Текст книги "Волшебник"
Автор книги: Колм Тойбин
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)
Томас видел, какой замкнутой сделало Катю пребывание в санатории. Рассказы о внешнем мире, о детях, матери и свекрови по-прежнему вызывали ее интерес, но с гораздо большим оживлением она обсуждала местные новости. И хотя они никогда так много не разговаривали, Томас ощущал Катино отчуждение. Несколько раз, когда он пытался завести разговор о ее возвращении в Мюнхен, Катя становилась рассеянной, намекая, что проблемы с ее легкими далеки от разрешения. А стало быть, об отъезде из Давоса можно забыть.
В Кате произошла серьезная перемена. Она стала пациенткой. Спустя пару дней Томас и сам стал замечать, как затягивает местная рутина. У них с Катей не было никаких срочных дел. Только наблюдать за пациентами, узнавать подробности их жизни, испытывая к ним почти навязчивый интерес. Томас захватил с собой книги, но обнаружил, что к вечеру совершенно выбивается из сил и не может сосредоточиться. Днем же последней мыслью, которая приходила в голову, была мысль о чтении. Хотелось расслабиться и просто тихо лежать, размышляя о размеренной жизни в санатории.
Томас любил послеобеденный отдых, предвкушение того, что скоро они увидятся с Катей и погрузятся в обсуждение того, что успели перечувствовать за то короткое время, пока не виделись.
Томас признался Кате, что он всегда знал: в незнакомых местах время течет медленнее.
– Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, я живу здесь давным-давно, а со времени моего приезда прошла вечность.
Дежурный врач всякий раз останавливал Томаса с Катей в коридоре, давая понять, что знаком с книгами Томаса, но именно Катя является средоточием его забот. Однажды, переговорив с Катей, он обернулся к Томасу, подвел его к свету и пристально вгляделся в его белки.
– Вас осматривал кто-нибудь из докторов? – спросил он.
– Я не пациент, – ответил Томас.
– Возможно, вы могли бы провести здесь время с большей пользой, – заметил врач и, окинув Томаса подозрительным взглядом, удалился.
Когда врач пригласил Томаса на прием, он не стал его предупреждать, просто прислал двух санитаров после завтрака. Им было велело привести его в клинику. Когда Томас спросил, должен ли уведомить жену, они ответили, что незачем ее беспокоить.
В клинике доктор велел Томасу снять пиджак и сорочку. Томас ощущал себя старше, чем на самом деле, и более уязвимым. Некоторое время он ждал, пока доктор вернется и, не сказав ни слова, примется обследовать его спину, простукивая ее кулаком, мягко положив другую руку ему на поясницу. Несколько раз доктор возвращался к определенным местам: рядом с ключицей и чуть ниже.
Пригласив коллегу, доктор велел Томасу глубоко вдохнуть и кашлянуть. Они принялись двигать стетоскопом, прислуживаясь к шумам. Судя по тому, как медленно и сосредоточенно они исследовали его спину, Томас догадался, что докторам есть что сказать.
– Как я и думал, – заметил один.
Надо было сказать санитарам, подумал Томас, что ему некогда и он не явится на прием.
– Боюсь, вы здесь не случайно, – промолвил другой. – Я понял это, стоило мне вас увидеть. Вам повезло, что вы к нам попали.
Томас схватил сорочку. Хотелось прикрыться.
– У вас проблемы с легким. Если вы не приступите к лечению немедленно, окажетесь здесь спустя несколько месяцев.
– Какому лечению?
– Такому же, какое принимают остальные пациенты. Лечение потребует времени.
– Как долго?
– Все об этом спрашивают, но потом спрашивать перестают, понимая, как трудно дать точный ответ.
– Вы уверены в диагнозе? Вам не кажется странным такое совпадение? Что болезнь проявилась именно здесь?
– Просто вдыхать целебный здешний воздух, – ответил доктор, – уже само по себе лечение. А кроме того, именно он позволяет проблеме проявиться, заставляя скрытую болезнь выйти наружу. А теперь ступайте в постель. Скоро мы направим вас на снимок.
Рентгеновский аппарат пробудил Томаса от сна, в который его погрузил Давос. Однажды утром ему сообщили, что после обеда отведут его в лабораторию, которая располагалась в подвале. Когда он спросил Катю, что это значит, она ответила, что волноваться не о чем, врачи просто обследуют его грудную клетку и легкие более тщательно.
Ему пришлось ждать в маленькой комнате вместе с высоким шведом. В замкнутом пространстве Томас чувствовал, что присутствие шведа возбуждает его больше, чем что бы то ни было с тех пор, как он поселился в санатории. Он думал о рентгеновских лучах, проникающих под кожу, находя участки внутри него, которых никто не видел и не касался. Когда ассистент велел им обоим раздеться до пояса, Томас смутился и готов был сказать, что разденется после того, как швед отправится на процедуру, но не решился.
К тому времени, как он стянул пиджак, швед уже снял сорочку. В тусклом свете его кожа мягко золотилась, на спине проступали выпуклые мышцы. Томасу пришло в голову, что в этом узком пространстве он мог бы случайно задеть своего компаньона, ненароком провести рукой по голой мужской спине. Прежде чем он отказался от своей идеи, швед обернулся и, не извиняясь, большим и указательным пальцем схватил Томаса за бицепс правой руки, чтобы измерить его крепость. Затем по-мальчишески улыбнулся, нахмурился и продемонстрировал мускулы предплечья, после чего похлопал себя по животу, показывая, что набрал лишний вес.
В кабинете ассистент стоял напротив картотеки. Когда глаза привыкли к сумраку, Томас различил аппарат на штативе, похожий на фотографический, и ряды стеклянных фотопластин вдоль стен. Он также разглядел стекло, распределительную коробку и высокий вертикальный прибор. Этот кабинет мог быть фотостудией, особой комнатой для проявления фотоснимков, мастерской изобретателя или лабораторией волшебника.
Вскоре появился врач.
– Даете слово не кричать слишком громко? – обратился он к обоим пациентам. Все рассмеялись.
– Хотите увидеть наши поделки? – спросил врач.
Он щелкнул выключателем, чтобы осветить пластины, на которых отпечатались скрытые части тел: руки, ноги, колени, бедра, предплечья, кости таза, смутные и призрачные. Рентгеновский аппарат, словно шелуху, счищал плоть и мышцы и, проникнув сквозь мягкие ткани, добирался до сердцевины, до того, чем станет человеческое тело, когда плоть сгниет.
Затаив дыхание и разглядывая внутренности тех, с кем должен был регулярно сталкиваться в коридоре, Томас обнаружил, что плечом касается руки шведа.
Доктор решил, что первым пойдет швед. Его посадили перед камерой, велев прислониться грудью к металлической пластине и широко развести ноги. Ассистент прижал его плечи к пластине и массирующими движениями погладил по спине. Затем велел глубоко вдохнуть и задержать дыхание, после чего щелкнул переключателем. Томас видел, что швед закрыл глаза. Прибор вспыхнул синими искрами, замигал красным, затем все стихло.
Пришла очередь Томаса.
– Обнимите пластину, – сказал доктор. – Вообразите, что это кто-то, кто вам дорог. Затем прижмитесь к этому человеку и глубоко вдохните.
Когда все было кончено, доктор попросил Томаса и шведа подождать. Хотел показать им, что запечатлела камера.
На снимке шведа Томас увидел грудину, соединенную с темной и внушающей ужас колонной позвоночника. Затем перевел глаза на нечто, напоминающее мешок, рядом с грудиной.
– Видите его сердце? – спросил доктор.
Когда пришла очередь его снимка, Томас ощутил, что вступает в святая святых. На снимок упал свет, и Томас вспомнил об отцовском теле, успевшем обратиться в скелет на любекском кладбище. А затем увидел свой скелет, каким тот будет лежать в могиле. Томас гадал, есть ли среди фотопластин снимки Кати. Увидь он, какой ей предстоит стать в вечности, и он почувствовал бы к ней еще большую нежность.
Внезапно Томас понял, как это будет выглядеть в книге, какой драматичной выйдет сцена; романист впервые описывает рентгеновские лучи, зловещий свет и жуткий скрежет, образ, который еще никто не осмеливался запечатлеть. Давос заворожил его, словно магия. Томас знал, что, стряхнув с себя его атмосферу, он снова примется за работу. Его тянуло в кабинет, и он не потерпит, чтобы кто-нибудь из детей помешал его трудам. Он вежливо выслушал доктора, который сказал, что рентген подтвердил его опасения. Томас болен туберкулезом и нуждается в лечении. Затем робко кивнул, сделав вид, что готов отдаться в руки врачей, но мысленно уже сидел в поезде, ползущем вниз по узким рельсам, прорезавшим склоны Альп.
Беседы с семейным доктором в Мюнхене освободили Томаса от наваждения, которое не отпускало его в Давосе ни днем ни ночью.
– Я полагаю, – заявил тот, – что вам следует оставаться на равнине. Если начнете харкать кровью, немедленно свяжитесь со мной. Впрочем, едва ли это случится в ближайшее время. И передайте вашей жене, если она готова прислушаться к доброму совету, что пребывание вдали от семьи только подорвет ее здоровье.
Вернувшись домой, Томас убедился, что старшие дети сидят за обедом, выпрямив спину, и не встают из-за стола, пока их тарелки не опустеют. Порой ради их увеселения он принимался шутить и по просьбе Эрики делал магические фокусы, чем никогда не занимался до отъезда Кати в санаторий. Например, притворялся, что не видит Эрики, сидящей в кресле, принимая ее за подушку, которая лежит там для его удобства. Эрика и Клаус умирали от хохота, а Голо закрывал руками глаза. Старшие дети заставляли его повторять фокусы снова и снова, и он чувствовал, как ему не хватает Кати, которая могла бы их утихомирить.
Томас начал роман, который назвал «Волшебная гора». Протагонист, родом из Гамбурга, будет на пятнадцать лет его младше, человеком, обладающим научным складом ума и наивностью ученого. Он приедет в Давос, чтобы навестить в санатории кузена, но, подчинившись местной рутине, постепенно утратит чувство времени. Поначалу это будет его раздражать, но затем он привыкнет.
Упорядоченная жизнь в воображаемом Давосе сменит суматошную жизнь внизу. Медленное угасание пациентов на горе будет отражением ментальной болезни, поразившей жизнь долины. Но не все так просто. Томас позволит жизни, а не сухой теории править бал. Одна неожиданная и эксцентричная сцена будет сменять другую. Он попробует исследовать скрытую власть эротического.
Размышляя о новой книге, Томас не мог не заметить, что жизнь в Мюнхене меняется. Журналисты, которые иногда к нему заходили, спрашивали больше о политике, чем о литературе. Они обсуждали события на Балканах и поведение великих держав, надеясь, что он выскажет свое мнение о роли Германии в европейской политике и о том, к чему может привести распад Османской империи. Порой ему хотелось, чтобы Катя с Генрихом оценили его попытки притвориться, будто он всерьез задумывается о судьбах Европы. Впрочем, ему льстила роль проницательного романиста, следящего за событиями в меняющемся мире. Томас начал читать газеты, радостно сообщавшие о росте в стране милитаристских настроений и требующие от кайзера быть бдительным, ибо враги не дремлют.
Томас рассказал Кате о новом романе, но она не ответила. Вместо этого она написала ему о русском, сидевшем за плохим столом, который умер среди ночи, и его тело тайно вывезли из санатория.
Томас постоянно спрашивал Катю, когда она вернется, но она оставляла его вопросы без ответа. Томас понимал, что его жена все еще пребывает под властью наваждения. Его визит и то, как легко он подчинился местному распорядку, не разбудили ее, а лишь усилили чары.
Чтобы разрушить наваждение, он написал Кате, что нуждается в ее присутствии в Мюнхене, ибо задумал построить дом, уже осматривает участки и размышляет о проекте. Томас помнил, как дотошно Катя входила во все детали строительства дома в Бад-Тёльце. Подрядчик в шутку именовал ее архитектором. Она могла вскочить среди ночи, озаренная идеей, которую необходимо было срочно добавить в проект.
Томас сочинил несколько писем, расписывая, какой дом он задумал, приложив чертежи кабинета и кухни в цокольном этаже. Он надеялся, что это развеет Катину дрему, но не обольщался – потребуется еще больше подробностей, чтобы выманить жену из санатория. Поэтому он удивился, когда после нескольких пространных писем получил короткую записку, в которой Катя сообщала, что, поскольку доктора больше не видят пользы в ее дальнейшем пребывании в горах, она возвращается.
Томас не мог решить, сказать детям сейчас или сделать им сюрприз. В ожидании Кати Томас размышлял о том, что вскоре она снова заполнит их жизнь, словно никогда из нее не выпадала. А он в своем воображении начнет обживать место, которое Катя вскоре оставит.
Глава 6
Мюнхен, 1914 год
Клаус Прингсхайм сидел за роялем, Эрика, которой исполнилось девять, и Клаус Манн, на год младше сестры, расположились по обе стороны от дяди. На Кате было платье из черной парчи. Моника, несмотря на мольбы окружающих, колотила ложкой о соусник, который притащила из кухни. Голо взирал на эту картину с мягким неодобрением.
– Клаус, – обратился дядя к племяннику, – ты ведешь, а Эрика аккомпанирует, поэтому не надо под нее подстраиваться. Напевай мелодию вслух, если так тебе проще.
Они разучивали песенку из репертуара мюзик-холла.
В присутствии брата Катя мгновенно менялась. Вернувшись из Давоса, она всю энергию направляла на воспитание детей и присмотр за домом, который Манны строили у реки на Пошингерштрассе. По вечерам, когда все расходились, Томас находил ее в столовой над чертежами. Но стоило заглянуть ее близнецу, и Катя превращалась в девочку, когда-то дразнившую брата на званом ужине в родительском доме. Их сардонические ухмылки заставляли Томаса подозревать, что смеются они над ним.
– Мы хотим, – сказал Клаус, обернувшись к Томасу, – чтобы независимый Мюнхен встал на сторону Франции против пруссаков. И мы непременно победим!
– Ты будешь сражаться, моя лапушка? – спросила Катя.
– А что, из меня выйдет бравый воин, – ответил ее брат. – А по вечерам я стану сочинять музыку для поднятия боевого духа.
Клаус сыграл вступление к «Марсельезе».
– У нас есть соседи, – сказал Томас, – да и времена сейчас непростые.
– Некоторые из соседей сами не прочь повоевать, – заметила Катя.
Эрика с братом Клаусом затянули песню:
Пусть злой Иван пердит, Французский лис смердит, Английский сноб шипит, Ганс всех их победит! Заставит их пыхтеть И скоро околеть.
Они маршировали по комнате, а вскоре к ним присоединилась Моника, колотя ложкой в соусник, а затем и Голо, шагавший с особой серьезностью.
– Где они этому научились? – спросил Томас.
– Таких песенок тысячи, – ответил его шурин. – Надо почаще выходить на улицу.
– Томми любит, когда мир сам наносит ему визиты, – заметила Катя.
– Вот и ждите, пока Мариенплац не переименуют в Пляс-де-Мари, – сказал Клаус. – Тогда и начнутся песни. Или пока для Мариенплац не придумают русское название.
Томас заметил, что слуги толпились на лестничной клетке. Им с Катей следовало дать сыну другое имя. Одного Клауса более чем достаточно. Он надеялся, что Клаус Манн выберет в качестве образца для подражания кого угодно, лишь бы не родного дядю.
В январе они переехали в новый дом. Некоторое время из суеверных соображений Томас даже не подходил к стройке. И когда Кате надоедало уточнять у него, чего бы ему хотелось, он говорил, что ему нужен только тихий кабинет с балконом, возможно, двумя, откуда он будет обозревать окружающий мир.
– Я не отказался бы от собственной ванной, но не готов за нее сражаться.
– Нельзя подпускать к дому моего отца, пока не закончим. Уж он-то не откажется сразиться за каждый предмет мебели.
– Я хочу книжные шкафы из Любека, а не те, что сделаны по его эскизам. И пусть дверь из кабинета ведет в сад, чтобы я мог в любую минуту исчезнуть.
– Я тебе показывала. Все это есть в чертежах.
Томас улыбался и беспомощным жестом поднимал руки.
– Все, что я видел, когда ты показывала мне чертежи, – это деньги, которые придется сюда вложить.
– Отец… – начинала Катя.
– Я лучше обращусь в банк.
Дом получится слишком помпезным, производя впечатление жилища богатого человека, который бывал в Голландии, Англии и не остался равнодушным к их архитектуре, а еще не стыдился выставлять богатство напоказ. Томас гордился своим домом и тревожился, что о нем подумают другие, такие как Генрих. Он не хотел, чтобы его дети росли в изоляции. Если они заведут дружбу с соседскими детьми, это будут отпрыски тех, кто воспринимает богатство как должное. Плохо, если дети начнут ощущать свое привилегированное положение, но рассуждать об этом было поздно. Томас не мог испортить удовольствие Кате, которая с радостью показывала дом родственникам.
– Надо же, как тебя балует твой маленький писатель, – заметил сестре Клаус, заговорщически подмигнув Томасу. – Из туманного Любека к сиянию роскоши. Только не говорите мне о закладной! Ни у одного писателя нет таких средств!
Они переехали в Бад-Тёльц, и Томас надеялся, что хотя бы здесь никто не будет упоминать о войне. Вдали от столиц шутки над патриотами были не в чести. После свадьбы он перестал захаживать в мюнхенские кафе и был не в курсе политических сплетен. Томас сомневался в том, что война неизбежна. Англия желала бы видеть Германию слабой и зависимой, но он не понимал, ради чего Франции и России присоединяться к войне, которая была столь выгодна англичанам, рассчитывавшим снова поживиться за счет колоний.
В дороге им пришлось несколько раз останавливаться, чтобы подкрепиться, но никаких новостей они не слышали. Прибыли они поздно и, вместо того чтобы отправиться на прогулку, занялись приведением дома в порядок, однако разрешили старшим детям в сопровождении гувернантки навестить друзей, с условием вернуться не позже семи.
Томас расставлял книги, когда в кабинет влетели Эрика с Клаусом.
– Эрцгерцога застрелили! Эрцгерцога застрелили!
Сперва Томас решил, что это начало песенки. Он был настроен дать понять старшим детям, что им следует умерить свой пыл.
К счастью, Катя была наверху. Томас схватил Клауса и погрозил пальцем Эрике.
– Больше никаких песенок! Хватит петь!
– А дядя Клаус сказал, мы можем петь что захотим, – возразила Эрика.
– Он не ваш отец!
– К тому же это не песня, – сказала Эрика, – это правда.
– Эрцгерцога застрелили, – добавил Клаус. – Все знают, кроме тебя.
– Какого эрцгерцога? – спросил Томас.
– Кто здесь говорит об эрцгерцоге? – спросила Катя, входя в кабинет.
– Его застрелили, – повторила Эрика.
– И он околел, – добавил Клаус. – Ганс всех их победит. Заставит их пыхтеть и скоро околеть!
На следующее утро все газеты раскупили. Томас попросил местного киоскера Ганса Гелера откладывать для него в следующие два месяца несколько ежедневных немецких изданий. Летом, когда Манны жили в Бад-Тёльце, киоскер с гордостью выставлял в витрине книги Томаса.
Он вышел вместе с Томасом, подозрительно оглядываясь по сторонам, словно вражеская армия в любой момент могла материализоваться прямо на улице.
– Человек, который застрелил эрцгерцога Франца-Фердинанда, не просто серб, – рассуждал Ганс. – Он был сербским националистом, а значит, за ним стояли русские. Если это было сделано по наущению русских, тогда в этом замешаны англичане. А французы слишком слабы и глупы, чтобы положить этому конец.
Томас гадал, прочел ли он это в газетах или услышал от покупателей.
Каждое утро, когда Томас заходил за газетами, киоскер вываливал на него смесь того, что успел прочесть в газетах, и собственных измышлений.
– Единственный выход – короткая победоносная война. Мы должны напасть на французов, как тать в ночи. А англичан победим, сокрушив их флот. Я слыхал, наши изобрели новую торпеду, которая заставит врагов содрогнуться.
Томас улыбался, воображая, как мрачные пророчества киоскера звучат на фоне песенок, которые распевали Эрика с Клаусом.
Чем больше газет он читал, тем яснее ему становилось, что Англия, Франция и Россия замышляют войну. Он гордился тем, что Германия могла похвастаться развитой военной промышленностью. Это лучшее послание, которое можно отправить врагам.
– Я не думаю, что Германия хочет войны, – сказал он Гансу однажды утром. – Но похоже, Англия с Россией верят, что, если им не удастся сокрушить ее одним мощным ударом, им никогда уже не сравняться с Германией в силе и могуществе.
– Здесь многие хотят войны, – отвечал киоскер. – Люди готовы.
Томас не рассказывал Кате об этих разговорах. В своем доме она не желала слышать о войне.
В мюнхенском доме делали новую ванную комнату, и Томасу пришлось вернуться в город, чтобы расплатиться с рабочими. Он был один в своем особняке, когда русские объявили мобилизацию.
Строитель, пришедший забрать плату, показал на мастеров.
– Сегодня они работают последний день, – сказал он. – Мы торопимся, потому что хотим закончить до вечера. Мир изменится, не пройдет и недели.
– Вы уверены? – спросил Томас.
– Скоро мы все будем ходить в военной форме. Сегодня делали ванные комнаты, завтра будем учить французов хорошим манерам. Французов мне жаль, глупая раса, но, если хоть один русский заявится в Мюнхен, я преподам ему урок, которого он никогда не забудет. Лучше русским держаться отсюда подальше.
В тот вечер Томас рано поужинал и удалился в свой кабинет. Внезапно он осознал, что каждое слово на этих полках было немецким словом. В отличие от Генриха, он не учил ни французского, ни итальянского. Мог читать несложные тексты по-английски, но его разговорные навыки пребывали в зачаточном состоянии. Томас снял с полки стихотворные сборники, купленные еще в Любеке: Гёте, Гейне, Гёльдерлин, Платен, Новалис. Он поставил небольшую стопку на пол рядом с креслом, думая, что, возможно, не скоро сможет позволить себе такую роскошь. Он листал стихотворения, простые по форме и меланхоличные, поэмы о любви, природе и одиночестве. Томас любил звонкую немецкую рифму, ее отточенность и завершенность.
Разрушить все это было несложно. Несмотря на военную мощь, Германия представлялась Томасу хрупкой. Она появилась на свет благодаря общему языку – языку этих стихов. Драгоценные сокровища духа таились в ее музыке и поэзии. Извечная готовность исследовать сложные и болезненные материи. Одинокую и ранимую Германию окружали страны, с которыми у нее не было ничего общего.
Томас переместился в гостиную, где принялся перебирать пластинки. Он прослушивал на фонографе только то, что ранее слушал в концертном зале. Томас вспомнил, как однажды в первые годы их с Катей брака Прингсхаймы пригласили его послушать Лео Слезака в «Лоэнгрине». Он отыскал среди записей арию «В краю святом». В оперном театре Мюнхена его тесть так громко аплодировал Слезаку, когда тот ее исполнял, что заслужил сердитые взгляды других зрителей.
Страстное томление в голосе певца пробуждало в душе размышления о том, что так легко было утратить. В сочинении Вагнера ощущалось вечное стремление к свету и знанию, порой робкое и нетвердое, но всегда обращенное к человеческому духу.
Томас опустил голову. Причиной надвигающейся войны было не отсутствие понимания. Встреча противоборствующих сторон не привела бы к обретению согласия. Другие страны ненавидели Германию и хотели ее гибели. Это и было причиной войны, думал Томас. Германия обрела могущество не только благодаря военной мощи и развитой промышленности, но и осознанию немецкого духа, глубине и серьезности вопросов, которые она перед собой ставила. Томас дослушал арию, сознавая: только в Германии способны понять, что значило находиться сейчас в этой комнате и какую силу и утешение даровала эта музыка тому, кто пребывал под ее чарами.
На следующее утро люди, читавшие его книги, подходили, чтобы пожать ему руку, словно он был одним из их лидеров. На улицах уже маршировали солдаты. В кафе Томас обратил внимание, как молоды, свежи и вежливы немецкие солдаты. Они двигались с достоинством и тактом, давая понять, что не потревожат его, занятого чтением газеты.
Он хотел написать что-то важное для Германии, но приближался вечер и пора было возвращаться в Бад-Тёльц. Новости о войне приводили Катю в отчаяние. После ужина она принялась расспрашивать его о ванной комнате. Он не стал рассказывать ей ни об одиноком вечере, проведенном среди музыки и поэзии, ни о том, что решил написать статью о войне.
На следующее утро киоскер стоял на пороге киоска с воинственным видом.
– Я отложил для вас газеты. Завтра Германия вступит в войну. Никаких сомнений быть не может. Пришло время национальной гордости.
Он говорил с таким напором, что Томас отпрянул.
– Неудивительно, что вы нервничаете, – продолжал Ганс. – Война – это не легкая прогулка, как думают некоторые.
Он бросил осуждающий взгляд на Томаса, который гадал, что такого оскорбительного киоскер нашел в его книгах.
– Генрих Манн приходится вам братом?
Томас кивнул, а киоскер вошел в киоск и вернулся с левой берлинской газетой двухдневной давности.
– Цензуре следовало бы такое запретить, – сказал Ганс.
Статья Генриха начиналась с утверждения, что в войне нельзя победить. Война – это потери, убитые и раненые. Далее шли горестные рассуждения о том, что чем повышать военные расходы, лучше бы правительство потратило эти деньги на улучшение условий жизни простого народа. Завершалась статья словами, что, если не удастся отговорить кайзера от войны, немецкому народу следует задуматься над тем, что для него действительно важно.
– Это подстрекательство к мятежу, – сказал Ганс. – Кинжал в спину. Его следует арестовать.
– Мой брат – интернационалист, – ответил Томас.
– Он враг народа.
– Да, ему следовало бы помолчать, пока мы не выиграем войну.
Киоскер резко взглянул на Томаса, чтобы убедиться, что тот не шутит.
– У меня был брат, и когда-то это принадлежало ему, – сказал Ганс. Он показал на свою лавочку, словно это было загородное поместье. – А мне пришлось работать на свиноферме. Потом брат решил уехать в Америку. Никто не знает, что на него нашло. Мы получили от него всего одну открытку. Поэтому теперь здесь стою я. У всех есть братья.
Естественно, Томас был признан негодным к военной службе, как и Генрих, и, разумеется, Ганс Гелер. Однако Виктора, которому исполнилось двадцать четыре, призвали, как и Катиного брата Хайнца.
В Бад-Тёльце Ганс Гелер продолжал разглагольствовать о войне. Однажды, когда Томас с Катей шли по главной улице, их приветствовала группа пожилых мужчин. Один из них приблизился и сказал Томасу, что в тяжелые времена Германия нуждается в таких писателях, как он. Остальные поддержали его одобрительными возгласами.
– Что он имел в виду? – спросила Катя.
– Думаю, хотел выразить радость, что я не Генрих.
Томас с Катей приехали в Мюнхен на свадьбу Виктора, который хотел вступить в брак до отъезда на фронт. В воздухе ощущалась какая-то легкость и даже ликование. Солдаты в переполненных трамваях вскакивали, уступая место гражданским. Однако многие гражданские, включая Томаса, не соглашались садиться. Один солдат, встав на скамью, обратился к пассажирам:
– Мы на службе Германии. Ради этого мы носим форму. Стоя на ногах, мы демонстрируем нашу решимость.
Раздались крики других солдат, пассажиры зааплодировали. Томас почувствовал, как на глаза у него навернулись слезы.
На скромной церемонии бракосочетания мать призналась Томасу, что Генрих намерен жениться на чешской актрисе.
– Ее зовут Мими, какое очаровательное имя.
Томас не ответил.
– Я его статью не читала, – продолжила Юлия, – но мои соседи прочли. Для немцев пришло время сплотиться. Я так горжусь Виктором.
Лула с мужем выпили лишнего, и Лёр посоветовал Кате, чтобы она убедила отца вложиться в военные облигации.
– Это исключит любые подозрения, что он не поддерживает войну.
– Почему вы думаете, что он ее не поддерживает? – спросила Катя.
– Разве он не еврей? Или отец его был евреем…
Катя стала знатоком черного рынка, создав сеть поставщиков и информаторов. Она утверждала, что может судить о ходе сражений по цене на яйца, однако ее теория не работала, когда яиц попросту не было, даже по заоблачным ценам.
Эрике и Клаусу было строго-настрого запрещено распевать песни или высказываться о войне даже в стенах родного дома.
– Непослушных маленьких мальчиков теперь посылают на фронт, – сказал Томас.
– Так и есть, – подтвердила Катя.
В первые месяцы войны дистанция между его кабинетом и остальным домом увеличилась. Томас запрещал детям подходить к своей двери. Зато к ним с визитами зачастил Клаус Прингсхайм. Он играл на рояле, развлекал детей и мило болтал, не забывая вставить ядовитое замечание о ходе войны или высказывании какого-нибудь генерала. Томас намеренно не вступал с ним в спор. Вскоре при появлении Клауса он выработал привычку просто уходить в свой кабинет.
Там Томас мог обратиться к любимым книгам. Однако в смятении, в которое повергла всех война, он не мог больше трудиться над книгой о санатории и сражался со статьей о значении войны для Германии и ее культуры. Порой ему, не читавшему политических философов и имеющему весьма обрывочное представление о немецкой философии, не хватало знаний.
Женившись, Томас больше не выходил за пределы семейного круга. Катя с подозрением относилась к любому, кто пытался завоевать его дружбу. Ничто не могло расстроить ее сильнее, чем визит писателя, желающего обсудить с ее мужем будущую карьеру.
До войны, когда писатель Эрнст Бертрам искал его общества, Томас думал, что это из-за «Смерти в Венеции». Вероятно, Бертрам, который был гомосексуалистом, видел в Томасе родственную душу. Затем он решил, что Бертрам старается ради продвижения своей писательской карьеры. Однако на самом деле Бертрама волновала философия и будущее Германии. Он был очень начитан и имел собственное мнение по множеству вопросов. И все, чего он требовал от Томаса, это его благосклонного внимания.
Обсуждая текущие события, Бертрам неизменно и щедро цитировал классиков. Ни одно его суждение не обходилось без ссылки на Ницше. Он также приводил высказывания Бисмарка и Меттерниха, а равно Платона и Макиавелли. Цитируя, он был весьма точен в указании источника, а иногда помнил даже номер страницы.
Катя недолюбливала Бертрама.
– Он слишком тобой увлечен, – говорила она. – Больше, чем нужно. Иногда он напоминает мне большого пса, который смотрит на тебя, высунув язык. А порой мне кажется, что он задумал совершить с тобой побег.
– Куда?
– В Вальхаллу.
– Он очень много знает.
– И очень вежлив. А потом просто отводит глаза, правда только от меня. Думаю, его волнует исключительно мужская дружба. В нем слишком много немецкого.
– В этом есть что-то предосудительное?
– А ты как думаешь?
Постепенно писатель начал захаживать регулярно, сведя знакомство с детьми и слугами. Бертраму единственному был разрешено заходить в кабинет Томаса, если ему случалось заглянуть с утра.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.