Текст книги "Волшебник"

Бёрд распахнул дверь, чтобы убедиться, что за ней никого нет. Обернувшись к Томасу, он перешел на беглый немецкий, возможно с легкими ошибками в произношении, но в остальном безупречный, и начал излагать как по писаному:

– Отношения между нами и Советами ухудшаются. Сегодняшнее мероприятие, а также ваш визит в Мюнхен нам на руку. Однако один шаг через границу – и за это ухватится их пропаганда. Они раструбят об этом по всему миру.

Томас снова кивнул.

– Вы меня понимаете? – спросил Бёрд.

Томас не ответил.

– Я видел сегодня делегацию из Восточной Германии, – продолжил Бёрд. – Мрачное сборище. Лучшим выходом станет пресс-конференция, на которой завтра утром вы объявите, что не станете посещать Восточную зону, пока там не пройдут свободные выборы, не появится свободная пресса и не будут освобождены все политзаключенные.

Томас по-прежнему молчал.

– Я жду вашего согласия, – сказал Бёрд.

– Я американский гражданин, – сказал Томас. – Я верю в свободу, в том числе мою собственную свободу посетить мою родину.

– Восточная зона – не ваша родина.

Томас сложил руки и улыбнулся.

– Будучи американским гражданином, я остаюсь немецким писателем, верным немецкому языку, который и есть мой истинный дом.

– Есть множество слов на этом языке, которые не могут произнести жители Восточной Германии.

– Если я туда приеду, я буду говорить, о чем захочу. Без всяких ограничений.

– Не будьте так наивны. Стоит вам пересечь границу, и вас тут же ограничат.

– А может быть, это вы пытаетесь меня ограничить?

– Я взываю к вашему разуму. Я представляю страну, которая спасла вас и вашу семью от фашистов.

– Гёте родился во Франкфурте, но прожил жизнь в Веймаре. И мне все равно, где это – на восточной или на западной стороне.

– Веймар – это Бухенвальд. Вот что такое ваш Веймар.

– А Мюнхен – Дахау? Разве не каждый немецкий город себя запятнал? Разве не могу я вернуть в язык слово «Веймар» как одно из слов Гёте?

– Бухенвальд не пустует. Там коммунисты держат тысячи заключенных. Проезжая мимо него, вы намерены отвести глаза? Думаете, Гёте поступил бы так же?

– Что вы знаете о Гёте?

– Я уверен, он не хотел бы, чтобы его имя связывали с Бухенвальдом.

Томас не ответил.

– Мы против того, чтобы вы туда ехали, – повторил Бёрд. – Если вы это сделаете, по возвращении в Америку вас будет ждать холодный прием.

– Вы мне угрожаете? – спросил Томас.

Они посмотрели друг на друга с открытой враждебностью.

– Я буду присутствовать на вашей мюнхенской лекции, – сказал Бёрд, собираясь уходить. – Может быть, к тому времени вы опомнитесь.

– Вы за мной следите?

– После Эйнштейна вы самый значительный из немцев. С нашей стороны было бы беспечностью за вами не присматривать.

Жорж Мочан с аристократической вальяжностью перевез их из Франкфурта в Мюнхен. Его мощный голос был хорошо слышен с заднего сиденья.

– Мне не понравился вид этих людей из Восточной Германии. Не хотел бы я, чтобы в тюрьме они были моими надзирателями.

– Ваш акцент напоминает мне Давос, – сказала Катя. – Вы заставляете меня почти скучать по санаторию.

– Из того, что мы знаем о санаториях из «Волшебной горы», – ответил Жорж, – эти клиники были маленькими фабриками смерти, где людей убивали за большие деньги. Как мудро с вашей стороны, что вы оттуда сбежали!

Странно, подумал Томас, несмотря на постоянные хвалебные упоминания его книг, Жорж уделял особое внимание вовсе не ему, а Кате, стараясь произвести впечатление именно на нее. Он даже установил водительское зеркальце так, чтобы видеть ее лицо, когда она отвечала.

Жорж умел расположить к себе людей, не теряя достоинства. Его манеры были безупречны. Он знал, когда говорить, каких тем избегать, какой тон выбрать. Пребывание в его компании напомнило Томасу его ранние дни в Мюнхене, когда в компании задиристых молодых художников он ощущал себя застенчивым провинциалом. Помимо этого, Жорж Мочан с его безупречным тактом заставлял Томаса чувствовать себя старым и отставшим от жизни.

Томас утешался на заднем сиденье, представляя обнаженного Жоржа, лежащего на кровати в роскошно обставленной спальне, а свет, голубоватый от выпавшего снега, падал через окно.

Утром по прибытии в Мюнхен, когда Жорж спросил их, не хотят ли они посетить свой дом на Пошингерштрассе, они отказались. Когда, улыбнувшись, он поинтересовался, не хотят ли они посетить в Мюнхене что-нибудь еще, они снова ответили отказом.

– Мы хотим поскорее добраться до отеля, – сказала Катя, – принять участие в мероприятии и утром покинуть город.

В центре города им пришлось объезжать глубокие рытвины на дорогах. Мимо скользили призрачные улицы. Ни одно строение не осталось неповрежденным, некоторые были снесены до основания, одно-два зияли дырами, пустыми окнами и сорванными дверями.

Томас показал Кате на полуразрушенный дом, перед которым из мусорных куч торчали ржавые балки. Ему показалось, что он узнает это строение, что они едут по Шеллингштрассе; Катя с ним не согласилась.

– Я ходила здесь каждый день. Я знаю эти улицы.

Но когда автомобиль свернул за угол, на полуразрушенном угловом доме с торчащими, словно выпавшие кишки, водопроводными трубами, они увидели надпись: «Тюркенштрассе».

– Я должна помнить этот дом, – сказала Катя, – но я думала, он с другой стороны. Я окончательно запуталась.

Томас был уверен, что они находятся неподалеку от Арсиштрассе. Он помнил все окрестные улицы, но не узнавал ни одной. И только когда они проезжали мимо Старой Пинакотеки, он сумел сориентироваться. Когда они свернули на Арсиштрассе, он увидел нацистское здание, возведенное на месте дома Катиных родителей.

– Здесь стоял наш дом, – сказала Катя. – По своей воле я никогда бы сюда не пришла, но я рада, что его увидела.

Томас думал о вечерах в опере, богатстве, изобилии. Где сейчас эти люди? Где обитают, если сумели пережить войну? Мюнхен будет отстроен заново, и, пока Жорж вез их по разрушенному городу, они видели признаки восстановления, но Томас не знал, сколько времени оно займет. Одно он знал точно: ему не дожить. Этот город Клаус видел в конце войны. Томас чуть не расплакался, подумав, как обрадовался бы Клаус, что Мюнхен возвращается к жизни.

Когда Томас думал о поездке в Восточную Германию, он вспоминал Генриха. Он знал, что коммунисты звали его брата вернуться. Германия была разделена, и разделение прошло через братьев Манн. Томас отдавал должное силе Америки и пользовался ее щедрыми дарами. Ему не оставалось ничего другого, как поддержать Западную Германию. Генрих, считавшийся законченным леваком, не сумел прославиться в Америке, и никто не ждал от него лояльности.

Американцы не будут ему указывать, как передвигаться по Германии, думал Томас. Алан Бёрд добивался того, чтобы он объявил на пресс-конференции, что не поедет в Восточную зону. Даже если он умолчит о своем отказе ее посетить, американцы раструбят об этом всему свету. И скоро все будут говорить, что Томасом Манном помыкают его американские хозяева.

Если он не примет приглашение восточных немцев, его будут презирать немецкие писатели, включая собственного брата. Объявят американской марионеткой, как и сказал Жорж. Теперь Томасу предстоял выбор: либо его проклянут, как писателя, забывшего о чести ради влияния в Вашингтоне и комфортной жизни в Калифорнии, либо американцы осудят его за вероломство и неблагодарность. При желании он был волен поехать в Веймар.

На следующее утро на пресс-конференции все вопросы снова были про то, намерен ли он посетить Восточную Германию. Томас заметил в дальних рядах Алана Бёрда – американец сидел в расслабленной позе, положив локти на подлокотники. Томас с улыбкой кивнул ему. Его визит в Веймар, заявил Томас журналистам, только подчеркнул бы неотъемлемое единство Германии. Нельзя разделить немецкий язык на зоны, так почему бы ему не посетить обе части страны?

В конце, когда ему задали прямой вопрос, Томас дал понять, что уже принял решение. Он поедет в Веймар. Он посмотрел на Алана Бёрда и снова кивнул, прежде чем покинуть комнату в сопровождении Жоржа Мочана, который ждал его за кулисами.

За обедом они с Катей обратили внимание на роскошное меню. Даже в лондонском «Савойе» выбор блюд был ограничен послевоенным нормированием. Казалось, в Германии такое просто невозможно. Улицы были пусты, но снабжение успели восстановить. Возможно, такое изобилие было только в отелях.

– Нам придется, – прошептал он Жоржу, когда вечером они входили в банкетный зал, – трясти мясистые руки, еще недавно липкие от крови.

Если во Франкфурте царивший там дух беззаботности и добродушия показался ему несколько неуместным, в родном городе это безудержное веселье не на шутку его расстроило. Он воображал, что подобные банкеты будут устраивать молодые люди, горящие идеей восстановления демократии. Но все присутствующие казались ему немолодыми и перекормленными, бодрыми и вальяжными. Чем больше лилось вина и пива, тем громче звучали голоса, тем заразительнее был смех. За супом последовала рыба, затем несколько перемен мясных блюд, включая свинину и ростбиф. Томас наблюдал, как влиятельные люди Мюнхена отдавали должное каждому блюду, а сидящий напротив мужчина жадно тянулся к подливке.

В голове у него звучал голос Клауса, который обещал, что изобличит дух этого банкета в книге, которую назовет «Новая Германия». Катю, сидевшую справа, развлекал Жорж Мочан. Эти двое, казалось, не замечали никого вокруг. Поскольку высокопоставленный чиновник, сидевший справа, до сих пор не сказал ничего интересного, Томас не видел нужды поддерживать разговор. Поэтому он просто сидел и ковырялся в тарелке, а блюда все несли и несли.

Томас думал о Мюнхене, который он знал, о кафе, в которых молодые художники и писатели вели горячие споры до утра, о городе Катиных родителей, соединявших эксцентричность и высокую культуру. В том старом Мюнхене было полно знаменитостей: от поэта, известного своими публикациями в малотиражном журнале, до художника, создавшего несколько гравюр на дереве, на которого показывали на улицах. В Мюнхене его юности все про всех знали, это была метрополия, где всеобщая вовлеченность и сексуальная свобода только усилились, когда инфляция выросла и деньги перестали иметь вес.

В этом зале деньги имели вес. Когда был подан десерт и официанты принялись разносить громадные ушаты сливок для тортов и пирожных, Томас понял, куда попал. Это был не Мюнхен тонких душ и возвышенных социальных фактур, а баварская деревня, выбравшаяся в город. Люди за столом чувствовали себя настолько расслабленно, что спустя некоторое время почти позабыли про почетных гостей. Томас смотрел, как они разевают рты, как развязно жестикулируют, какими неотесанными выглядят их манеры. Именно этим людям принадлежало будущее, думал Томас. Он может сколько угодно говорить о Гёте, будущее было за ними.

Он не посчитал нужным попрощаться перед уходом, просто сделал Кате и Мочану знак, что они уходят. Однако, когда они встали, Томас заметил Алана Бёрда с двумя типами в американских пиджаках, которые направлялись прямо к нему.

– Я больше не хочу видеть этого человека, – сказал Томас Мочану.

– Придется запутать следы, – отозвался тот шепотом. – Та дверь ведет в ванную. В ней есть боковой выход. Главное, не останавливайтесь.

Томас отвернулся от американцев и сделал вид, что идет в туалет. Они вышли из зала – Катя с Мочаном последовали за ним, – и Мочан вывел их на улицу.

– Проще будет вернуться в отель пешком. Они не станут вас преследовать, им не нужна огласка.

Было условлено, что утром их багаж без церемоний погрузят в «бьюик», который после вернется за ними. Ночь они проведут в Байрёйте, а затем двинутся в Восточную зону.

В Байрёйте, в отеле «Байеришерхоф», администратор, которому Мочан велел отнестись к гостям с особым вниманием, принялся лебезить и несколько раз подходил к столу, осведомляясь, не нужно ли им чего-нибудь еще. Утром Томас надеялся, что они уедут до того, как этот тип появится, но администратор ждал их у подножия лестницы, проводил их в комнату для завтрака и лично следил за тем, как выносили багаж.

– Одна просьба, – сказал администратор. – Мы были бы весьма признательны, если бы вы расписались в «Золотой книге посетителей». Вы оказали бы нам большую честь.

Книга лежала на стойке портье.

– Мы нечасто ее достаем, – сказал администратор. – Но сегодня у нас особенный день.

Он открыл страницу и подал Томасу ручку. Написав свое имя, Томас заметил, что предыдущие страницы пусты.

– Мы оставили пустыми шестнадцать страниц, – объяснил администратор. – По одной на каждый год вашего изгнания.

Томас принялся переворачивать страницы, пока не дошел до предыдущих записей – каждому почетному гостю была выделена своя страница. Там были подписи Гиммлера, Геринга и Геббельса.

– Достойная компания, – заметил Томас администратору, который стоял скрестив руки и выглядел одновременно довольным и озабоченным.

В автомобиле Жорж выразил свое возмущение.

– Им бы следовало сжечь эту книгу. Это они умеют. Им не впервой жечь книги.

– Пожалуйста, увезите меня из этой страны как можно скорее, – сказал Томас.

Мочан объяснил, что ему посоветовали пересечь границу в определенном месте.

– Но если такой совет дали мне, ему последуют и газетчики, – сказал он. – Есть другой способ пересечь границу, и там нас никто не заметит.

– Как вы думаете, нам стоит переселиться в Швейцарию? – спросил Томас.

– А почему, как вы полагаете, я так с вами ношусь? – рассмеялся Мочан. – Вы должны понимать, с каким радушием вас встретят в Швейцарии, если вы решите туда вернуться. Я представляю швейцарский народ, но мы этого слова не используем. Я представляю швейцарский дух, но и о нем мы предпочитаем не говорить. Возможно, мне следует сказать, что я представляю литературный кантон Швейцарии и мы почтем за честь видеть вас в своих рядах.

На границе их остановил отряд молодых советских солдат, которых, казалось, озадачило появление «бьюика». Пока один перегородил автомобилю дорогу, остальные побежали к стоявшему неподалеку сараю. Пожилой крупный русский в форме направился к автомобилю. Мочан вышел. Томас опустил окно, слушая, как их друг общается с русскими на их языке.

Мочан говорил с редкой самоуверенностью. Советский офицер, вероятно, потребовал, чтобы Жорж развернулся и пересек границу севернее. Мочан покачал головой и рукой показал вперед, давая понять, что намерен пересечь границу именно здесь.

– Должно быть, они ничуть не изменились с тех пор, как владели крепостными, – заметил Томас, когда молоденькие солдатики, совсем мальчишки, принялись бесцеремонно разглядывать их через окна.

– Поэтому они расстреляли всех аристократов, – ответила Катя.

Мочан резко мотнул головой, веля солдатам освободить дорогу. Когда один из них подошел и произнес что-то угрожающее, Жорж ткнул его в грудь пальцем. Затем он вернулся к автомобилю и завел мотор.

Вскоре их снова остановили солдаты, но на сей раз, чтобы сообщить, что через пять минут их встретят официальные лица и сопроводят к цели их путешествия.

Томас рассуждал, что, не задумай он эту поездку в Европу, Клаус, возможно, не покончил бы с собой. Вероятно, одна мысль о том, что скоро члены его семьи окажутся с ним рядом, ввергала Клауса в отчаяние. Томас не сомневался: Катя уже об этом подумала, а также Эрика и, возможно, другие. Он не мог понять, почему эта мысль пришла к нему в голову так поздно.

Он слышал приветственные крики, видел людей, даже детей, которые стояли вдоль улиц и махали автомобилю.

В Веймаре им отвели целый этаж гостиницы; их охраняла полиция в форме и несколько здоровяков в пиджаках. За завтраком они обнаружили, что сидят рядом с генералом Тюльпановым, который командовал в Восточном Берлине. Генерал свободно говорил по-немецки. В его лице отразилось тысячелетие российской истории. По мнению Томаса, генерал поступил мудро, сведя разговор к русской и немецкой литературе, Пушкину и Гёте.

Чем глубже в историю, тем безопаснее, думал Томас.

Ему хотелось спросить генерала, знает ли он, что Гёте жил в этих краях, и не кажется ли ему странным, что поэта вдохновлял тот самый пейзаж, который стал декорацией для концентрационного лагеря Бухенвальд.

Впрочем, генерала, кажется, занимали другие думы. Внезапно он улыбнулся, обвел взглядом комнату, источая очарование человека, который желает своим ближним только добра. Когда генерал встал, все замолчали. Тюльпанов закрыл глаза и начал декламировать:

Не взыщите с нас сурово, Если ереси мы учим! Заглянув в себя глубоко, Мы на все ответ получим.

Генерал остановился. Томас, не вставая, возвысил голос, продолжив:

Про себя давно решил я: Человек, собой довольный, Ждет душевного покоя В небесах, как в жизни дольной[14]14
  И. В. Гёте. Высшее и наивысшее (из «Западно-восточного дивана»). Перев. Н. Вольпин.


[Закрыть].

Сменяя друг друга, они дочитали стихотворение до конца. Раздались громовые аплодисменты. Даже официанты присоединились к овации.

В тот вечер, когда он говорил о Гёте и свободе, Томас не обращал внимания на аплодисменты. Ему казалось, слушатели были рады тому, что хоть кто-то посетил Восточную зону, заставив их ненадолго забыть о грядущей изоляции. Или, возможно, им было велено хлопать? Впрочем, скоро его захватили овации, улыбающиеся лица, громкие одобрительные возгласы.

Позднее, в гостинице, он заметил, что Катя и Мочан не разделяют его воодушевления.

– Этот генерал, – сказал Мочан, – будет править миром, или его отзовут и расстреляют.

На следующий день, когда Катя и Мочан следовали за ним в «бьюике», а Томас ехал в правительственном автомобиле, он почти с удовольствием представлял ухмылки на лицах компаньонов. Наверняка Жорж и Катя считают его глупцом, что согласился пересесть в другой автомобиль и что с таким энтузиазмом отвечает на приветствия тех, кто стоял вдоль улиц.

Томас знал, как знали Катя и Мочан, что отныне Веймар навсегда останется Бухенвальдом, а генерал, такой дружелюбный и начитанный, держит заключенных в лагере, где нацисты уничтожили стольких людей, как и сказал ему Алан Бёрд. Гёте мечтал о многом, но ни в каком сне не мог вообразить себе Бухенвальд. Ни любовные поэмы, ни природа, ни человек не могли избавить это место от проклятия, которое на него опустилось.

Глава 18
Лос-Анджелес, 1950 год

В кабинетах ФБР лежали папки с делами, заведенными на него и его брата, на Эрику и Клауса. Эти папки, заполненные слухами, подозрениями и инсинуациями, станут летописью их пребывания в Америке. Возможно, если чрезмерную любовь к чтению считать признаком антиамериканских настроений, у них есть папка и на Голо. И вероятно, на Монику, если громкие крики вне стен писательского кабинета относить к преступлениям против государства.

В Европе, кроме дел, сохранились еще и воспоминания. Там не забыли, какую позицию занимал Генрих во время Первой мировой войны и Мюнхенской революции, его речи и статьи, направленные против Гитлера, и то, какой вклад он внес в левое движение, пребывая в изгнании.

За время своего краткого визита в Восточную Германию Томас увидел многое, чем по возвращении мог бы поделиться с Генрихом, например чувством, что толпы, машущие на улицах флагами, делают это не по собственной воле. Однако Генрих не желал слушать о поездке брата в Германию. Стоило Томасу упомянуть о ней, Генрих тут же менял тему.

Восточная Германия присудила Генриху национальную премию за заслуги в искусстве и литературе и снова пригласила его вернуться на родину. Ему выделят секретаря, шофера, комфортабельную квартиру и будут выплачивать щедрую стипендию. В новой стране книги Генриха хорошо продавались.

В Америке никто не печатал его книг. Если о нем помнили, то лишь как об авторе романа, по мотивам которого был снят «Голубой ангел», а еще как брата Томаса Манна. В его новой квартире вместо столовой был кухонный уголок, о чем Генрих не уставал напоминать брату, сетуя на плохие времена. Несмотря на левые взгляды, Генрих как-никак был сыном любекского сенатора.

Наконец Генрих решил принять приглашение и навеки оставить Калифорнию, заметив Томасу, что вещей у него немного – многие вещи заложила еще Нелли, а он так и не удосужился их выкупить.

В эти дни на исходе зимы Генрих говорил, что хочет писать пьесу о Фридрихе Великом, но боится браться за такой труд, поскольку ему уже под восемьдесят. Вдохновение вернулось к нему с перечитыванием любимых писателей – Флобера, Стендаля, Гёте, Теодора Фонтане. Когда Генрих пересказывал Томасу любимые сцены из книг, его переполнял энтузиазм, словно они снова были молоды, как когда-то в Палестрине.

– Ты можешь попросить этих коммунистов, чтобы, когда я приеду в Берлин, меня ждали Эффи Брист[15]15
  Героиня романа «Эффи Брист» (1895) вышеупомянутого немецкого писателя Теодора Фонтане (1819–1898).


[Закрыть] и Эмма Бовари? – спросил он Томаса. – Мне нужна хороша компания.

Мими умерла в Праге после войны. Она так и не оправилась после заключения в Терезине. Иногда Генрих вспоминал о счастливых годах, проведенных с Мими, и корил себя за то, что бросил ее, переехав в Америку. Катя знала, как отвлечь его от мыслей о несчастной Мими, – для этого надо было всего лишь спросить его о Нелли. Одно упоминание ее имени заставляло Генриха оживляться.

Оживлялся он и при упоминании Виктора, умершего год назад. Жена Виктора была мелкой нацистской чиновницей, и Виктор также придерживался линии партии. Генрих не мог скрыть своего презрения.

– Это лишь доказывает то, что я знал всегда, – говорил Генрих. – Если в семье есть способные люди, непременно будет и свой дурак. Два таких писателя, как мы с тобой, две чудесные сестры, полные жизни, – и мелкий выродок, женатый на нацистке.

Навещая Томаса с Катей, Генрих всегда одевался с иголочки. Он стал двигаться медленнее и часто замолкал, клоня голову к плечу, словно собирался задремать, а затем резко и злобно шутил.

– У меня такое чувство, – говорил он, – что тем, кто вернется в Германию, не стоит рассчитывать на хороший прием. Любому из нас было бы там не по себе. Они думают, что, когда на них сыпались бомбы, мы принимали солнечные ванны. Они будут с бóльшим пылом любить нас, когда мы умрем.

Генрих открыл глаза, взглянул на Томаса и улыбнулся.

Несмотря на бедность, Генрих никогда не терял заносчивости, не сомневаясь в своем писательском таланте и вкладе, который внес в продвижение идей, которые отстаивал. Его суждения были вне критики. Генрих любил цитировать письма, которые годами получал от Клауса Манна, неизменно говоря, как ему недостает племянника и каким стойким борцом за демократию был Клаус. Как ни старался Томас отнестись к этой привычке с пониманием, слова Генриха неизменно звучали упреком.

В Санта-Монике, в последний вечер своей жизни, Генрих слушал Пуччини. Во сне у него случилось кровоизлияние в мозг.

Генриха похоронили рядом с Нелли на кладбище в Санта-Монике, в последний путь его провожала горстка родных и друзей. Струнный квартет исполнил медленную часть квартета Дебюсси соль минор.

Когда они возвращались с кладбища и музыка еще звучала у него в ушах, Томас осознал, что он последний; четверо его братьев и сестер ушли навсегда. Со смертью Генриха ему было больше не с кем себя сравнивать.

Томас понимал, что год за годом его жизнь вступала в противоречие с жизнями Клауса и Генриха. Клаус мыкался, не зная, где осесть; Томас спокойно жил в Пасифик-Палисейдс. Генрих был беден, Томас всегда имел хороший доход. Клаус и Генрих отличались неизменностью суждений, Томас вечно колебался. Они были резки, он осторожен. Теперь, когда их не стало, ему больше было не с кем спорить, разве что с Эрикой. Однако Эрика стала такой раздражительной, что спорить с ней было себе дороже.

Каждый день прогуливаясь с Катей по пляжу, Томас не переставал замечать молодых людей в плавках. Однако вместо того, чтобы изобразить усталость и присесть, разглядывая какого-нибудь красавца, Томас садился на песок, потому что и впрямь чувствовал усталость. И все же он уносил с собой их образы и нянчился с ними до утра. Он был изумлен, когда Катя обнаружила в бумагах Генриха рисунки толстых голых женщин, совсем как пятьдесят лет назад в Палестрине, когда Томас украдкой перебирал бумаги у брата на столе.

Теперь ему было легче сконцентрироваться на статьях, чем на романах или рассказах, написать всего несколько абзацев, а затем перечитывать книги. Впрочем, Томас знал: стоит ему найти волнующую тему для романа, и он снова будет просыпаться ни свет ни заря.

После визита в Веймар он начал получать просьбы от граждан Восточной Германии, которые просили защитить их от властей. Обычно Томас переправлял эти письма писателю Иоганнесу Бехеру, которого знал в двадцатые и который был близок к властям на Востоке. Томас гадал, как поступил бы Генрих, живи он на содержании восточногерманского правительства. Ему хотелось думать, что в Восточной Германии брат оставался бы таким же бескомпромиссным, каким был всегда.

Когда в антикоммунистическом журнале вышла статья под заголовком «Моральное затмение Томаса Манна», в которой его называли «американским попутчиком номер один», именно Агнес Мейер обратила его внимание на эту публикацию.

– Всех, кто с вами связан, просили вас защитить, – сказала она.

– Я не попутчик. Я не поддерживаю коммунистов.

– Одних слов недостаточно. Сейчас не время увиливать. Грядет новая война, и это война против коммунизма.

– Я противник коммунизма.

– Поэтому вы посетили Восточную Германию и вас там чествовали как героя?

Когда отель в Беверли-Хиллз отказался проводить мероприятие с его участием под предлогом того, что Томас – коммунист, он уже не мог обвинить Генриха с Клаусом в том, что они чернят его репутацию человека хладнокровного и разумного. Бесполезно было обвинять в этом Брехта, который жил в Восточном Берлине. Томас решил, что ниже его достоинства заявлять в газетах, что никакой он не коммунист. Гораздо сильнее его тревожила мысль, что в современной Америке он утратил не только моральный авторитет, но и статус знаменитости.

Это развязывало ему руки. Будь живы Клаус и Генрих, они критиковали бы инфантилизм, распространявшийся в американском обществе. А теперь и он мог себе это позволить, и тем смелее, чем непримиримее становились его критики. Например, посетить обед по случаю дня рождения У. Э. Б. Дюбуа[16]16
  Уильям Эдуард Бёркхардт Дюбуа (1868–1963) – афроамериканский писатель, историк, публицист, известный левыми взглядами, основатель Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения, организатор всемирных Панафриканских конгрессов.


[Закрыть] или подписать петицию в защиту супругов Розенберг. Если бы захотел, он мог бы послать поздравления по случаю дня рождения даже Иоганнесу Бехеру и подвергнуться осуждению палаты представителей, которая напомнила бы ему, что второй раз неблагодарных к столу не зовут.

Катя, как она говорила, по пронзительному тону звонка всегда угадывала, что звонит Агнес Мейер. В таких случаях она велела брать трубку Эрике. Та начинала с копирования отцовского голоса, позволяя миссис Мейер некоторое время распространяться о политических новостях, которые Томас одобрял или не одобрял, затем со смехом признавалась, что на проводе Эрика – та самая особа, к которой Агнес относилась с открытым презрением.

В последний раз Агнес спросила ее:

– Почему вы не возвращаетесь в Германию?

В тот вечер Эрика устроила непристойное представление, излагая голосом Агнес Мейер ее политические взгляды вперемешку с сексуальными фантазиями, особенно подчеркивая, как ей хочется, чтобы Волшебник сжал ее в объятиях и ублажил своим магическим жезлом.

Однако к идее вернуться в Германию следовало отнестись с большим вниманием. Когда сотрудники ФБР снова пришли к Эрике, она потеряла терпение.

– Да, я сказала им, что я лесбиянка. Разумеется, я лесбиянка! А как они думали? Лесбиянками были королева Виктория, Элеонора Рузвельт, Мэй Уэст и Дорис Дэй. Они это проглотили, пока я не добралась до Дорис Дей, и тогда один из них заявил: «Нет, мэм, Дорис Дэй – нормальная американская женщина». Я так хохотала, что ему пришлось принести мне стакан воды. Когда он вышел, его коллега сказал, что они будут против предоставления мне американского гражданства и если я покину страну, то могу больше в нее не въехать.

Еще год назад Томас не стал бы разжигать ее гнев, но впервые в жизни ему было нечего терять. Он был стар, и ему было некого удивлять, не с кем спорить. В письме другу, который возвращался в Германию, Томас написал, что не хочет, чтобы его кости покоились в бездушной земле Америки, которой он ничего не должен и которой нет до него дела, и он не возражает, чтобы это письмо перепечатали немецкие газеты. Томас улыбнулся при мысли, что ему потребовалось прожить семьдесят с лишним лет, чтобы наконец-то сказать правду.

А правда была такова: в Америке ему были не рады, да и сам он больше не находил здесь ничего, за что мог бы сражаться. Критика параноидальной американской подозрительности могла бы доставить ему моральное удовлетворение, но это была всего лишь поза, ничуть не лучше любой другой из тех, которые ему случалось принимать за долгую жизнь. Интересно, заставляли ли резкие высказывания просыпаться среди ночи Клауса с Генрихом в страхе, что кто-то раскроет их обман?

Двуличие стало темой его рассказа «Феликс Круль», написанного сорок лет назад. Когда он задумался о двуличии, его снова привлекла фигура Круля, который был мошенником и плутом, человеком сумасбродным и распущенным.

Если ему было дано сказать финальное слово о человеческой природе, почему бы не сделать это с юмором? Он комически заострит идею, что людям нельзя доверять, что каждый приукрашивает свою историю, смотря куда дует ветер, что человеческие жизни суть бесконечные и забавные попытки казаться лучше, чем мы есть. И в этом истинный дух человечества и его печаль.

Было решено, что они с Катей снова переселяются в Швейцарию.

Когда-то их решение было бы на первых полосах американских газет и репортеры толпились бы у крыльца в ожидании того, как он с важным видом изложит свои мотивы. Его призывали бы остаться, говорили бы о его вкладе в войну с фашизмом. Некогда Томас владел умами. Его известность длилась десять лет, а затем сошла на нет.

Канделябр, путешествовавший с ним из Любека в Мюнхен, оттуда в Швейцарию, Принстон и Калифорнию, снова упаковали в деревянный ящик и отправили в Швейцарию. Катя написала Жоржу Мочану, что они ищут дом неподалеку от Цюриха, желательно с видом на озеро.

Эрика восприняла эту новость с облегчением и даже не стала возражать, когда Катя заметила, что причиной очередного переезда вполне можно считать неспособность Эрики удовлетворить любопытство сотрудников ФБР.

– Мы делаем это ради тебя, – сказала Катя. – Но я не вижу благодарности.

– Оставайтесь, – возразила Эрика, – и ФБР придет за вами. Начнут расспрашивать вас о вашем браке.

– Я не выходила замуж за Одена, – сказала Катя.

Катя взглянула на Томаса, ничуть не боясь того, куда мог завести этот разговор.

– Мы будем рады, если ты присоединишься к нам в Швейцарии, – сказал Томас Эрике.