Текст книги "Волшебник"

Глава 10
Нью-Джерси, 1938 год

Катя молча сидела на заднем сиденье автомобиля и держалась отчужденно. Когда шофер остановился на светофоре, Томас услышал, как она подавила вздох. Должно быть, мы думаем одинаково, едем домой, но наш дом – съемный особняк в Принстоне.

Его рабочий кабинет, хотя там стояли его книги, старый письменный стол из мюнхенского дома и присутствовали другие знаки минувшей жизни, был бледной копией настоящего кабинета. Работая там до обеда, Томас мог вообразить себя прежним, писать так, будто никогда не покидал Германию. Его язык, его образ мыслей не изменились, но за стенами кабинета была другая страна. Америка была чужда им с Катей; им было поздно привыкать к переменам. Вместо того чтобы приспосабливаться, учиться ценить преимущества новой страны, они без конца переживали утрату.

По крайней мере мы живы, подумал Томас, и должны это ценить. Когда все его дети, а также Генрих и Катины родители окажутся в безопасности, Томас вздохнет спокойно.

Он придвинулся к Кате. Она ободряюще сжала его руку, но затем отняла ее и зябко повела плечами.

Ночь была темной, автомобилей мало. Поначалу Томас не видел ничего, кроме рассеянного света встречных фар. Он устал. Вчерашний обед утомил его. Его речь о надвигающейся катастрофе, прочитанную по-английски, слушали в почтительном молчании, но Томас чувствовал, что порой интонация ему изменяет. Дело было не только в плохом знании языка – излишняя серьезность, которая была его следствием, скрывала неуверенность.

Каждый день молодая жена аспиранта немецкого отделения Принстона два часа занималась с ним и Катей. По вечерам они повторяли пройденное, стараясь запомнить не менее двадцати новых слов. Они также читали по-английски детские книжки, что Катя находила куда более полезным, чем чтение «Ада».

Томас закрыл глаза, решив вздремнуть.

Проснувшись, он увидел огни на холме. Возможно, деревня или маленький городок. Он попытался представить пространство комнат, американскую жизнь, проходившую внутри, слова, которые люди произносили, мысли, которые их занимали. Однако вместо людей Томас видел только отдраенную пустоту и тишину, нарушаемую жужжанием электрических приборов. Он не мог вообразить, как живут эти люди, о чем думают, чем занимаются по вечерам.

Будь они в Германии, в таком городке непременно была бы церковь, площадь, несколько узких улочек и улиц пошире. Непременные чердачные окна, старые плиты на кухнях, изразцовые печи в гостиных. В некоторых домах стояли бы книги, и эти книги были не менее важны, чем легенды и песни, поэмы и пьесы. Возможно, там были даже романы.

Прошлое воскресало из небытия в названиях улиц, в именах местных жителей, в неумолчном тихом звоне колоколов, много столетий подряд отбивающих каждую четверть часа.

Он отдал бы все ради того, чтобы автомобиль бесшумно скользнул на одну из этих площадей, в место, которому были не чужды труды Гуттенберга, писания Лютера и образы Дюрера. Место, где столетиями шла торговля, где мирная жизнь порой прерывалась чумой или войнами, цоканьем кавалерийских копыт и уханьем пушек, пока не приходило время договариваться и мир снова приходил на смену смуте.

Ехать бы так вместе с Катей сквозь ночь, через всю Америку, и чтобы в конце пути их ждал не чопорный и утонченный Принстон, где их дом, несмотря на подчеркнутую помпезность, можно снести с лица земли с той же легкостью, с которой его возвели.

Томасу пришло в голову (и эта мысль заставила его вздрогнуть): а ведь место, в котором они жили, – образец невинности в сравнении с воздухом, которым были отравлены немецкие деревни! Его пугало то, что надвигается; внезапно Томасу захотелось поскорее оказаться в кабинете, куда он прошел бы по освещенным комнатам нового дома и где на время обрел бы покой, а после присоединился бы к Кате и Элизабет, чтобы мирно отужинать.

В прежней размеренной жизни у Томаса редко случались резкие перепады настроения. Но именно так сегодня работал его мозг даже среди бела дня, не говоря о ночи.

Увидев впереди другие огни, он решил расспросить шофера.

– Простите, – сказал Томас, наклонившись вперед, – как называется место, где мы находимся сейчас?

– Оно называется Нью-Джерси, сэр, – сухо ответил шофер. – Нью-Джерси. Именно так оно называется.

Водитель замолчал, затем торжественно повторил, словно сообщал важную новость:

– Нью. Джерси.

Томас услышал, как Катя хмыкнула. Обернувшись, он увидел, что она борется со смехом. Его вопрос и ответ шофера станут историей, которую Катя расскажет Элизабет, и та заставит отца снова повторить вопрос, а мать ответить за шофера, стараясь максимально точно передать его интонацию. Затем Элизабет или Катя напишут Эрике, которая вскоре должна прибыть в Нью-Йорк вместе с Клаусом. Эрика, в свою очередь, будет рассказывать этот эпизод в гостях, представляя его как типичный образец поведения отца, – волшебника, сбитого с толку, – и его неспособности, несмотря на старания, прижиться в Америке.

Нью-Джерси. Да, именно туда они направлялись.

Единственное утешение, думал Томас, что с ними нет Моники; она была в Италии и собиралась замуж за венгерского историка искусства. Любой анекдот, выставляющий отца в комическом свете, Моника готова была повторять ad nauseam[3]3
  До тошноты (лат.).


[Закрыть], и Кате вечно приходилось ее урезонивать. Единственным человеком, к которому прислушивалась Моника, была ее младшая сестра Элизабет, спокойная, терпеливая, осторожная, необычайно умная – его дочь, у которой на все был свой собственный взвешенный взгляд.

Элизабет напоминала ему старый мир. В ней явственно ощущался дух трех предыдущих поколений. Томас предвкушал встречу с дочерью, пока автомобиль приближался к Принстону.

Он вспомнил, что скоро их в Принстоне навестят Эрика с Клаусом. Клаус держался так, словно никто лучше его не разбирался в политике, включая отца. Вечно взвинченный, вероятно под воздействием запрещенных препаратов, он был готов без конца обсуждать новые злодеяния, совершаемые в Германии и Италии, а после заявить, что не понимает, как романисты могут сочинять. Разве они не замечают трагедии, совершающейся у них на глазах? Кому теперь нужны их романы? Клаус не постесняется сказать такое перед гостями, именитыми горожанами, которые, разумеется, повторят его слова своим знакомым.

Когда они въехали на главную улицу, Томас преисполнился решимости не устраивать званых обедов, пока у них будет гостить Клаус. Пусть излагает свои соображения относительно текущих событий и ничтожной роли литературы в узком семейном кругу.

Нужно будет сказать об этом Кате, только выбрать правильное время, не позволив ей заподозрить, каким несносным он находил старшего сына, который всегда был материнским любимцем.

Элизабет накрыла столик в углу гостиной. Она сказала, что отпустила прислугу пораньше и сама приготовила им холодный ужин с сырами, вяленым мясом, салатом, маринованными огурцами и луком.

– Надеюсь, вы не ждали званого обеда. Если так, то я виновата.

– Дорогая моя, ты все сделала правильно, – ответил Томас, целуя дочь и позволяя ей снять с себя шарф и пальто.

– По крайней мере, здесь тепло, – заметила Катя, пока они толпились в коридоре. – А теперь мне нужно время, чтобы привести себя в порядок.

– Ты не выпьешь со мной вина, пока твоя мать приводит себя в порядок? Я только вымою руки, – прошептал Томас Элизабет.

– Вино уже открыто, – также шепотом ответила дочь.

– Я слышу вас обоих, – рассмеялась Катя. – С возрастом я лучше слышу шепоты, чем крики. Поэтому можете выпить вина, пока я не вернусь.

Томас сидел на диване рядом с дочерью, которая расспрашивала его о поездке в Нью-Йорк, входя в малейшие детали.

После ужина, когда Катя подливала ему вино, Томас заметил ее многозначительный взгляд, обращенный к Элизабет, и почувствовал между ними некое напряжение. Какие-то новости о Голо, Монике или Эрике с Клаусом?

Томас поднял глаза и увидел, что Катя кивнула Элизабет. Кажется, между ними происходил какой-то молчаливый приватный диалог.

Он пригубил вино и отодвинул кресло.

– А мне сказать не хотите?

– План был такой – ты удалишься в кабинет, и я зайду, когда мы решим сообщить тебе новости, – сказала Элизабет. – Но моя мать, кажется, забыла о нашем договоре.

– Боюсь, сегодня вечером твой отец не пойдет в кабинет, – ответила Катя, – а отправится прямиком в постель.

– Какие новости? – спросил Томас.

– У Элизабет есть новости.

Если новости касаются Элизабет, подумал Томас, то беспокоиться не о чем.

– Новости о моей любимой дочери? – спросил Томас.

Элизабет бросила на мать озорной взгляд, на мгновение напомнив ему сестру Карлу, которой давно не было в живых.

– Если не хочешь говорить сама, пусть скажет твоя мать, – промолвил он с притворной суровостью.

– Элизабет собирается замуж, – сказала Катя.

– За президента Принстонского университета? – отозвался Томас. – Или за самого Рузвельта?

– Насколько я знаю, они оба женаты, – заметила Элизабет.

Внезапно в ее тоне проступило что-то горделивое, почти печальное. Элизабет закрыла рот рукой и посмотрела прямо перед собой. Она казалась старше своих двадцати лет.

Томас пытался вспомнить молодых людей, которые бывали у них в гостях, но на память приходила только ссора Элизабет в доме его коллеги с принстонскими студентами, явно не оценившими ни ее сдержанности, ни чувства собственного достоинства. Молодой человек спросил Элизабет, безопасно ли ему вместе с семьей отправиться в пешее путешествие по Германии. Когда она ответила, что вполне, если только они не евреи, молодой человек заметил: «Черт подери, конечно нет!» Ситуацию не спасло, когда Элизабет поинтересовалась у собеседника, а не коммунисты ли они? Когда тот с негодованием отверг и это предположение, Элизабет заметила, что, вероятно, они превосходно проведут время, только пусть держатся подальше от мест, где молодчики в мундирах вытаскивают людей из домов и избивают прямо на улице.

Элизабет настаивала, что ни разу не повысила голоса, однако ей пришлось согласиться, что именно из-за ее размолвки с молодым человеком вечер закончился так быстро. И больше ее на студенческие вечеринки не приглашали.

Поскольку Катя и Элизабет хранили торжественное молчание, Томас спросил у дочери, уж не сменила ли она гнев на милость и не тот ли это студент, который хотел посетить Германию, тот самый юноша-черт-подери?

– Она выходит замуж за Боргезе, – сказала Катя.

Томас поймал Катин взгляд и сразу понял, что это не шутка. Джузеппе Боргезе, профессор романской филологии из Чикаго и видный антифашист, порой заходил к ним, чтобы поговорить о политике, когда Манны только переехали в Принстон.

– Боргезе? И где она его встретила?

– Здесь. Где и все остальные.

– Он и был-то у нас всего один-два раза.

– Она и видела-то его всего один-два раза.

– Хочу напомнить, что «она» сидит с вами за одним столом, – заметила Элизабет.

– Как-то все очень быстро, – сказал Томас дочери.

– И очень благопристойно, – ответила она.

– Чья была идея?

– Это слишком личное.

– Поэтому Боргезе пришел во второй раз? Чтобы увидеть тебя?

– Думаю, в том числе и ради этого.

В улыбке Элизабет было лукавство и самоирония.

– Я думал, он приходил, чтобы повидаться со мной!

– Он успевал и то и другое, – ответила Элизабет.

Томас чуть не сказал, что хотя Джузеппе Боргезе моложе его на несколько лет, выглядит он куда старше, но сдержался и заметил:

– Я думал, он целиком посвятил себя литературе и антифашистскому движению.

– Это правда.

– А он не так прямодушен, как кажется!

– Я с ним помолвлена. И если ты ищешь прямодушия, тебе придется признать, что никто здесь, кроме меня, не обладает этим бесценным качеством.

Язвительность Элизабет, которую она обычно держала при себе, вспыхнула как молния.

– Ты с ним переписываешься? – спросил Томас.

– Мы состоим в регулярной переписке.

– Итак, Эрика вышла за Одена, а ты выходишь за Боргезе.

– Да, – сказала Элизабет, – а Моника – за своего венгра. А Михаэль, который младше меня, женится на Грет. Это нормальный порядок вещей, дети вырастают и находят себе пару.

– Тебе двадцать, а ему?..

– Пятьдесят шесть, – вставила Катя.

– Он всего на семь лет моложе твоего бедного старого отца, – продолжил Томас.

– Всем будет легче, – заметила Элизабет, – если ты перестанешь играть роль печального дряхлого старца.

– Мне такое и в голову не приходило, – промолвил Томас, с трудом удерживая слезы.

– И что теперь делать?

– Я боялся тебя потерять. Я думал только о себе и твоей матери. Теперь нам не с кем поговорить.

– У вас еще пятеро детей.

– Ты меня поняла. Ты единственная…

Томас хотел сказать, что из них только Элизабет обладает здравым смыслом, чувством юмора и умением абстрагироваться и он надеялся, что она никогда не найдет себе достойную партию и останется с ними до конца жизни.

– Мы с мамой решили, что во время визита моего жениха ты будешь вести себя безупречно, – сказала Элизабет.

Томас с трудом удержался от смеха.

– И как долго вы решали?

– Пока ты писал, мы прошлись туда и обратно по Уизерспун-стрит.

– Ты действительно собралась за него замуж?

– Да, здесь, в Принстоне, в университетской церкви, скоро.

– Жалко, моя мать этого не увидит.

– Твоя мать?

– Она любила свадьбы. Всегда. Думаю, это единственное удовольствие, которое она обрела в браке с моим отцом.

Элизабет проигнорировала его реплику.

– Я спросила Боргезе, волнуется ли он перед визитом к нам, – сказала Элизабет. – Удивительно, но он совершенно спокоен.

– Тогда беспокоиться не о чем. Все решено.

– Мы пока не назначили дату.

– Кто еще знает?

– Михаэль знает, – ответила Катя. – Мы ему написали, Эрике и Клаусу расскажем, когда они приедут, а потом напишем Голо и Монике.

– Скажи, а Боргезе был женат? Или он впервые возложит на себя священные узы брака?

– Я не различаю сарказма в твоем вопросе, – заметила Элизабет, подняв брови, – хотя человек более мелочный наверняка различил бы. И это меня радует. Но Джузеппе спросит, поздравил ли ты меня, когда услышал добрую весть? И я отвечу утвердительно. А поскольку я еще ни разу его не обманывала…

– Я от всего сердца поздравляю тебя, мое возлюбленное дитя.

– И я, – добавила Катя.

– Вы все это спланировали, – сказал Томас. – И специально ничего не сказали мне заранее.

– Разумеется, – ответила Катя. – В Нью-Йорке тебе было чем занять голову.

– А сейчас как раз пришло время встать с озабоченным видом и удалиться в кабинет, – сказала Элизабет.

– Ты права, дитя мое.

– Мы уберем со стола, а остальное обсудим завтра утром.

– Однако как тебя изменила помолвка, – улыбнулся Томас. – Я-то думал, это Эрика у нас любит командовать.

– У всех бывает свой звездный час. Уверена, Моника еще себя покажет.

– Я надеялся, ты защитишь меня от них, – со вздохом промолвил Томас.

Элизабет встала и отвесила ему ироничный поклон.

– Думаешь, именно ради этого я родилась на свет? – спросила она и вышла их комнаты, прежде чем Томас успел ответить.

– Старый козел! – выпалил Томас, убедившись, что дочь его не слышит.

– Когда мы втроем отправились на прогулку, Боргезе почти не раскрывал рта, – сказала Катя.

– И что это значит?

– Ничего не значит. Он что-то бормотал и жаловался на холод.

– И это тоже наверняка что-то значит.

Катя улыбнулась:

– Я намерена одарить его сердитым взглядом, когда он появится в следующий раз.

– Если он будет искать меня, я в кабинете, – сказал Томас.

Он встал.

– Элизабет пришлось нелегко, – сказала Катя. – Мы столько раз переезжали. Для нее это потерянные годы.

– Она не вышла бы за старика, сложись все иначе и останься мы в Мюнхене, – ответил Томас. – Нашла бы кого-нибудь своих лет.

Томас почти надеялся, что Катя оспорит его утверждение, что Боргезе – старик, но она лишь согласилась с этим печальным фактом.

– Мы же ничего не может с этим поделать? – спросил он.

– Ничего, – ответила она.

Когда он готовился отойти ко сну, в комнату вошла Катя.

– Я еще не все тебе рассказала, – начала она.

– Как, это еще не все?

– Все. Я про Элизабет. Я верю, что она обретет счастье в своем новом статусе.

– Нам следовало сказать ей, что мы встретим ее с таким радушием, что ей придется передумать и вернуться к нам.

– Она к нам не вернется.

Томас улыбнулся и вздохнул.

– А еще я получила письмо от Клауса, – сказала Катя.

– Откуда?

– Думаю, он отослал его перед отплытием. В нем ничего нельзя разобрать. Вероятно, письмо было написано в спешке, но я забеспокоилась.

– В его возрасте я писал по четыре часа с утра, наскоро обедал и отправлялся на прогулку.

– Он лишился родины.

– Все мы лишились родины.

– Мы должны вести себя с ним помягче.

– Эрика тоже тебе написала?

– Она просто передает свои наилучшие пожелания.

– Эрика за ним присмотрит.

Катя закрыла рот и сжала челюсть. Томас знал, что эту манеру она переняла от отца.

– Когда он приедет, мы должны вести себя с ним помягче, – повторила Катя.

Затем она нежно поцеловала Томаса, пожелала ему спокойной ночи и вернулась к себе.

После завтрака они с Катей занимались фразовыми глаголами. Катя заранее выписала по одному глаголу на листе бумаги, помещая на оборотной стороне пример. Она устроила Томасу экзамен, наугад вынимая листы из стопки.

– Put up with.

– I cannot put up with Agnes Meyer.

– Put on.

– I will put on my new coat.

– Go over.

– I will go over my new novel one more time.

– Get over.

– I cannot get over the news that Elizabeth is marrying Borgese.

– Give up.

– I will soon give up to be pleasant to anyone in Princeton[4]4
  – Терпеть.
  – Я терпеть не могу Агнес Мейер.
  – Надевать.
  – Я надену мое новое пальто.
  – Перечитать.
  – Я перечитаю мой новый роман еще раз.
  – Пережить.
  – Я не могу пережить новость о том, что Элизабет выходит за Боргезе.
  – Бросить.
  – Скоро я брошу попытки нравиться всем в Принстоне.


[Закрыть].

– «Give up» означает «бросить, отказаться»!

– А ты уверена?

Томасу было назначено явиться в визовый департамент, и Катя нарисовала ему схему, чтобы он нашел нужное здание. Она предложила пойти вместе с ним, но Томас заверил ее, что сам со всем справится. Ему казалось, что немецкий писатель с женой, говорящие по-английски с сильным акцентом, произведут куда менее благоприятное впечатление, чем одинокий писатель, каких-нибудь десять лет назад получивший Нобелевскую премию по литературе. К тому же он чувствовал, что Катины отважные попытки самостоятельно освоить миграционные правила могут не понравиться принстонским чиновникам, а к тому, кто понятия не имеет о том, как действует закон, они отнесутся с большей симпатией.

Томас был уверен, что строго следовал Катиным инструкциям, однако вскоре обнаружил себя в центре кампуса: он шагал в направлении Нассау-стрит, в то время как должен был идти в противоположную сторону. Теперь он наверняка опоздает к назначенному времени. Томас попросил помощи у встречного студента, и тот направил его вниз по склону мимо спортзала и бассейна.

Услышав через открытое окно резкий вскрик и гулкий довольный возглас, который издал вошедший в воду пловец, Томас вспомнил, как Клаус рассказывал ему, что студенты плавают в бассейне голышом. И теперь, торопливо шагая мимо, Томас воображал, как молодые люди выгибают спину, поднимают руки и слегка разводят ноги перед прыжком. Другие молодые люди вылезали из воды, демонстрируя мышцы ног и ягодиц.

Пожилому немецкому профессору нечего было делать среди юных пловцов и даже задумываться о них дольше положенного. Тем не менее, шагая мимо бассейна, Томас воображал, как плывет по дорожке и оборачивается, чтобы полюбоваться группой обнаженных студентов, готовящихся к прыжку.

В его кабинете висела картина Людвига фон Гофмана «Источник», которую он умудрился вывезти из Мюнхена и которая переехала с ним из Швейцарии в Америку. Изображение трех обнаженных юношей в скалах, изгибы их выставленных напоказ нижних частей тел, изящные линии ног куда лучше, чем чашка кофе, наполняли его энергией по утрам, вдохновляя исписывать страницы предложениями.

Если собеседование его расстроит, решил Томас, он вызовет образ этой картины, чтобы утешиться, а если и этого будет недостаточно, представит студентов, проходящих мимо него – высоких и полностью одетых американцев, – обнаженными и выходящими из дверей раздевалки в замкнутое пространство бассейна.

Томас нашел нужный офис и толкнул дверь. За стойкой администратора было пусто. Постояв некоторое время, он сел. Когда в конце концов в комнату вошла женщина, она лишь бросила на него взгляд и сняла телефонную трубку. После того как она закончила разговор, Томас встал и подошел к стойке.

– У меня назначена встреча с миссис Финли, – сказал он.

– На какое время?

– Боюсь, я опоздал на пятнадцать минут. Я заблудился.

– Посмотрю, свободна ли она.

Она оставила Томаса у барьера, а сама вышла в смежную комнату. Вернувшись, отвела его в соседнюю комнату ожидания и жестом предложила присесть.

Томас смотрел, как люди входят и выходят, не обращая на него внимания, пока не вошла какая-то пожилая женщина с папкой в руках и громко, хотя, кроме него, посетителей не было, назвала его имя. Когда Томас отозвался, женщина жестом показала ему следовать за ней в кабинет, где принялась листать папку. Затем, не говоря ни слова, встала и вышла, оставив Томаса в одиночестве.

В дверном проеме он видел, как предполагаемая миссис Финли беседует с коллегой. Хорошо, что Катя с ним не пошла. Она нашла бы способ намекнуть миссис Финли: сначала работа, а потом пустая болтовня. Все, что мог делать Томас, – это таращиться в пространство, периодически поглядывая на дверь, за которой смеялась миссис Финли.

На миг он подумал, что мог бы просто улизнуть, незаметно вернуться домой и ждать реакции принстонских властей. Несколько раз ему звонили домой из офиса президента университета, настаивая, чтобы Томас разобрался со своим визовым статусом, иначе они не смогут ему платить, а его положение в Америке окажется весьма шатким. На этом фоне подобное поведение выглядело бы дерзостью и безрассудством. Он ждал, а миссис Финли наслаждалась прекрасным утром, проводя его в свое удовольствие.

Наконец она вернулась, села напротив и принялась быстро листать папку.

– Нет, нет и нет, – сказала она. – В этом нет смысла. Тут написано, что вы гражданин Германии, но, судя по вашему паспорту, вы – гражданин Чехии. Проблема в том, что вы подписали обе формы, а это влечет серьезные юридические последствия. Мне придется передать ваше дело в другой департамент.

– Я гражданин Чехии.

– Здесь так и сказано.

– Но родом я из Германии.

– Никто не спрашивает, откуда вы родом. Имеет значение только ваше гражданство.

– Я утратил немецкое гражданство.

– Знали бы вы, сколько людей приехало сюда в последнее время, – продолжила она, листая папку, – и от них одно беспокойство.

Томас холодно смотрел на нее.

– И жена ваша, вот, смотрите, те же проблемы. Полагаю, и у нее чешское гражданство?

– Как и я…

– Я все понимаю, – перебила она, – можете не объяснять про Германию. И я не знаю, какие законы действуют в отношении чешских граждан. В письме сказано, что вы с женой немцы.

Она вытащила письмо из папки.

– Я уже сказал, мы были немцами, пока…

– Пока не перестали быть ими.

Он встал.

– Придется назначить еще одну встречу, – сказала она. – Вы не собираетесь менять адрес?

– Нет.

– А телефон?

– Нет.

– Не знаю, надолго ли это затянется. Не советую вам менять адрес и телефон. Если потребуется, вы должны будете явиться по первому требованию.

В ожидании, когда миссис Финли разрешит ему откланяться, Томас напустил на себя гордый и независимый вид, не пытаясь скрыть, однако, как он обижен.

– На будущее вы – чех, – сказала миссис Финли. – Чех, чех, чех. А также ваша жена. Забудьте слово «немец». Проще всего было бы заполнить все заново, а эти формы выбросить в мусорную корзину. Дайте проверю, не выдадут ли вам дубликаты.

Она снова вышла.

Томаса трясло от злости.

– Нет, конечно нет, – сказала миссис Финли, вернувшись. – Разумеется, это невозможно! Мне придется отправить запрос на новые формы. Я извещу вас. Однако должна предупредить, что, если вы снова заполните их неправильно, у вас будут серьезные проблемы. С иммиграционным законодательством шутки плохи. Вас могут депортировать в Чехию ближайшим пароходом.

У Томаса чесался язык сказать ей, что Чехословакия не имеет выхода к морю, но внезапно он подумал, какую отличную историю можно соорудить из этого для Кати и Элизабет, а также для пары коллег, и с трудом удержался от смеха.

– Полагаю, вы отдаете себе отчет в серьезности ситуации?

Он кивнул.

Миссис Финли снова углубилась в папку.

Томас не был уверен, должен ли он сесть или остаться стоять, поэтому неуклюже мялся рядом со стулом. Подняв глаза, миссис Финли нахмурилась.

Он поклонился ей и вышел, намереваясь миновать бассейн не торопясь. Одинокого возгласа пловца или всплеска воды будет достаточно, чтобы даровать ему утешение.

Утром, когда они ждали Клауса и Эрику, Томас спросил Катю, каким поездом они прибудут.

– Думаю, они приедут на автомобиле, – сказала она.

– Они водят автомобиль?

– Наймут водителя.

Он улыбнулся подобной экстравагантности. Денег шаром покати, но общественный транспорт не для них. А Эрика еще хуже Клауса, подумал Томас.

Услышав, как автомобиль сворачивает на подъездную дорожку, Томас успел к окну в самый раз, чтобы заметить, как Катя передает шоферу наличные. Клаус медленно выполз из машины, словно у него болело все тело. Пока Катя и Эрика извлекали чемоданы из багажника, он праздно стоял рядом.

Томас отошел от окна и вернулся в кабинет.

Спустя короткое время в дверь постучала Эрика. Томас привык к застенчивой и тактичной манере Элизабет, поэтому решительность, с которой старшая дочь вошла, закрыла дверь за собой и с хозяйским видом устроилась в его кресле, позабавила Томаса и показалась ему освежающей.

Эрика поинтересовалась, над чем он работает, и попросила дать ей прочесть первую главу. Пока он шарил в бумагах, она заговорила о помолвке Элизабет с Боргезе.

– Я только открыла рот, а Элизабет просто развернулась и вышла из комнаты.

– Она уже все для себя решила, – сказал Томас.

Он передал ей стопку бумаг, которую Эрика принялась листать.

– Твой почерк ничуть не изменился. Только я умею читать то, что ты пишешь.

– Кнопфы нашли мне машинистку, – сказал он, – но она делает ужасные ошибки.

Эрика уже принялась за чтение.

– Ты прекрасный старый волшебник, но ты же знаешь, о чем я хотела с тобой поговорить?

– Знаю, моя дорогая.

– Ты должен написать роман, основанный на событиях настоящего, хотя бы для того, чтобы рассказать нам о будущем.

– Я не понимаю настоящего. Сплошная неразбериха. И я ничего не знаю о будущем.

– Напиши о неразберихе.

– А потом мне еще нужно закончить роман, основанный на Ветхом Завете.

– Начни делать заметки о годах, когда Мюнхен был на подъеме, но мало кто это замечал. Ты же жил там в то время.

– Я был занят воспитанием детей.

– Мой дорогой отец, твои дети видели тебя только за обеденным столом. А стало быть, ты был занят чем-то другим. Почему бы не написать роман о семье моей матери?

– Я ничего про них не знаю.

– Но ты же имел возможность за ними наблюдать!

За ужином, когда Томас спросил, где Клаус, Катя с Эрикой тревожно переглянулись.

– Он нездоров, – ответила Катя.

– Должно быть, в Нью-Йорке гулял ночь напролет? – спросил Томас.

– Мы встречались со старыми друзьями, – сказала Эрика, – обсуждали будущий журнал. Но он и тогда был нездоров.

– Он придет в норму, когда появятся журналисты из «Лайфа» и фотограф, – сказала Катя. – Он знает, что должен выглядеть соответственно. Поэтому решил отдохнуть.

– Приготовиться к тому, что о нашей счастливой и дружной семье напишут очерк, – сухо заметила Элизабет.

– Мы будем улыбаться, – сказал Томас. – Это меньшее, на что мы способны.

– Боргезе американский гражданин? – спросила Эрика у Элизабет.

– Да, – ответила та.

– Прекрасно. Несколько лет назад я встречала его на какой-то конференции. Приди мне это в голову, я бы сама за него вышла, – сказала Эрика, – а ты могла бы выйти за Одена.

– Я никогда не хотела выходить за Одена, – серьезно ответила Элизабет.

– Как и я, – сказала Эрика, – однако скоро он будет здесь, чтобы позировать фотографу как полноправный член счастливого семейства. Господи, если бы они знали!

– Уверена, мы ничем не отличаемся от других счастливых семейств, – промолвила Катя.

Эрика посмотрела на Томаса, и они изобразили скрытый смех.

Томас был рад приезду Эрики, но, судя по ее беспокойному поведению за столом, а после в гостиной, надолго задерживаться она не собиралась. По мнению Томаса, Эрика приехала не только чтобы их повидать, но и для того, чтобы получить деньги на путешествие или новый замысел, а еще заставить его ощутить вину за недостаточную вовлеченность в антифашистское движение. Покончив с делами, она снова умчится. На краткий миг Томасу пришло в голову, что он мог бы уехать вместе с Эрикой, оставив Катю и Элизабет в тишине и покое Принстона. Ему наверняка понравилось бы путешествовать с дочерью, греться в лучах ее энергии, ложиться за полночь, знакомиться с новыми людьми.

Впрочем, Томас знал, что этот порыв пройдет. Скоро он затоскует по уединению кабинета и своей одинокой постели.

Среди ночи их разбудил Клаус, уронивший в своей комнате на чердаке какую-то мебель, а затем принявшийся шумно спускаться по лестнице. Томас слышал, как Катя его отчитывает. Он встал, только когда Клаус прикрикнул на мать, а затем к перепалке присоединилась Эрика.

– Я просто решил спуститься, чтобы сделать себе бутерброд, потому что проголодался, – сказал Клаус. – Не понимаю, чего вы подняли шум.

– Мы подняли шум, – ответила Катя, – потому что здесь тонкие стены и ты перебудил весь дом.

– Разве я виноват, что этот дом дурно построен? А еще в чем вы меня обвините?

– Клаус, ешь свой бутерброд, – твердо сказала Эрика, – и отправляйся в постель.

– Я вообще не хотел сюда приезжать, – сказал он. – Ты же знаешь, я не ребенок.

– Ты ребенок, любовь моя, – сказала Эрика почти с неприязнью. – Ты непослушный юнец. Поэтому успокойся и дай нам выспаться.

Томас вернулся в спальню, но заснуть не получалось. Он спрашивал себя, что случилось бы с Клаусом и Эрикой, не приди Гитлер к власти. Был момент после войны – им тогда еще не исполнилось двадцати, – когда Эрика с Клаусом как нельзя лучше соответствовали духу времени: своей открытой бисексуальностью, любовью к публичности и скандалам, неутолимой жаждой славы.

Время от времени они возвращались домой в Мюнхен, возбужденные, пресыщенные, неугомонные, имеющие собственное суждение обо всем на свете и всегда готовые отправиться в новое путешествие, вызывая у Томаса зависть.

Интересно, спрашивал себя Томас, оставайся Германия стабильной и открытой к инакомыслию, благоденствовали бы в ней Эрика с Клаусом? Даже когда им было под тридцать, он не имел на них никакого влияния. В те годы, когда Клаус публиковал первые романы и статьи, он почти не замечал Томаса, а Эрика считала отца слишком степенным и старомодным, слишком консервативным и пессимистичным. Куда больше времени Клаус проводил с дядей Генрихом, которого обожал.