Текст книги "Волшебник"

Они обсуждали ухудшающееся здоровье матери и падение ее доходов из-за инфляции. Гадали, сколько еще она продержится. Беззлобно удивлялись, каким заурядным, скучным и неначитанным был их брат Виктор, вернувшийся с войны без единой царапины.

– Если бы все мы были такими, как Виктор! – воскликнул Генрих. – Он не позволяет книгам смущать свой разум.

Они разговаривали, прихлебывая кофе, когда в гостиную вошла маленькая девочка. Увидев незнакомца, она смутилась, тихо подошла к отцу и зарылась лицом ему в колени. Когда девочка подняла глаза, Томас проделал трюк, который годами показывал дома: большой палец на его руке исчез, словно его и не было. Девочка снова опустила лицо.

– Это Гоши, – сказал Генрих.

Мать девочки присоединилась к ним и велела Гоши поздороваться с дядей. Девочка стояла и глазела на него, а Томас разглядывал в ее темных глазах и квадратной челюсти два поколения семьи своего отца. Его тетка, бабка и отец смотрели на Томаса с детского личика Гоши.

Он обернулся к Генриху.

– Я знаю, – сказал тот.

– Она у нас ганзейская принцесса, – сказала Мими. – Ведь правда, доченька?

Гоши замотала головой.

– Как твой палец вернулся на место? – спросила она.

– Волшебство, – ответил Томас. – Я волшебник.

– Покажи еще, – попросила Гоши.

Он сказал Кате, что хочет увидеть Эрнста Бертрама, слишком много времени прошло с их последней встречи.

– Зря мы просили его стать крестным отцом Элизабет, – заметила Катя. – Если он про нее спросит, лучше сказать, что она с дедушкой и бабушкой.

После того как они уселись в кабинете, Томас сообщил Бертраму, что помирился с братом, добавив, что не питает иллюзий относительно хрупкости и неустойчивости этих отношений. Его убеждения остались прежними, заверил он Бертрама, но он все больше и больше склоняется к идее гуманизма и осознанию ее важности для побежденной Германии.

Томас почувствовал раздражение, когда Бертрам в ответ холодно промолчал.

– Мы живем в побежденной стране, – сказал Томас. – Былым идеям скоро придет конец.

– Она только кажется побежденной, – возразил Бертрам. – Это не поражение, а первая ступень к грядущей победе.

– Это поражение, – сказал Томас. – Ступайте на вокзал и посмотрите на раненых. Безногие, слепые, утратившие разум. Спросите их, это победа или поражение.

– Вы говорите, как ваш брат, – сказал Бертрам.

Когда в предыдущем году Катя снова забеременела, ее мать посоветовала ей сделать аборт и принялась хлопотать. Прингсхаймы считали, что Катя разрывается между ведением домашних дел, воспитанием непослушных детей и мужем, который вбил себе в голову нелепую фантазию и написал книгу, которую невозможно читать.

Томас вместе с Катей отправился к врачу, чтобы обсудить операцию. Он отметил, с каким спокойствием Катя расспрашивала о предстоящей процедуре. Назначив дату и выйдя на улицу, Катя сказала: «Я буду рожать». Томас молча взял ее под руку, пока они шли к автомобилю.

Роды были тяжелыми. Кате пришлось пролежать в постели еще несколько недель после рождения Михаэля. Томас, который в это время присматривал за детьми, заметил, что в отсутствие матери Эрика и Клаус стали одеваться иначе и выглядят почти взрослыми. У Эрики появились крохотные грудки, а у Клауса изменился голос. Когда он поделился наблюдениями с Катей, она рассмеялась и сказала, что заметила это несколько месяцев назад.

Семья и слуги напрасно уговаривали Элизабет, которой исполнился год, вместе с отцом навестить мать и посмотреть на братика. Стоило ей увидеть малыша в кровати рядом с матерью, она потребовала, чтобы ее вынесли из комнаты. В следующий раз, когда Томас попытался заманить ее в комнату Кати, Элизабет уже на лестнице замотала головой и безапелляционно указала на этаж ниже.

Эрика и Клаус были счастливы в компании друг друга, словно малые дети. Голо, научившись читать, обрел компаньонку в лице Моники, которую повадился отводить в уголок и читать ей вслух. Элизабет, однако, не поддавалась на уговоры, не желая знать Михаэля. Когда малыш плакал, она раздражалась и злилась. Потом Элизабет звала Голо, которым было легче всего командовать, и таскалась за ним, требуя, чтобы он защитил ее от младшего брата. Томас заметил, что в первый год жизни Михаэля она отказывалась даже смотреть в его сторону. В то время как Катя, ее мать и даже Эрика считали такое поведение ранними проявлениями дурного нрава, Томас находил нежелание Элизабет солидаризироваться с Михаэлем волнующим и очаровательным.

Поскольку Элизабет уже научилась ходить, порой по утрам она по собственной инициативе забредала к Томасу в кабинет. Не успев открыть дверь, она прикладывала пальчик к губам, давая ему понять, что не меньше его нуждается в полной тишине. А когда Элизабет заговорила, то стала посредником между отцом и остальными, передавая ему их послания.

Эрика с Клаусом взрослели во время войны и революции, поэтому редко говорили о чем-нибудь, кроме политики. Они успевали прочесть утренние газеты раньше отца. И оба обожали создавать ситуации, в которых проявлялись углубляющиеся различия во взглядах отца и матери на будущее Германии.

– Что не так с демократией? – однажды спросил Клаус.

– Все так, – ответила Катя.

– Нам не нужна система, навязанная извне, – сказал Томас. – Пусть немцы сами решат, какую Германию хотят.

– Так ты против демократии? – спросила Эрика.

– Я верю в гуманизм, – ответил он.

– Мы все верим в гуманизм, – заметил Клаус. – Однако мы также верим в демократию. Я, Эрика, мои друзья, мама, дядя Клаус и дядя Генрих.

– Откуда ты знаешь про дядю Генриха?

– Все об этом знают! – вмешался Голо.

– Демократия непременно наступит, – сказал Томас, – я только надеюсь, что она будет построена на вере немцев в гуманизм. Уверен, мой брат думает так же.

Катя, взглянув на него, кивнула.

Несколько месяцев спустя на прогулке она напомнила Томасу его слова о демократии.

– Твоим читателям неплохо бы понимать, что ты думаешь о Германской республике, – сказала она.

– Им придется дождаться следующего романа. Моя последняя попытка обратиться к ним напрямую успеха не имела.

– Мне кажется, тебе следует написать эссе, статью или прочесть лекцию. Незачем говорить, что ты изменил свое мнение, достаточно сказать, что твоя поддержка Германской республики есть следствие твоих размышлений о роли Германии в современном мире. Ты можешь написать, что людям свойственно со временем менять свои взгляды, особенно в наши дни, а ты всегда был человеком динамичным.

– Динамичным?

– Сам подберешь нужное слово. Можешь также упомянуть о немецком гуманизме и о том, что вера в него всегда была основой твоих убеждений.

Томас кивнул, готовый последовать ее совету, и улыбнулся про себя. Катя, решив, что убедила его, больше никогда об этом не заговорит. Они развернулись и медленно зашагали обратно к дому, радуясь, что в Мюнхене снова можно спокойно гулять.

Глава 7
Мюнхен, 1922 год

– Я хочу установить новое правило!

Эрика с вызовом смотрела на родителей.

– А сама ты намерена ему следовать? – спросила Катя.

– Я следую правилу, – сказала Эрика, – что все должны мыть руки перед едой, особенно Моника, у которой они часто бывают грязными.

– Ничего они не грязные, – сказала Моника.

– Еще я следую правилу, что мы должны являться к столу вовремя, особенно Голо, который за чтением забывает о еде.

Голо пожал плечами.

– Но, кроме этих правил, я хочу установить еще одно: любой за этим столом имеет право перебивать кого захочет, и ни у кого нет права довести свою мысль до конца. Если я не согласна, я могу вас перебить. А если вы топчетесь на месте, я могу запретить вам говорить.

– А у нас есть право перебивать? – спросила Катя. – Или ты, как обычно, хочешь быть исключением?

– Правило действует для всех.

– Даже для Волшебника? – спросила Моника.

– Особенно для Волшебника, – ответил Клаус.

Порой старшие дети удивляли Томаса. Они то орали громче, чем двое младших, то серьезно рассуждали о книгах и политике. Эрика и Клаус много читали: немецкую, французскую, английскую литературу, были в курсе всех последних новинок, а Клаус постоянно размахивал романами Андре Жида и Эдварда Моргана Форстера. Томас сомневался, что они действительно прочли все те книги, которыми восхищались, ибо все свободное время Эрика и Клаус посвящали светской жизни, тщательно наряжались перед выходом из дому, придумывали замысловатые театральные постановки с друзьями, среди которых числился некий Рики Хальгартен, красивый и чрезвычайно умный юноша, живший неподалеку, и Памела Ведекинд, дочь модного драматурга.

И хотя Томаса раздражали хохот и визги, шумные появления и отъезды, порой молодые люди его изумляли. Хальгартен утверждал, что лишь малая толика немецкой литературы отвечает его высоким стандартам. Он ничтоже сумняшеся осуждал целые литературные направления, а Клаус ловил каждое его слово. В частности, Рики настаивал на том, что шекспировские комедии превосходят его же трагедии. Когда Томас, решивший поймать его на слове, спросил, какие именно комедии, Хальгартен немедленно выдал список.

– «Двенадцатая ночь» и «Сон в летнюю ночь». Мне нравится их структура, то, как они построены, – ответил он. – Однако из всех его пьес я превыше всего ценю «Зимнюю сказку», хотя это вовсе не комедия, и, будь моя воля, я выбросил бы всю среднюю часть с пастухами.

Томас сомневался, что когда-нибудь читал эту пьесу. Однако Рики, не замечая его смущения, продолжал разглагольствовать о тех греческих пьесах, которые любил, и тех, которыми восхищался, но не любил. Глядя на него, Томас вспоминал брата Кати Клауса Прингсхайма, который в возрасте Рики тоже любил делиться культурными познаниями. Рики обладал таким же тяжелым обаянием.

Поскольку ни одна обычная школа не соглашалась терпеть выходки Эрики и Клауса, Катя убедила Томаса отдать их в более либеральное учебное заведение. Эрика и Клаус не делали секрета из того, как вольно им там живется, однако им было строжайше запрещено упоминать об этом за общим столом в присутствии младших сестер и братьев, тети Лулы и других старших родственников.

Томас был возмущен, узнав, что Клаусу Прингсхайму удалось разговорить Эрику, которая призналась ему, что в школе регулярно заводит романы с девушками, а Клаус – с юношами.

– Мои племянница и племянник далеко ушли от своих любекских предков, – заявил Клаус Прингсхайм Томасу с таким видом, словно быть родом из Любека означало врожденное уродство. – Уверен, что отсутствие комплексов и природная красота, унаследованная от матери, принесут им успех.

– Надеюсь, до этого еще далеко, – сказал Томас. – И я всегда думал, что привлекательную внешность они унаследовали от обоих родителей.

– Хотите сказать, они похожи на вас?

– А что в этом удивительного?

– Если то, что я узнал, правда, думаю, они еще нас удивят, – сказал Клаус Прингсхайм.

Томас утешился, заявив Кате, что ее брат дурно влияет на Эрику с Клаусом.

– Я начинаю думать, что это они на него дурно влияют, – ответила Катя.

Эрику, несмотря на ее протесты, все же заставили получить аттестат, однако Клаус отказался учиться дальше. Когда мать спросила его, как он собирается зарабатывать на жизнь, не имея диплома, сын рассмеялся.

– Я художник, – заявил он.

Томас спросил Катю, откуда в таком респектабельном семействе такие дети.

– Моя бабушка была самой раскованной женщиной в Берлине, – ответила Катя. – Твою мать тоже не назовешь уравновешенной. А Эрика такая с самого рождения. И она тянет за собой Клауса. Она вылепила его по своему образу и подобию. Мы никогда этому не препятствовали. Возможно, мы только притворяемся респектабельными.

Лула долго не признавалась, что ее муж при смерти. Она наносила визиты семье брата, словно ничего не происходит. Лула подружилась с Моникой, которой было одиннадцать.

– Она единственный ваш ребенок, с которым мне приятно общаться, – говорила Лула. – Остальные слишком важничают. Я делюсь с Моникой тем, чем не делюсь ни с кем другим, и она доверяет мне все свои секреты.

– Надеюсь, ты не позволяешь себе лишнего, – заметил Томас.

– Уж поверь, с ней я откровеннее, чем с тобой, – парировала Лула.

От Генриха Томас узнал, что мужу Лулы осталось недолго.

– В их доме вечно толкутся эти женщины. Мими называет их морфинистками. Они ведут себя очень странно.

На похоронах мужа Лула держалась так же, как некогда Юлия на похоронах сенатора. Напустила загадочный вид, слабо улыбалась, говорила тихо и сильно напудрила лицо, чтобы выглядеть бледной. Идя за гробом, она опустила черную вуаль и не позволяла дочерям отойти ни на шаг, хотя и не обмолвилась с ними ни словом. Лула словно позировала художнику или фотографу.

Когда Катя, Генрих и Мими встали рядом с ней у края могилы, она кивнула им, словно посторонним.

Катя и Мими подошли к дочерям Лулы, а Томас с Генрихом отстали.

– Она мне призналась, – сказал Генрих, – что деньги, которые ей оставил муж, обратились в ничто.

Томас считал, что одновременно живет в трех Германиях. В первой – необузданной и дерзкой – обитали его старшие дети. Эта новая Германия жила так, словно старый мир нуждался в переделке и все его законы следовало переписать.

Вторая Германия также была новой. В ней жили немолодые люди, проводившие зимние вечера за чтением романов и стихов. Именно они заполняли концертные залы и театры, чтобы послушать, как он читает свои книги.

Сразу после войны Томас почувствовал, что для многих образованных немцев стал своего рода изгоем. Его статьи и выступления отвечали общественным чаяниям, когда война начиналась, устарели к ее середине, а после ее окончания никто больше не хотел его слушать.

Со временем, впрочем, то, что Томас писал о Германии и войне, изгладилось из читательской памяти, уступив место его романам и рассказам, которые немцы неожиданно полюбили. Его книги воплощали свободу; он драматизировал события, сгущал краски. «Смерть в Венеции» считалась современным взглядом на сексуальность, «Будденброки» – романом о закате старой купеческой Германии. То, как Томас изображал женщин, привлекало к нему сердца немок-читательниц.

Томасу нравилось получать приглашения, показывать их Кате и, сверившись с ежедневником, принимать. Он любил, когда его встречали у вагона или присылали за ним автомобиль. Любил ужинать перед выступлением с городскими чиновниками, редакторами, издателями. Ему нравилось, когда к нему относились с почтением, и он никогда не отказывался от гонораров.

Оказалось, его аудиторию сложно утомить. Он мог читать целый час, и его внимательно слушали. По совету Кати Томас в начале вечера долго рассказывал о книге, чтобы после насладиться мертвым молчанием, которое опускалось на зал, когда он начинал читать. Если его было плохо слышно, Катя делала ему знак, и он возвышал голос. Временами это напоминало ему церковную службу, где он был священником, а его текст – священным писанием.

Среди слушателей непременно оказывался молодой человек, который привлекал его внимание. Одни приходили со своими образованными родителями, других, особенно тех, кто постарше, манила его «Смерть в Венеции». Стоя за кафедрой, Томас всегда находил такого юношу в первых рядах. Во время лекции он то и дело одаривал его пристальным взглядом, затем отводил глаза, и у юноши вскоре не оставалось сомнений, что он делает это специально. После выступления Томас избегал тех, кого так беззастенчиво разглядывал, и зачастую объект его внимания просто исчезал в ночи. Иногда молодые люди, набравшись смелости, подходили к нему с книжкой в руке, и они могли перекинуться несколькими словами, пока Томаса не отвлекали жаждущие общения читатели.

Третьей Германией была деревушка Поллинг, где жила его мать. Эта Германия осталась неизменной. Многие местные жители успели повоевать, многие были ранены или убиты, однако после войны жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. Те же машины убирали урожай; в тех же амбарах хранилось зерно и сено. На стол подавали привычную еду; в церквях читались старые молитвы. Отсюда Мюнхен казался таким же далеким, как и до войны. И даже расписание поездов осталось прежним.

Макс и Катарина Швайгардт, у которых его мать снимала жилье, постарели, но тоже нисколько не изменились. С присущими ей тактом и добротой Катарина высказывала Томасу беспокойство о здоровье Юлии. Их дети, унаследовавшие родительские ум и проницательность, говорили с местным акцентом.

Сменить компанию Эрики и Клауса на пребывание в Поллинге означало сменить Германию хаоса, где царила полная неопределенность, на безмятежную Германию, где ход времени совершенно не ощущался.

Впрочем, на свете нет ничего вечного. Лула с матерью жаловались, что инфляция медленно съедает их доходы, и Томас понимал, что за инфляцию следует благодарить победителей, обложивших Германию калечащими экспортными пошлинами. Томас, как и все немцы, осуждал эту политику, считая ее проявлением мстительности. Однако ему потребовалось время, чтобы разглядеть в инфляции не только причину всех постигших Германию бед, но также источник возмущения, подавить которое в будущем будет нелегко.

Гонорары за публикацию его книг за границей взлетели вместе с долларом, у них с Катей не возникало трудностей с выплатой жалованья слугам. Они также могли себе позволить помогать и Эрике с Клаусом, и его матери и сестре. Манны содержали два автомобиля и шофера.

Их богатство не осталось незамеченным. Однажды, когда в доме было особенно много визитеров, он спросил у Кати, откуда взялись эти люди.

– Они продают вещи. Знают, что у нас водятся деньги. Картины, музыкальные инструменты, шубы. Женщина, которая пришла последней, сказала мне, что у нее есть ценная статуя на продажу. Я не знала, что ей ответить.

Иногда, возвращаясь из Поллинга или с публичных мероприятий, Томас видел на улицах демонстрантов; он также читал в газетах о беспорядках, устроенных антикоммунистами, однако был так увлечен работой над романом, который бросил во время войны, что не хотел ничего слышать, а только наслаждался мирной жизнью. Демонстрации его не трогали.

Его мать приехала погостить на Пошингерштрассе и каждый день навещала Лулу, пока та не устала от ее визитов.

– Она твердит одно и то же, а потом вдруг решает, что я Карла. Возможно, делает это намеренно, чтобы меня позлить. Думаю, лучше ей вернуться к себе в Поллинг.

Юлии следовало бы знать, думал Томас, что банкноты, которые мать давала ему на покрытие своих расходов, больше не имели цены.

– Я слишком стара, чтобы об этом задумываться. Я давно потеряла способность складывать и вычитать. Мне повезло, что вы с Катей можете взять это на себя. От Лулы никакого проку, а Генрих разразился целой речью, когда я показала ему банкноты. Порой он напоминает мне вашего отца.

В Поллинге Томас платил за аренду, а еще нанял работницу, которая должна была следить, чтобы в доме было тепло и хватало съестных припасов. Однако купить матери одежду он не мог. Юлия ходила в тапках, говоря, что у нее болят ноги, но Томас подозревал, что она просто не может позволить себе туфли. Когда Катя предложила свекрови пройтись по магазинам, Юлия сделала вид, что устала.

Впрочем, не всегда ее усталость была притворной. После обеда Юлия часто усаживалась в гостиной и засыпала. Как и Луле, ей нравилась Моника, и она называла ее своей единственной внучкой родом из старого Любека.

– Что значит – родом из старого Любека? – спросила Моника.

– Она хотела сказать, что ты хорошо воспитана, – ответил Томас.

– В отличие от Эрики?

– Да, – подтвердила Катя. – В отличие от Эрики.

Вскоре после возвращения Юлии в Поллинг Томас узнал, что она перестала вставать с постели.

Когда он приехал, его встретила Катарина Швайгардт.

– Я не думаю, что она больна, – сказала Катарина, – но это не первый случай. В соседних деревнях много женщин, живших на сбережения. Это началось в прошлом году. Они ложатся в постель, отказываются от пищи и ждут смерти. Именно это происходит с вашей матерью.

– Но за ней хорошо ухаживают, – сказал Томас.

– Она не умеет жить без денег. Мы все здесь ее любим и готовы помогать, но денег у нее нет. Если ты привык жить на широкую ногу, с этим трудно смириться. Так устроен мир.

– К ней приходил доктор?

– Приходил, но он не может ей помочь. Она дала ему одну из своих старых банкнот.

На супе и сухом хлебе Юлия протянула почти до конца зимы. Иногда она звала Карлу или Лулу, иногда требовала к себе сыновей. Порой Томас, который проводил ночь у ее постели, думал, что мать не доживет до утра, а Юлии казалось, что рядом с ней кто-то из ее бразильского детства.

– Я твой отец? – спросил Томас.

Она покачала головой.

– Ты меня помнишь?

Она посмотрела на него и прошептала что-то по-португальски.

– Ты любишь Бразилию?

– Когда-то любила.

Спустя неделю она все еще жила, только сильно исхудала. Иногда просила Томаса, чтобы ее посадили на кровати. Если Генрих или Виктор были внизу, Томас спрашивал, не позвать ли их, но она качала головой. Юлия всматривалась в Томаса, гадая, откуда он взялся. Томас говорил ей, что он ее сын.

– Я знаю, кто ты, – отвечала она шепотом.

Он взял ее руку, но она медленно ее отвела. Несколько раз Юлия пыталась заговорить, но тщетно. Потом зевнула, закрыла глаза. Зашла Катарина, похвалила Юлию за бодрый вид и сказала, что скоро она снова будет как прежняя и пойдет гулять по деревне. Юлия слабо улыбнулась.

За дверью Катарина сказала Томасу, что его мать не доживет до утра.

– Откуда вы знаете?

– Я ухаживала за матерью и бабушкой. Ночью она угаснет. Ее смерть будет очень тихой.

Томас, Генрих, Лула и Виктор сидели у постели Юлии, которая часто просила воды. Катарина и ее дочь приходили, чтобы поменять простыни и устроить ее поудобнее. После полуночи Юлия закрыла глаза. Ее дыхание стало глубоким и прерывистым, затем вновь спокойным и размеренным.

– Она слышит нас? – спросил Томас Катарину.

– Она будет слышать до самого конца. Кто может знать?

В свете свечей лицо Юлии казалось живым. Губы двигались, глаза открывались и закрывались. Когда кто-нибудь из них уставал держать ее за руку, она показывала, что этого не требуется. Прошел час, за ним другой.

– Порой это самое трудное, – сказала Катарина.

– Что?

– Умереть.

Томас сидел у ее кровати, когда пришла смерть. Он никогда не видел такого раньше. В один миг его мать была жива, в следующий – ее не стало. Невозможно было представить себе ничего более резкого и окончательного.

Вместе с остальными его детьми на похороны бабушки приехала Эрика.

– Я никогда не видела, чтобы ты плакал, – сказала она Томасу.

– Я скоро перестану, – ответил он.

Генрих тоже плакал, как и Виктор, однако Лула, бледнее, чем обычно, держалась невозмутимо. И только в церкви Томас заметил, как она слаба и истощена. Когда шли за гробом, дочерям Лулы пришлось ее поддерживать.

После смерти матери Томас с головой ушел в работу. Когда Катя предложила ему отдохнуть в Италии, он сказал, что после завершения «Волшебной горы» готов отправиться куда угодно.

В перерывах между работой Томас читал лекции в соседних городах. Публичные выступления придавали ему сил. Ему особенно хорошо писалось до и после чтений, в голове роились идеи и сцены.

Он рассказал о новом романе Эрике, но тщательно следил, чтобы не проговориться Кате. Она знала только, что действие происходит в давосском санатории. Некоторые эпизоды Томас писал, думая только о ней. Хорошо, если бы Катя осталась единственной читательницей романа, ибо некоторые вещи знали только они, а часть сцен и персонажей он заимствовал из ее писем. Иногда, перечитывая написанное, Томас беспокоился, что никто, кроме Кати, не сможет оценить в полной мере того, что он создал. Его тревожило также, придутся ли по вкусу читателям обилие подробностей, обширный круг персонажей и долгие споры о философии и будущем человечества.

Но больше Томаса волновало, поймут ли читатели его задумку показать ход времени – то, как оно замедляется, как само становится персонажем. Про себя он улыбался, размышляя, что этот роман возник из самых потаенных маний и его истинный смысл мог быть раскрыт в мире, куда чужим вход заказан.

Когда рукопись «Волшебной горы» была завершена, Томас сказал Кате, что ей пришла посылка. Она удивилась, когда он протянул ей коробку с печатными листами.

Томас изучающе смотрел на нее, когда Катя выходила к столу, но она лишь загадочно улыбалась. Вставая из-за стола, она снова улыбалась и говорила, что у нее много работы.

Голо с ненасытным любопытством наблюдал за родителями, а также старшими братом и сестрой. Если никто не знал, где Эрика с Клаусом, всегда можно было спросить Голо.

Томас часто заставал сына рядом со своим кабинетом. Однажды Голо подкараулил отца и спросил, знает ли он, что читает мама.

– Почему ты спрашиваешь?

– Она все время смеется. Я решил, что это твоя новая книга, но твои книги совсем не смешные.

– Некоторые, напротив, находят их забавными.

– Полагаю, на этот счет ты заблуждаешься, – сказал Голо, сдвинув брови, словно профессор.

На прогулке Томас ждал, что Катя выскажется о его новом романе, но она говорила о текущих делах вроде финансового положения Лулы и очередных выходках Эрики с Клаусом.

Когда однажды утром Катя возникла на пороге его кабинета с подносом, на котором стояла чашка кофе и лежало печенье, Томас понял, что она дочитала.

– Мне есть что сказать, – начала Катя. – Мне понравилось, что ты сделал из меня мужского персонажа, к тому же такого милого. Но это мелочь. Гораздо важнее, что отныне все для нас станет другим.

– Из-за книги?

– Наконец-то ты доказал свою значимость. Эта книга пронизана серьезностью. Ее прочтет каждый образованный немец, ее будут читать во всем мире.

– Разве это история не про нас?

– Про нас, но, кроме меня, никому на свете нет дела до нашей частной жизни. На эту книгу у тебя ушло два года. Пора ее всем прочесть. Эта книга дождалась своего часа.

В следующие недели они штудировали книгу вместе. Катя предлагала что-то изменить, что-то выбросить, но большую часть времени искала пассажи, которыми восхищалась, зачитывая их вслух и смакуя детали.

– Как там описано время, как медленно движется сюжет! А помнишь, когда они проигрывают на граммофоне молитву Валентина и в комнату, восстав из мертвых, возвращается мой персонаж? А «хороший» и «плохой» русские столы?

– Чем вы с мамой занимаетесь? – спросил Голо.

– Мы читаем мой роман.

– Тот, который смешной?

Поначалу издателей смутил объем книги, но впоследствии они решили выставить это как достоинство. Довольно скоро права на публикацию купили за границей. Спустя несколько месяцев после выхода романа люди подходили к Томасу с Катей в опере, чтобы поблагодарить его за книгу. Со всей Германии приходили приглашения выступить. Один из журналов предложил читателям поделиться любимыми местами из романа.

А вскоре из Швеции пришли вести, что книгой весьма впечатлился и Нобелевский комитет.

Когда Эрике исполнилось восемнадцать, а Клаусу – семнадцать, они уехали в Берлин, где Эрика начала выступать на сцене, а Клаус занялся написанием статей и рассказов. Вскоре их незаурядные таланты привлекли внимание прессы. О них говорили как о голосах нового поколения, не забывая упомянуть, что они – дети Томаса Манна. Эрика с Клаусом, не стесняясь, пользовались именем отца, однако неизменно уверяли интервьюеров, что хотят дистанцироваться от патриархального мира и прославиться собственными достижениями.

– Какая жалость, – сказала Катя, – что за их достижения им не платят. Если мне попадутся еще несколько таких интервью Эрики, придется обнародовать ее мольбы прислать денег.

Все чаще люди смеялись над наивностью и самонадеянностью старших детей Томаса Манна. На карикатуре, изображавшей Клауса Манна, тот говорил: «Я слышал, папа, что у гениев не рождаются гениальные сыновья. А стало быть, ты не можешь быть гением!» Бертольт Брехт, не любивший Томаса, написал: «Все на свете знают Клауса Манна, сына Томаса Манна. Но кто такой этот Томас Манн?»

Порой Томас с Катей и сами путались в неразберихе, которую создавали их старшие дети. Когда пошли слухи, что Клаус помолвлен с Памелой Ведекинд, Катя узнала, что у Эрики с Памелой роман.

– Может быть, они ее делят на двоих, – предположил Томас.

– Чтобы Эрика с кем-то делилась? Никогда не поверю.

Клаус написал роман, главный герой которого не скрывал своей гомосексуальной ориентации, затем пьесу о четверых молодых людях, двух юношах и двух девушках, живших в свое удовольствие и не признающих никаких правил. Поскольку в семействе Манн было заведено устраивать чтения после обеда, решили, что Клаус, навещавший родителей, должен поделиться с ними своим творением.

Когда Клаус закончил читать, тетя Лула недвусмысленно дала понять, что возмущена описанием сексуальных сцен между девушками.

– Это крайне нездорово, – заявила она, – и надеюсь, эта пьеса скоро канет в забвение. Томас и Генрих сочиняют такие прекрасные книги, а эти дети, место которым в школе, пишут что хотят. Я ни за что не допущу, чтобы мои дочери это прочли.

– Война закончена, Лула, – сказал Томас.

– Значит, наступивший мир мне не по душе.

Мнение Лулы не разделял известный актер Густав Грюндгенс, звезда гамбургской Каммершпиле, который предложил исполнить одну из мужских ролей в пьесе Клауса при условии, что Клаус сыграет вторую, а женские роли достанутся Эрике и Памеле Ведекинд.

Грюндгенс вызвал переполох в семействе Манн. Даже Голо испытывал извращенное удовольствие, наблюдая за сменой его пристрастий. Клаус, никогда не скрывавший своих наклонностей, написал, что они с Грюндгенсом влюблены друг в друга, однако вскоре Эрика сообщила домашним, что собирается замуж за Грюндгенса. Некоторое время спустя Клаус, к изумлению родителей и Голо, поведал им, что, несмотря на помолвку с Грюндгенсом, его сестра по-прежнему влюблена в Памелу, а он, хоть и помолвлен с Памелой, влюблен в Грюндгенса.

– Так теперь делают все, кто собирается жениться? – спросил Голо.

– Нет, – отвечала его мать. – Только Эрика с Клаусом.

Во время гастрольного тура по Германии слухи о запутанных отношениях между актерами распространялись журналистами, намекавшими в своих рецензиях, что пьеса основана на реальных событиях из их жизни.

– Мы планируем открыть сезон в Мюнхене, – сказала Эрика. – И хотим, чтобы пришли все. От этого зависит наш успех.

– Меня на ваше представление не затянет и десятка запряженных лошадей, – ответил Томас. – Газеты могут вопить на весь свет, я останусь в своем кабинете, а в вечер спектакля лягу пораньше.

Томас с Катей отдавали себе отчет, что не могут запретить Эрике с Клаусом влюбляться, вступать в браки и играть в театре. Они терпимо относились к тому, как вели себя старшие дети, но их неприязнь к Густаву Грюндгенсу становилась все сильнее, и они были готовы донести ее до Эрики.