеет себе, но самоутверждается во взаимодействии с голосами других героев (а не в «идее» самой по себе), и на этом взаимодействии строится сюжет и надсюжетное событие романа. В-третьих, наконец, «голоса» героев Шекспира не являются воплощенными идейными позициями в той степени, как у Достоевского, «шекспировские герои не идеологи в полном смысле этого слова» (6: 43).

Таким образом, какое бы высказывание Бахтине о Шекспире мы ни взяли, оно, так или иначе, проблемно и этим интересно. Во всем, что Бахтин писал, чувствуется проблемный мыслитель и ученый, который умел – как в случае Шекспира – по-новому ставить старые вопросы, которые только кажутся решенными и как бы снятыми с научной повестки дня.

Как отмечалось в Москве 400-летие Шекспира (Воспоминание о 1964 годе)

А.Н. Николюкин

Аннотация

Воспоминания ученого секретаря Шекспировской комиссии Академии наук СССР о подготовке и праздновании в 1964 г. в Москве 400-летия рождения Уильяма Шекспира.

Ключевые слова: Шекспир, Москва, Академия наук СССР, Большой театр, Н.К. Черкасов, Шекспир в России.

Nikolyukin A.N. Shakespeare’s 400 anniversary in Moscow (Reminiscences of 1964)

Summary. The reminiscences of 400 years anniversary of William Shakespeare’s birth in Moscow written by the secretary of Shakespeare committee.

Имя Шекспира возникло для меня в раннем детстве. Летом 1939 г. отец, тогда профессор Воронежского пединститута, взял меня, одиннадцатилетнего мальчишку, на похороны своего близкого знакомого, воронежского шекспироведа и музыковеда Василия Яковлевича Каплинского. Это был заведующий кафедрой всеобщей литературы Воронежского пединститута, знаток античной и западноевропейской литературы и одновременно лектор Воронежского симфонического оркестра, конферансье в филармонии. Такой воронежский Соллертинский (художественный руководитель Ленинградской филармонии), известный своими блестящими выступлениями перед концертами. То были люди старой дореволюционной формации, отличавшиеся своими манерами среди новых советских работников культуры. В Воронеже тогда вышла маленькая книжечка-брошюра Каплинского о Шекспире, а в издательстве Academia в 1936 г. Полное собрание сочинений Горация со вступительной статьей В.Я. Каплинского, автора книги о Горации (Саратов, 1920).

Это было первое в моей жизни участие в похоронах, и потому оно запомнилось. От здания пединститута на главной улице города через Чернавский мост на кладбище на Придаче (пригород) вслед за открытой грузовой машиной с гробом медленно шли профессора и студенты. Шекспир начинался для меня со смерти.

Но обратимся к шекспировскому юбилею 1964 г. 6 апреля этого года в Институте мировой литературы, где я тогда служил, по указанию сверху был создан юбилейный комитет для подготовки празднования 400-летия со дня рождения Вильяма Шекспира (тогда имя великого англичанина не писалось еще Уильям). Главой комитета был назначен директор института Иван Иванович Анисимов, его заместителем – заведующий Сектором истории зарубежных литератур Роман Михайлович Самарин, автор вышедшей в том же году книги «Реализм Шекспира». Я был определен ученым секретарем этого комитета.

Первым действием комитета стала организация в Институте мировой литературы 20–21 апреля научной сессии, посвященной 400-летию великого английского писателя. Ее открыл член-корреспондент АН СССР И.И. Анисимов. Доклад академика Михаила Павловича Алексеева назывался «Шекспир и русская культура» (в следующем году под тем же названием и под его редакцией в ленинградском Пушкинском Доме вышел огромный том в 60 авторских листов). О русских переводах Шекспира рассказал Юрий Давидович Левин (тоже из Пушкинского Дома). Из Института мировой литературы выступали Р.М. Самарин, Дмитрий Михайлович Урнов, Петр Степанович Балашов. С докладом «Шекспир и Брехт» выступил известный эстонский переводчик Шекспира Георг Мери, отец будущего президента Эстонии.

К юбилею вышел под грифом Института мировой литературы подготовленный Р.М. Самариным и мною сборник исследований «Вильям Шекспир. К 400-летию со дня рождения. 1564–1964» (М.: «Наука», 1964). Труд открывался докладом Р.М. Самарина «Наша близость к Шекспиру», прочитанном на X Международной шекспировской конференции в Стратфорде-на-Эвоне 29 августа 1961 г. Продолжением нашей совместной работы по Шекспиру стала опубликованная под нашими двумя именами в веймарском «Shakespeare Jahrbuch» (Band 107 / 1971) статья «Шекспир в Советском Союзе».

В сборнике исследований, подготовленных к изданию Самариным и мною, приняли участие шекспироведы не только из Москвы (Ю.Ф. Шведов, А.В. Февральский), но из Англии (А. Кеттл, К. Мюир, писавшие о «Гамлете»), Р. Вайман из ГДР, З. Стршибрны из Чехословакии, М. Минков и В. Филиппов из Болгарии. Особую группу составляли статьи о Шекспире в украинской литературе (Н.А. Модестова), в Эстонии (В. Алттоа и К. Каск), в Грузии (Н.К. Орловская). К книге приложена библиография «Шекспир на русском языке. Переводы и критические работы», которая в расширенном виде вышла затем отдельным изданием. Книжная палата сообщила к юбилею, что до января 1964 г. в СССР вышло 280 книг Шекспира на 28 языках общим тиражом 4 млн 850 тыс. (на русском языке 142 издания).

Тогда же Р.М. Самариным и мною был подготовлен сборник статей советских писателей, литературоведов и деятелей театра в переводах на английский язык (Shakespeare in the Soviet Union / Moscow: Progress Publishers, 1966). Среди 14 имен, вошедших в этот том, А. Блок, А. Луначарский, М. Морозов, А. Аникст, К. Станиславский, А. Остужев, Г. Уланова, Г. Козинцев.

В 1864 г., в 300-летний юбилей Шекспира, особых торжеств не было. Александр II запретил праздновать юбилей «иноземца» Шекспира в императорском театре. Тем не менее в актовом зале Московского университета прошло юбилейное собрание, на котором выступил известный литературовед Н.С. Тихонравов, поэт Б. Алмазов прочитал стихи, написанные к празднику. В Немецком клубе по поводу юбилея Шекспира был обед, на котором выступил М.П. Погодин. Кружок любителей драматического искусства 10 (22) апреля провел Шекспировский вечер, на котором поэт Я. Полонский прочитал свое стихотворение «К Шекспиру». Во всех случаях были отправлены поздравительные телеграммы в Стратфорд-на-Эвоне. Тогда же И.С. Тургенев, считавший, что Шекспир «сделался нашим достоянием», прислал из Парижа в Петербург свою речь о великом писателе, которая и была прочитана академиком П.П. Пекарским в Русском купеческом обществе 23 апреля 1864 г.: «Мы, русские, в первый раз празднуем нынешнюю годовщину; но и другие народы Европы не могут похвастаться перед нами в этом отношении. Когда исполнилось первое столетие после рождения Шекспира, имя его было почти совершенно забыто даже в родной его стране».

Юбилей 1964 г. был объявлен государственным. Главным стало показать, что «иноземец» Шекспир стал подлинным достоянием советского народа. Заседания юбилейного комитета проходили в кабинете директора И.И. Анисимова. На мне лежала обязанность собирать доклады выступающих в Большом театре, где должно было состояться торжественное заседание и концерт. Доклады прочитывались главой комитета – директором. Без такой цензурной проверки в то время никто не имел права выступать публично, тем более в Большом театре с показом всего действа по телевизору. Докладчики приходили в Институт, и я встречал их, препровождая к директору.

И вот в стенах Института, в приемной директора появился Николай Константинович Черкасов, которого я помнил и любил по довоенному фильму «Александр Невский». Возникло ощущение, как будто вошел шекспировский герой, «славный Дании боец». Я завороженно смотрел на его фигуру – как бы ожившего перед нами Александра Невского. Иначе выглядел Чингиз Айтматов, неоднократно появлявшийся в Институте. Приходили и другие участники будущих торжеств.

Но вот все доклады утверждены. Участники торжественного заседания в Большом театре 23 апреля, в том числе и я, получают пригласительные билеты в президиум. Открыл и вел заседание И. Анисимов. Аплодисментами приветствовали появление в правительственной ложе А.Н. Косыгина, А.И. Микояна и Н.С. Хрущёва. Выступали народный артист СССР Ю. Завадский, поэт С. Маршак, драматург А. Левада, народный артист СССР Н. Черкасов, композитор Т. Хренников, писатели Ч. Айтматов и А. Сурков. Все прошло благочинно. Я тихо сидел на сцене Большого театра в заднем ряду президиума.

Перед началом торжеств в комнате ожидания для президиума мужчины суетились вокруг появившейся Е.А. Фурцевой, тогдашнего министра культуры. Она достойна играла свою роль руководителя всей советской культуры. Главным на всем торжестве был, конечно, не Шекспир, а высокое правительственное начальство, которое все это и организовало. Совсем как надпись на поставленном незадолго до того памятнике Н.В. Гоголю – «От советского правительства». В те годы особенно любили проводить юбилеи. Ведь даже знаменитый Пушкинский юбилей 1937 г. превратился в торжество Страны Советов и Сталина. Как сказал один поэт, «без Пушкина коммунизм был бы неполным».

История литературы

«Гаргантюа» Рабле, или Горизонты гуманистической эрудиции

Н.Т. Пахсарьян

Центральная фигура французской культуры эпохи Возрождения, писатель, «положивший начало французской словесности» (как выразился Ф.-Р. де Шатобриан), Франсуа Рабле – одна из самых парадоксальных и загадочных фигур мировой литературы. Он в полном смысле слова уникален, не похож не только ни на одного из своих современников, но и, как кажется, вообще ни на кого из писателей – и в то же время больше и ярче всех остальных воплощает дух Возрождения в целом. Как верно говорил Г. Флобер, «…Рабле – единственный, ибо он один выражает целый век, целую эпоху. Его значение одновременно литературное, политическое, моральное и религиозное. Подобные гении, которые создают новые литературы или преобразуют старые, появляются редко, и каждый из них уходит, сказав свое слово, слово своего времени». Хотя Ф. Рабле не принадлежал ни к какой литературной школе и сам, как кажется, не создал школы, отзвуки раблезианского смеха до сих пор слышны во многих комических, сатирических сочинениях разных стран и эпох: от Мольера и Свифта через Бальзака и Гоголя до Р. Роллана и Э. Ионеско, Г. Гарсиа Маркеса и М. Булгакова.

По мнению многих исследователей, занимающихся анализом и интерпретацией литературы Ренессанса, не существует произведения, которое требовало бы больше комментариев, чем знаменитая книга Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». В самом деле, история рецепции романа демонстрирует необычайное разнообразие трактовок и личности самого автора, и сюжета произведения, и его персонажей. Многое остается загадкой, начиная с даты рождения писателя (1483? 1487? 1494?) и завершая историей публикации последней части «Гаргантюа и Пантагрюэля» – через десять лет после его смерти в 1553 г., по-видимому, законченную по оставленным писателем наброскам, кем-то из друзей-единомышленников (какова степень завершенности автором этой части? Какова доля участия в написании другого лица / лиц?). Саму книгу определяют то как роман, то как мениппею, то как хронику, сатирическое обозрение, философский памфлет, комическую эпопею. Существовали попытки прочесть произведение как «роман с ключом», т.е. сочинение, выводящее в качестве персонажей реальных лиц французской истории (Франциска I – в образе Гаргантюа, Генриха II – в образе Пантагрюэля и т.п.). Специалисты не сходятся в определении ни религиозных взглядов (атеист и вольнодумец – А. Лефран, ортодоксальный христианин – Л. Февр, сторонник реформаторов – П. Лакруа), ни политической позиции (пламенный сторонник короля – Р. Маришаль, протомарксист – А. Лефевр), ни авторского отношения к гуманистическим идеям и образам, в том числе существующим в его собственном романе: так, Телемское аббатство рассматривают то как программный эпизод желанной демократической утопии, то как пародию на такую утопию, то как в целом несвойственный Рабле придворно-гуманистический утопический образ.

Причудлива и история публикации «Гаргантюа и Панта-грюэля». Она началась в 1533 г. со второй части – «Пантагрюэль, король дипсодов, показанный в его доподлинном виде со всеми его ужасающими деяниями и подвигами», которую автор выпускает под псевдонимом Алькофрибас Назье (Alcofribas Nasier), представляющим анаграмму его настоящего имени. Эта часть вначале задумывалась писателем как продолжение опубликованной незадолго до того народной книги «Великие и неоценимые хроники о великом и огромном великане Гаргантюа», в свою очередь основанной на популярной легенде. В этом же году сочинение Рабле было осуждено Сорбонной за «непристойность». В 1534 г. (по другим данным – в 1535 г.) выходит «Повесть о преужасной жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля» – книга, ставшая затем первой частью многотомного романа Рабле, написанная более сложно, чем «Пантагрюэль», с более глубокой гуманистической проблематикой и необычайным лексическим богатством. В народной книге о великане Гаргантюа рассказывалось о том, как волшебник Мерлин, чтобы помочь королю Артуру справиться с гогами и магогами, создал супругов-великанов, сын которых, Гаргантюа, помог королю добиться победы над врагами. Несколько забавных эпизодов этой книги Ф. Рабле сохранил (например, историю с похищением великаном соборных колоколов или рассказ о том, как во рту великана между его зубами селятся люди и т.п.). Но внешне следуя за лубочной фабулой народной книги, рисующей забавные фантастико-героические приключения великанов, писатель сразу же придает своему роману иной масштаб и направление, наполняет гротескно-карнавальные образы книги философско-гуманистическим содержанием. В целом сюжетная история «Гаргантюа и Пантагрюэля» становится иной: на грандиозном пиру короля Утопии великана Грангузье его жена Гаргамела, объевшись потрохами, родила через левое ухо сына, сразу же потребовавшего, чтобы ему дали пить. Жажда младенца была столь велика, что король назвал его Гаргантюа (от «Ке гран тю а» – Ну и огромная же у тебя [глотка]!). Когда настало время учить ребенка, к нему пригласили магистра Тубала Олоферна, схоласта, сумевшего за пять лет заставить Гаргантюа лишь выучить азбуку в обратном порядке. Столь же пустыми были и другие дисциплины, которые преподавал схоласт. Когда же отец делает новым наставником своего сына гуманиста Понократа (от греч. «сильный, неутомимый»), тот перестроил систему обучения таким образом, чтобы, заменив тупую зубрежку осмысленным учением, чередуя и совмещая занятия и игры, прогулки, развивая и ум, и тело, Гаргантюа стал действительно образованным человеком. Тем временем на государство Грангузье напал соседний король Пикрохол, воспользовавшись ничтожным конфликтом между его подданными пекарями и пастухами Утопии. Войско Пикрохола, несмотря на его жестокость, было разбито и Грангузье награждает тех, кто помог ему добиться победы. Один из самых храбрых воинов, монах брат Жан просит в качестве награды позволить ему построить аббатство по новому уставу. Телемская обитель становится пристанищем для самых красивых и умных девушек и юношей, которые отказываются от строгих и подробных монастырских предписаний, руководствуются принципом «Делай, что хочешь», но при этом живут мирно и дружно, чередуя труд и досуг, развивая ум и чувства, ощущая себя свободными и счастливыми.

В 1542 г. появляется подготовленное автором «смягченное» переиздание обоих частей «Гаргантюа и Пантагрюэля». Опубликованная в 1546 г. третья книга – «Героические деяния и речения доброго Пантагрюэля» – была выпущена уже под собственным именем Франсуа Рабле, «доктора медицины», и с посвящением Маргарите Наваррской, но на этот раз осуждена теологами Сорбонны за «ересь». Тем не менее в 1548 г. (первые 11 глав) и в 1552 г. писатель публикует четвертую часть романа – «Героические деяния и речения доблестного Пантагрюэля», запрещенную вскоре к продаже и приговоренную парижским парламентом к сожжению, а уже после его смерти (1553) в 1562 г. сначала частично (16 глав), а в 1564 г. полностью выходит из печати заключительная «Пятая и последняя книга героических деяний и речений доброго Пантагрюэля», которая, как полагают литературоведы, была дописана по авторским заметкам кем-то из соратников французского гуманиста.

Во второй (вышедшей раньше первой) книге Рабле рассказывает историю сына Гаргантюа, Пантагрюэля. Отец, помня о трудностях, которые были связаны с его собственным обучением, стремится наилучшим образом воспитать сына. Он отправляет его в Париж, чтобы тот изучал науки, и в подробном письме излагает свою гуманистическую воспитательную программу. Наставления отца помогают Пантагрюэлю столь глубоко постичь разнообразные отрасли знания, что, когда ему пришлось вести диспут против всех теологов Сорбонны, он всех их победил. На одной из прогулок со своими друзьями Пантагрюэль встречает веселого и лукавого Панурга – бродягу и бедняка, который становится постоянным спутником и собеседником Пантагрюэля. Последние три книги романа связаны с тем, что Панург задумывает жениться, но никак не в силах решить, правильно, мудро ли он при этом поступит или нет. Он обращается за советом к Пантагрюэлю, его друзьям – богослову, медику, философу, законоведу, шуту, – спрашивает, спорит, размышляет, но не приходит ни к какому выводу. Тогда герои решают отправиться в путешествие к оракулу Божественной Бутылки, чтобы испросить совета у него. На двенадцати кораблях герои пускаются по морям, посещают различные острова (остров Жалкий и остров Дикий, остров Звонкий и остров Застенок, остров Прокурации и остров Апедевтов и т.д.). В фантастических образах жителей этих островов Рабле рисует совершенно реальные и актуальные явления современной ему действительности: он обличает монахов и судейских, финансистов и политиков, лжеученых и фанатиков, ябед и завистников. Борьба между католиками и протестантами, охватившая в этот период Европу, предстает в романе в виде абсурдных, но жестких столкновений папоманов (поклоняющихся папе римскому) и папефигов (тех, кто дерзнул показать ему фигу). Взяточничество судебных чиновников высмеяно в образе Пушистых котов-мздоимцев. Абстрактность схоластической науки саркастически передана в пустых занятиях госпожи Квинтэссенции и т.д. Пройдя через множество смешных и опасных приключений, компания Пантагрюэля прибывает к оракулу – и получает как будто простой, но и очень емкий, многозначный ответ: «Тринк! (пей)». Тема жажды, питья здесь, как и во всем романе, несет в себе значение не только буквальное, но и аллегорико-символическое: человек должен жаждать знаний, непрестанно искать истину, алкать любомудрия.

Книга Рабле многократно переиздавалась во Франции и за ее пределами: только при жизни автора вышло 11 изданий «Гаргантюа», 19 – «Пантагрюэля» и 10 – «Третьей книги». Она переведена на многие языки: еще в ХVI в. – на немецкий (1575), в ХVII – на английский (1693), правда, лишь в ХХ столетии – на русский. В ХVII–ХIХ вв. выходили издания «Гаргантюа и Пантагрюэля» с «ключами» (с расшифровкой прототипов персонажей), в сокращениях и переделках «для дам», «для детей» и т.д. Персонажи и некоторые эпизоды «Гаргантюа и Пантагрюэля» стали источником нескольких балетов XVII в. («Рождение Пантагрюэля», 1622; «Колбасы», «Пантагрюэлисты», 1628; «Раблезианская буффонада», 1638), комических опер начала ХХ столетия («Панург» Массне, 1913; «Гаргантюа» Мариотта, 1935). В СССР в 70-е годы большую известность приобрел моноспектакль А. Калягина по книге Рабле.

Первое научное издание во Франции сочинений писателя, над которым работало специально созданное «Общество по изучению Рабле», появилось в 1912–1932 гг. Среди современных французских критических изданий следует выделить подготовленный известным французским специалистом Г. Демерсоном том сочинений Рабле, выпущенный в 1973 г., а также изданное в 1994 г. в серии «Энциклопедия Плеяды» Полное собрание сочинений с комментариями Л. Шелера. В России классическим стал опубликованный в 1966 г. полный перевод романа Ф. Рабле на русский язык, сделанный Н. Любимовым. В то же время научный аппарат этого издания серии «Библиотека всемирной литературы» очевидно неполон.

Между тем постижение художественного богатства книги Ф. Рабле сегодня невозможно без обращения к комментариям: вряд ли даже весьма образованный читатель способен достичь горизонта гуманистической эрудиции Ф. Рабле. В самой творческой истории «Гаргантюа и Пантагрюэля» зафиксирована связь романа с его важнейшим источником – фольклором, точнее со всей стихией смеховой народной культуры Средневековья и Ренессанса, которую блестяще исследовал М.М. Бахтин. Однако генеалогия романа еще шире и универсальнее: здесь и разнообразные сочинения античных авторов – поэтические и прозаические, эпические и драматические, и Библия, средневековые богословские, философские трактаты, медицинские труды, исторические хроники, рыцарские романы и богатая новеллистическая традиция Средневековья и Возрождения, и ученые диалоги, и забавные ироикомические поэмы и т.д. Фабула «Гаргантюа и Пантагрюэля» отражает эволюцию авторского замысла на протяжении нескольких десятилетий, демонстрирует разнообразие жанровых моделей, с которыми писатель виртуозно играет. Первые две книги представляют собой некую пародийную стилизацию под одновременно историографический жанр хроники, жизнеописание и Священное Писание, три последующие – комическое путешествие-обозрение, в одно и то же время пародирующее «высокую» эпопею и стилизованное под ироикомическую поэму в прозе. Помимо основных, в произведение входят и разнообразные стилизации-пародии малых жанров: фаблио, фарсов, блазонов, «кока-л’анов», пословиц, анекдотов. Свободное экспериментирование как будто знакомыми мотивами и жанрами сочетается со столь же вольной игрой масштабами и пропорциями людей и предметов. Сам повествователь предстает перед читателем и ярмарочным зазывалой, и придворным историографом, и мудрецом одновременно на античный и на восточный – «арабский» лад, и врачевателем: недаром специалисты отмечают созвучие имен Алькофрибас и собеседника Сократа в платоновских диалогах Алкивиада, так же, как находят здесь отзвук имен Алибенель, Альбенмазер, Авиценна. В то же время Рабле говорит в произведении не только голосом повествователя, его слово и смех звучат и в «одном из самым привлекательных образов христианского гуманиста» (Макфэйл) Грангузье, и в Гаргантюа, и в Пантагрюэле, и в брате Жане, и в Панурге – в образах, с которыми разные читатели в различное время отождествляли писателя. Полагают даже, что сколь ни фантастична на первый взгляд история детства великана Гаргантюа, она содержит в себе вполне определенные автобиографические элементы. В книге находят отзвук и реальные события того времени: например, засуха 1532 г. (обстоятельства рождения Пантагрюэля), или конфликт между общинами в родном писателю Девиньере – и одновременно военный конфликт Франциска I с Карлом V (война с Пикрохолом). В эпизоде образования Гаргантюа отразились педагогические идеи гуманистов того времени, в диалогах Панурга по поводу его женитьбы – спор 40–50-х годов XVI столетия о женской природе и о браке, в конфликте папоманов с папефигами – столкновения католиков с протестантами и т.д. Но актуальная тематика и проблематика Ренессанса, вошедшая в роман, бесконечно шире этих отдельных параллелей.