Текст книги "Волшебник"

Томас много думал о том, что в один прекрасный день в Германии запретят его книги. Вспоминая «Будденброков» и «Волшебную гору» – его самые знаменитые романы, – Томас сознавал, что они вышли бы куда холоднее, боязливее и слабее, знай он тогда, что ни одному немцу не позволят их прочесть. Когда он писал, ему не приходило в голову, что его книги должны влиять на сложную общественную жизнь его родной страны. К чему эти высокопарные мысли? Связь между его словом и немецким читателем была куда более естественной. Томас понимал, что придет время и связь будет разорвана, но ему хотелось, чтобы это случилось не сейчас.

А теперь Клаус, напечатав его имя в списке будущих авторов, втянул Томаса в эмигрантские дрязги, поставив все под удар.

– Я согласна, – сказала Катя, – это было недальновидно. Вместо того чтобы нападать на Гитлера, ему следовало напечатать главу из романа, над которым работает Генрих. Передовица, ты прав, и впрямь слишком резкая, хотя все с ней согласны. И Клаус мог бы воздержаться от обнародования имен будущих авторов.

– Клаус делает все, чтобы включить меня в свой диссидентский пантеон.

– Клаус безрассуден и опрометчив, – сказала Катя, – но он никогда не лукавит и не изворачивается. Напиши ему, будь с ним помягче, но дай понять, что не желаешь повторения.

У этой истории могло и не быть продолжения, если бы департамент поддержки немецкого книгоиздания не запретил книготорговцам распространять журнал Клауса. Когда обеспокоенный Берманн заявил Томасу, что его сотрудничество с этим мятежным изданием может повлечь изъятие из обращения его книг, Томас, не уведомив Клауса, направил телеграмму в специализированный книжный журнал, сообщив, что его первая статья не имеет ничего общего с редакционной политикой.

Его телеграмма, в свою очередь, вызвала возмущение в пражских и венских изданиях, пишущих по-немецки. Голо рассказал Томасу, как расстроился Клаус, у которого вошло в привычку звонить по ночам матери с жалобами на то, что его жизнь утратила смысл, раз собственный отец не желает относиться с уважением к делу его жизни. Голо утверждал, что Клаус долго не мог поверить в его предательство.

– Клаус с удовольствием пользуется моим именем, когда это его устраивает, – сказал Томас. – Однако опасность меня скомпрометировать его не останавливает.

– Критика Гитлера тебя не компрометирует, – заметил Голо.

– Я сам решу, когда мне выступить с осуждением Гитлера.

Голо встал и вышел из комнаты.

Вскоре появилась Катя.

– Никаких больше телеграмм без обсуждения со мной, – твердо заявила она. – Однако твой поступок был не напрасен.

– Не думаю…

– Теперь я смогу сказать Клаусу, что его отец способен вести себя не менее опрометчиво, чем он сам, и это его успокоит.

Томас ждал, что на него обрушится шквал критики со стороны Эрики, и готов был просить ее, чтобы она избавила его от своих излияний. Они с Катей были заняты переездом в трехэтажную виллу в Кюснахте, стоявшую на озере неподалеку от Цюриха. Приехав, Эрика вместе с матерью занималась покупкой новой мебели и следила, чтобы книги и картины, которые им удалось вывезти из Мюнхена, прибыли в целости и сохранности. Казалось, это занимает ее сильнее, чем беды брата, который остался в Амстердаме.

Получив от властей Швейцарии разрешение на выступления «Перечной мельницы» – антинацистского кабаре, которое она организовала в Германии до отъезда, – Эрика занялась переписыванием песен, чтобы сделать их более актуальными. Телефон звонил не переставая, Эрика бронировала билеты и нанимала новых исполнителей.

– Хочу, чтобы меня возненавидели, – сказала она незадолго до открытия кабаре.

– Это не так уж сложно, – заметила Моника.

– Я хочу, чтобы швейцарцы меня ненавидели, но досидели до конца представления. Хочу, чтобы нацисты знали: я снова в строю. Если бы все делали как я, скоро Гитлер красил бы нам коридоры по расценкам ниже действующих.

– А если бы Гитлера не было, что бы ты делала? – спросил Голо.

– Не бывает никаких «если», – ответила Эрика.

– Но ты сама сказала: «Если бы все делали как я», – возразил Голо.

– Голо, мне некогда выбирать слова. У меня слишком много работы.

«Перечная мельница» выступала в переполненных залах. Томас удивился, когда Катя сказала ему, что во время гастролей Эрика и ее любовница путешествуют первым классом и останавливаются в лучших гостиницах, в то время как остальные передвигаются вторым классом и живут в отелях попроще.

– Она никогда не была социалисткой, – заметил Томас. – Даже ребенком она верила в свободный рынок.

В Амстердаме Эрика встретилась с Клаусом, которого Геббельс официально лишил гражданства, и это заставило Томаса осознать, что скоро и его полулегальному статусу придет конец. Как и Генрих, он решил стать чешским подданным. Встретив на конференции чешского министра иностранных дел Эдварда Бенеша, он убедился, что его прошение будет с радостью принято. Эрика, поскольку срок действия ее немецкого паспорта подходил к концу, объявила родителям, что решила действовать по своему разумению и найти себе иностранного мужа.

– Как только я увидела Кристофера Ишервуда, – сказала она, – я поняла, что мы созданы друг для друга. Он невысок, англичанин, писатель и гомосексуалист. В Амстердаме я заманила его в угол любимого бара Клауса и принялась обрабатывать. Я была уверена, что он согласится. Однако, к моему ужасу, Кристофер мне отказал, в качестве причины назвав своего любовника и свою мать или их обоих. А затем предложил обратиться к его другу, тоже англичанину, гомосексуалисту и знаменитости. Его зовут Оден. И этот Оден заявил, что с радостью на мне женится. Поэтому я надела свой лучший пиджак и вылетела в Англию, и он был так мил, что это трудно передать. И теперь я не только замужем, но и англичанка, поэтому все должны относиться ко мне с уважением.

– Мы увидим твоего мужа? – спросила Катя.

– Боюсь, вне родной почвы он зачахнет, – ответила Эрика.

Она добавила, что после этой истории Кристофер Ишервуд приобрел славу сутенера, и они посоветовали Монике, когда останется без гражданства, тоже найти себе английского мужа.

– Они не моются, – ответила Моника. – В английском нет слова, обозначающего «мыло».

– Придется тебе выйти за Ишервуда, – сказал ей Михаэль, – если он возьмет тебя в жены. Не взял же он Эрику.

– Его тянуло ко мне, – сказала Эрика, – но обстоятельства были против нас.

– Волшебник собирается сделать из нас чехов, – сказала Моника.

– Я предпочла бы стать датчанкой, – заметила Элизабет.

– Или бразильянкой, как бабушка, – добавила Моника.

– А если дать волю дяде Генриху, мы все стали бы русскими, – сказал Михаэль.

– А почему мы не можем быть швейцарцами? – спросила Моника.

– Потому что швейцарцы не дают гражданства кому попало, – сказал Томас. – Фактически они никому его не дают, особенно немцам, сбежавшим от Гитлера.

– Это мы и есть? – спросил Михаэль.

– Проснись, мальчик мой, – ответила Эрика. – Пока мы тут беседуем, Гитлер просматривает твое досье. И видит прыщавого и нахального юнца.

С этими словами Эрика скорчила театральную гримасу и протянула руки к Михаэлю, а затем принялась гоняться за ним вокруг стола.

Они хотели сделать обжитым арендованный дом в Кюснахте с видом на озеро. И дело было не только в том, чтобы найти место на обеденном столе для канделябра из дома его бабки в Любеке и расставить сто сорок три тома веймарского собрания сочинений Гёте на полках в его кабинете. Кате всегда удавалось создавать в доме уютные уголки и впечатляющие пространства. Она проделывала это везде, где они жили, что в Санари, что в Мюнхене.

Томас начал видеть сны о домах, в которых жил раньше. В каждом сне он был собой сегодняшним. Словно заключив некий таинственный договор, он был допущен бродить по опустевшим комнатам. В Любеке отмечал места, где стоял кабинетный рояль и туалетный столик матери, на лестнице разглядывал пятно на обоях, где раньше висела картина с женщиной.

Он бродил по бабкиному дому на Менгштрассе в полной уверенности, что когда-нибудь этот дом будет принадлежать ему.

Однако в других домах, в доме на Пошингерштрассе, комнаты были пусты, ни мебели, ни книг, ни картин. Он словно что-то искал, и почему-то ему было очень важно это найти. Дело происходило ночью, и Томас передвигался на ощупь, раздражаясь, потому что не мог вспомнить, что именно ищет. Затем начинал беспокоиться, что его найдут, слышал топот ног и крики с лестницы, его хватали, вытаскивали из дома, сажали в машину и быстро везли по мюнхенским улицам.

Когда весной 1935 года ему вместе с Эйнштейном присудили почетную докторскую степень в Гарварде, Томас не думал, что Катя решится на такую дальнюю поездку, учитывая, что ее родители по-прежнему жили в Мюнхене. Когда отец был готов упаковать пожитки, Катину мать начинали терзать сомнения. А когда она была готова уехать, ее муж неожиданно передумывал. Поскольку они не были еврейскими коммерсантами или промышленниками, закрывать у них было нечего. Мы частные люди, говорила мать Кати, к тому же Винифред Вагнер уверяла, что их не тронут. Вдобавок ко всему они никогда не любили Швейцарию. Что все нашли в этой стране?

Катя тревожилась за родителей, но именно она настояла, чтобы они приняли докторскую степень.

– В такие времена, – сказала она, – лишние союзники не помешают. Я буду лучше спать, зная, что Гарвард на нашей стороне.

Лайнер оказался куда комфортабельнее, чем они думали, а путешествие ничуть их не утомило. Томас развлекался просмотром американских кинокартин в маленьком кинотеатре и избегал новых знакомств.

Когда лайнер пристал к берегу, американский издатель Альфред Кнопф устроил Маннам грандиозную встречу. Журналистов, к изумлению остальных пассажиров, допустили прямо на борт, чтобы взять интервью у великого человека, а власти приветствовали их с Катей как особых гостей.

На церемонии в Гарварде присутствовало шесть тысяч человек. Эйнштейн как будто был доволен, что аплодисменты, которыми встретили писателя, были громче тех, какими встретили ученого.

– Так и должно быть, – сказал он. – Иначе наступит хаос.

Интересно, что он имеет в виду, спросил себя Томас, но додумать мысль до конца ему помешали поклонники, желавшие получить автограф. На завтраке и фуршете Томас заметил, что Эйнштейн пытается рассмешить Катю.

– Он забавнее Чарли Чаплина, – сказала она. – Зря я беспокоилась, что он станет говорить о науке. У моего отца есть теория, имеющая отношение к его теории, но я забыла, в чем ее суть. Он никогда мне не простит.

– Кто?

– Отец. Он говорил, что, если бы Эйнштейн к нему прислушался, все сложилось бы иначе.

Томас хотел было сказать, что это типично для Прингсхаймов, но не стал портить момент.

Они получили множество приглашений, от Бостона до Нью-Йорка, однако все планы пришлось изменить, когда их пригласили отобедать в Белом доме. Томасу предстояло встретиться с Рузвельтом, и ему пришлось задуматься над тем, какой взгляд на Германию он изложит. Возможно, к нему прислушаются, если он расскажет президенту, с чем пришлось столкнуться евреям в Германии и почему у них нет иного выбора, кроме как искать убежища. Томас спрашивал себя, станет ли Америка для них тихой гаванью? Однако ему следует сразу дать понять президенту, что он не представляет интересов каких-либо групп и не намерен одолевать его просьбами.

Однажды в Нью-Йорке Катя сняла трубку и услышала, что Томаса спрашивают из газеты «Вашингтон пост». Он знал, что германское посольство отслеживает его передвижения. В немногочисленных интервью он старался говорить как можно меньше, настаивая на обсуждении литературы, а не политики. Звонок застал Томаса врасплох, поэтому он покачал головой, когда Катя протянула ему трубку.

– К сожалению, он не дает интервью, – сказала Катя на своем лучшем английском.

Томас видел, как она нахмурилась, затем продолжила по-немецки, витиевато извинившись.

– Это владелица «Вашингтон пост», – сказала она Томасу, прикрыв трубку рукой. – Хочет с тобой побеседовать. Ее зовут Агнес Мейер. И она говорит по-немецки.

Томас вспомнил записку, подписанную этим именем, которую получил в Гарварде, но тогда он решил, что не станет никому отвечать.

– Что мне делать? – спросила Катя.

– Что ей нужно?

Не успел Томас ее остановить, как Катя спросила женщину на другом конце провода, чего она хочет. С того места, где он сидел, Томас услышал рев Агнес Мейер.

– Или я кладу трубку, или говори с ней сам, – сказала ему Катя, снова прикрыв трубку ладонью.

Когда Томас взял трубку, женщина обрушилась на Катю, которую приняла за секретаршу.

– Вы разговаривали с моей женой, – сказал Томас.

Последовало краткое молчание, а затем Агнес Мейер поприветствовала Томаса в Америке и тут же заявила, что приглашение в Белый дом было ее идеей.

– Президент должен знать, что есть золотая середина, – сказала она. – До сих пор он видел нацистов, которые ему не нравятся, и оппозиционеров, которые нравятся ему еще меньше. Я уверила его, что вы внесете свежую струю. В Вашингтоне нас не жалуют.

– Нас?

– Немцев.

– Вполне заслуженно, полагаю, – заметил Томас.

– Вот только незачем говорить об этом президенту, – ответила она.

Томасу не понравился ее ответ.

– Кто вы? – спросил он.

– Я Агнес Мейер, жена Юджина Мейера, владельца «Вашингтон пост».

– И поэтому вы решили мне позвонить?

– Не говорите со мной таким тоном.

– Может быть, лучше ответите на мой вопрос?

– Я позвонила, чтобы договориться о встрече в Вашингтоне. Меня не будет на обеде, который пройдет в узком кругу. Я позвонила, чтобы донести до вас, что, во-первых, Рузвельт будет у власти достаточно долго, а во-вторых, что он вам еще пригодится.

– Спасибо.

– Когда я увижу ваше расписание, я добавлю туда визит к нам на Кресент-Плейс. Это будет неофициальная встреча. А сейчас мне пора. Благодарю вас за уделенное время, и передавайте мои наилучшие пожелания вашей уважаемой супруге.

Белый дом оказался меньше, чем он думал. Боковой вход, через который они вошли, их не впечатлил. В одной из гостиных со слишком яркими обоями и шторами, напоминавшими театральный занавес, Томас обнаружил миссис Рузвельт и нескольких гостей, которые хотели расспросить их о путешествии и планах возвращения в Европу.

Томас пытался отвечать по-английски, но почувствовал себя гораздо увереннее, когда появился переводчик.

В столовой к ним присоединился президент, которого ввез на коляске помощник. На нем был бархатный смокинг, и, кажется, он был рад гостям.

– Европейцы находят странным, – сказал Рузвельт, – что я президент и одновременно премьер-министр. Однако моей вины в этом нет.

Во время весьма посредственного обеда президент не задавал вопросов, но часто отпускал едкие комментарии. Как и его жену, Рузвельта развеселила новость, что Томасу позвонила Агнес Мейер.

– В жизни она способна внушить ужас, – заметил президент, – но по телефону – настоящая оперная дива.

– Недавно мы были в опере, – добавила миссис Рузвельт, – и президент до сих пор не пришел в себя.

После обеда они смотрели кинокартину, затем, когда президент их оставил, сославшись на неотложные дела, миссис Рузвельт показала им его кабинет.

Томас полагал, что они с президентом обсудят Германию один на один, однако, очевидно, Рузвельт ничего такого не имел в виду.

Но на следующий день Агнес Мейер заверила его, что президент хотел лишь показать ему свое дружеское расположение.

– Они приглашают немногих, – сказала она. – И чем меньше они говорят, и чем проще еда, тем больше вы им нравитесь. А то, что они не пригласили никого из влиятельных персон, свидетельствует о доверии. Это я посоветовала им вам довериться. Первая леди хотела к вам присмотреться, и, по-моему, ей пришлась по душе ваша сдержанность. В Гарварде вас сочли гордецом, но Рузвельты – люди более проницательные. Им обоим понравилась ваша супруга, а это о многом говорит. Семья для них на первом месте.

Томас не нашелся что ответить.

– Вам стоит только подать мне знак, – продолжила она, – и я открою перед вами любые двери. Кнопфы знают лишь часть Нью-Йорка. Они заняты только книгами и не обладают настоящим влиянием. Если вы не подадите мне знак, я, выбрав правильное время, сама вам его подам.

– Какой знак? – спросил Томас.

– Что вам следует осесть в Америке. А пока суд да дело – подтянуть свой английский.

Томас вернулся из Соединенных Штатов, так и не осудив нацистов публично. Поняв, насколько он не желает осложнять жизнь своему немецкому издателю, Эрика написала ему, что пришло время четко изложить свою позицию, и подчеркнула, что ей нет никакого дела до Берманна.

– Она не сознает, какой опасности подвергает твоих родителей, – сказал Томас Кате.

– Учитывая, что ни Эрика, ни Клаус, ни Генрих не намерены себя сдерживать, – ответила Катя, – хуже уже не будет. Твоя позиция ничего не изменит. К тому же моим родителям давно пора убираться из Германии.

– Кажется, моя позиция изменит многое для Эрики.

– Для всех нас.

Томас публично поддержал Берманна, которого критиковали эмигранты за то, что продолжает издавать книги в Германии. Письмо Эрики было переполнено сдержанной яростью:

Вероятно, мое письмо тебя разозлит. Я к этому готова и отдаю себе отчет в том, что делаю. Нынешнее дружеское время предназначено для того, чтобы разделять людей. Твои отношения с доктором Берманном и его издательским домом нерушимы – настолько, что ты готов ради них пожертвовать всем. Если для тебя это важнее, чем медленно, но верно разрушить наши отношения, продолжай действовать в том же духе. Мне все это внушает печаль и ужас.

Показывая письмо Кате, Томас полагал, она найдет что добавить о желании Эрики подчинить себе их жизнь. Однако Катя промолчала.

Томас был уверен, что угроза Эрики порвать с отцом скоро перестанет быть тайной. От Альфреда Кнопфа он также знал, что американская читающая публика видела в нем самого значительного немецкого писателя среди живущих, который отправился в изгнание из-за неприятия Гитлера. Им будет непросто объяснить себе его молчание.

До сегодняшнего дня Томас считал свою позицию исключительной и не желал присоединяться к диссидентам. Однако больше всего им двигал страх. Это понимала Катя, но ни Эрике, ни Клаусу, ни Генриху было этого не понять. Им была чужда его робость. Для них все было предельно ясно. Лишь смелые люди могли позволить себе эту ясность, удел остальных – смятение. А он принадлежал к остальным, и гордиться тут было нечем. Он хотел, чтобы его считали человеком принципиальным, но, по сути, всегда был человеком слабым. Когда телеграмма от Клауса добавила дров в костер, разложенный Эрикой, Томас в одиночку отправился гулять вдоль озера. Как это похоже на Клауса – дождаться Эрики и только потом высказаться самому! Его подмывало написать им, что, раз уж его дети такие принципиальные, не хотят ли они посчитать, сколько денег получили от него за время изгнания.

Однако самым неприятным было понимание, что Эрика с Клаусом правы.

Каждый день он трудился над очередным томом тетралогии о ветхозаветном Иосифе; ему до сих пор казалось, что книга найдет читателей, несмотря на то что голоса поджигателей войны звучали все истеричнее. Если он открыто выступит против режима, то потеряет немецких читателей. Слова, которые он напишет, умрут на бумаге. Переводчики придумают другие слова. Он навсегда попадет в черный список, и нацисты с удвоенным пылом набросятся на Катиных родителей. Однако, повернув к дому, он спросил себя: разве то же самое не происходит с каждым писателем?

Томас хотел быть верным своему издателю, хотел сохранить немецких читателей. Он увиливал, откладывал, гнал мысли о том, что должен сделать. Томас до сих пор боялся взглянуть в лицо факту, что Германия для него уже потеряна. Ведь если он выскажется, у него не останется выбора.

Конечно, он осудит Гитлера! Но делать это по указке дочери, под пристальным взглядом семьи означало признать свою беспомощность. Если бы Эрика вела себя потише, он давно решился бы сам.

Катя написала дочери, заявив, что опечалена ее тоном; она умышленно говорила за двоих, подчеркнув, как ранило их с Томасом письмо Эрики. Спустя несколько дней Томас сочинил мягкое, умиротворяющее послание, заверив дочь, что недалек тот день, когда он заговорит.

Оба письма лишь разозлили Эрику еще больше.

Несколько дней спустя Томас смотрел из окна кабинета, как Катя, стоя на дорожке, ведущей к дому, забирает письма. Видя, как, распечатав письмо, она нахмурилась, Томас решил, что оно от Эрики. Его удивило, что Катя не поднялась в кабинет, чтобы показать ему письмо. За завтраком они обсуждали текущие дела, ни разу не упомянув Эрику. И только после обеда, когда он пошел искать жену, чтобы, как обычно, предложить ей прогуляться, она показала ему не только сочащееся желчью письмо Эрики, но и черновик заявления, которое составила своим старомодным почерком, – заявления, в котором он осуждал нацистов.

– Выходит, все против меня ополчились? – спросил Томас.

– Никакой спешки нет, – ответила Катя. – К тому же это всего лишь набросок, у тебя выйдет гораздо лучше. Ты сам доведешь его до ума. В нем нет ничего, что противоречило бы твоим убеждениям.

– Выходит, Эрика решила за меня? – спросил он.

– Не Эрика, а я, – ответила Катя.

– Ты действуешь так, как она велела тебе в письме?

– При чем тут ее письмо? Утром я пробежала его глазами. Я и не помню, о чем там было.

Его заявление, опубликованное несколько дней спустя в «Нойе цюрхер цайтунг», открыто осуждая режим, резкостью не отличалось. Письмо было написано под присмотром Кати.

Поначалу письмо почти не получило огласки. Генрих прислал ему теплую записку с благодарностью за высказанную позицию, но больше никто не откликнулся, да и со стороны режима никто пока Томасу не угрожал. Он решил, что у нацистов есть дела поважнее. Единственным последствием стало аннулирование степени почетного доктора, полученной в Боннском университете.

Чем больше Томас размышлял над новостями, тем сильнее ему хотелось написать длинное прочувствованное письмо, которое напечатали бы все газеты мира. Если Эрика хочет злиться, он покажет ей, как выглядит настоящая злость. Если она считает, что нужно дать себе волю, он превзойдет ее в красноречии. Томас не сказал Кате о том, что задумал.

Читатели часто жаловались на длинные предложения и высокопарный тон его прозы. На сей раз Томас намеревался превзойти себя. Он будет говорить с нацистами, используя все способы, которые были в его распоряжении; обратится с главенствующих высот тоном, который служил немецким писателям, когда о нацистах никто и не слышал. Он засыплет их аргументами, их, кого боялись и презирали все, кто верил в свободу и прогресс. Он спросит, словно и впрямь ожидая услышать ответ, как точнее описать состояние, до которого за неполные четыре года довели страну ее так называемые лидеры? Спросит, словно и на этот вопрос существовал ответ, может ли писатель, привыкший нести ответственность перед словом, промолчать перед лицом опасности, угрожающей целому континенту со стороны бесчеловечного режима?

Он подчеркнет (ибо Томас знал, что его письмо прочтут в Париже, Лондоне и Вашингтоне), что единственная причина репрессий и подавления любого оппозиционного мнения – это подготовка немцев к войне.

Работая над текстом, Томас прекрасно понимал, что его статья сильно запоздала, а ее надменный и уверенный тон заимствован у тех, кто писал до него. Он также отдавал себе отчет, что слишком резко перешел от молчания к речи, но сочинение статьи придавало ему уверенности, а перечитывание приносило облегчение. Ему следовало написать ее в ночь, когда Гитлер пришел к власти.

Если первое письмо Генриха было не более чем вежливым, на сей раз брата переполнял искренний энтузиазм. Генрих радовался тому, как Томасу удалось высказать наболевшее. Он уверял брата, что мир ничего не потерял от его долгого молчания, ибо он сумел сказать окончательное слово.

Эрика написала матери, выразив свое восхищение отцом. Наконец-то Волшебник расставил все по местам. Клаус также приветствовал смелое выступление отца против нацистов.

– Возможно, тебе стоит написать Клаусу, – сказала Катя.

– И что я должен ему написать?

– Разберешься. Можешь написать, что хочешь прочесть его будущую книгу. Эрика говорит, Клаус сочиняет современную версию Фауста.

Визит в Соединенные Штаты убедил Томаса в том, как много ему нужно заниматься, чтобы более или менее свободно заговорить по-английски. Катя нашла женщину, которая помогала ей переводить фразы с немецкого, чтобы потом заучивать их наизусть. Она уже знала все времена, все правила и запомнила пятьсот слов, но в разговоре до сих пор чувствовала себя неуверенно. Каждый день английский поэт час беседовал с ними по-английски, после чего, указав им на ошибки, еще час занимался грамматикой.

– Это «did» меня прикончит, – жаловался Томас. – Можно сказать: «he did do», и наоборот: «he didn’t do». Неудивительно, что англичане так воинственны.

– А как насчет «does»? – спросила Катя.

– Разве не «do»?

– Может быть и так и этак. А еще есть фразовые глаголы, – сказала Катя. – Я заказала учебник.

Томас заметил, что все меньше людей гуляют вдоль озера. Если нацисты захотят его репатриировать, им будет нетрудно выдернуть его из пасторальной швейцарской жизни. Эта мысль, однажды придя в голову, лишила Томаса покоя. Граница между Швейцарией и Германией была как решето. Затащить его в автомобиль, а потом засунуть в сундук, предварительно накачав снотворным, не составит труда. Пока он размышлял, не поделиться ли своими тревогами с Катей, ему пришло в голову, что она наверняка давно об этом думает. Возможно, им следовало бы отнестись серьезнее к приглашениям, которые приходили из Америки.

Однажды вечером, возвращаясь домой, они заметили человека рядом с автомобилем, который почти перекрыл подъездную дорожку к дому. Томас жестом показал Кате, что им следует свернуть.

– У меня плохое предчувствие относительно этого незнакомца, – сказал Томас.

– У меня всегда такое предчувствие, когда нам доставляют товары или когда я вижу почтальона, – ответила Катя.

Они вернулись кружным путем. Человек с автомобилем исчез.

На следующее утро Катя вошла к нему кабинет.

– Он снова стоит у дома, – сказала она.

Томас подошел к окну и посмотрел вниз. Незнакомцу было за тридцать. Засунув руки в карманы, он спокойно стоял напротив подъездной дорожки.

– Если мы вызовем полицию, – сказала Катя, – что мы им скажем? Только привлечем к себе лишнее внимание.

Будь здесь Эрика, подумал Томас, она прогнала бы незнакомца, кем бы он ни был.

После завтрака Томас решил выйти из дома, а Катя будет наблюдать за ним из окна, готовая при необходимости позвонить в полицию.

Когда Томас подошел вплотную к незнакомцу, тот вынул руки из карманов и улыбнулся.

– Мне велели вас не беспокоить, поэтому я решил подождать, пока вы выйдете сами.

– Кто вы?

– Я друг Эрнста Толлера. Мы виделись в кафе в Санари. Я товарищ того человека, который признался, что наблюдал за вашим домом. Но меня прислал не он, а Эрнст Толлер.

– Что ему нужно?

Человек отпрянул, удивленный его резкостью. Томас попытался улыбнуться, чтобы смягчить напряжение.

– Он просил меня передать вам сообщение.

– Не хотите войти?

В доме мужчина представился Кате, сказав, что в прошлом году видел ее на улице Санари.

– Вы из эмигрантов? – спросила она.

– Да, – ответил он, – пожалуй, меня можно так назвать. Я был коммунистом, и даже анархистом, а теперь стал эмигрантом.

– Вы слишком молоды для всего этого, – заметила Катя.

– Во время революции я служил под началом Эрнста Толлера, но не получил срок. Я продолжал служить ему, пока он сидел в тюрьме.

– Во время революции вы должны были быть ребенком, – сказала Катя.

– Я и был ребенком.

В кабинете, когда принесли кофе, Томас заметил в лице гостя жесткость, которая раньше не бросилась ему в глаза. Мысль о том, что этот человек, несмотря на природную мягкость, был революционером, занимала Томаса. Вероятно, подумал он, так мог выглядеть Ленин.

– Я должен рассказать вам, как умер Эрих Мюзам, – внезапно промолвил гость. – Меня попросил об этом Эрнст Толлер. Я знаю, что вы посылали деньги вдове Эриха после его смерти. Теперь нам известно, как это было.

– Он родом из Любека, – сказал Томас. – Его политика не вызывала моего одобрения, но я был в ужасе, когда узнал о его смерти.

– Вы должны знать, как он умер, должны знать факты, потому что то, что случилось с ним, сейчас происходит со многими, от анархистов до коммунистов, а также с евреями. Со всеми, до кого есть дело нацистам. Людей заключают в лагеря. Мюзама содержали в трех разных и постоянно над ним издевались. У нас есть свидетельства. Говорили, что Гитлер ненавидел Мюзама за участие в революции. Они могли бы предъявить ему обвинение или даже казнить. Но нацисты не сделали ни того ни другого. Толлер просил меня рассказать вам об этой новой жестокости, которая распространена повсеместно. Охранники в лагерях творят что хотят, но в случае с Мюзамом у них был особый план. Они выбили ему зубы, возможно, он сопротивлялся, но выжечь свастику у него на черепе было задумано заранее. Они заставили Эриха выкопать себе могилу и инсценировали расстрел. Наконец, нацисты предложили ему повеситься в уборной, и когда он отказался, убили его, протащили тело по плацу, раскроив ему череп, а после все-таки повесили тело в уборной. У нас есть свидетели. До того как убить его, они каждый день над ним измывались. И все это продолжалось почти полтора года.

– Зачем вы мне об этом рассказываете?

– Толлер считает, вы не осознаете опасности того, что происходит. Он говорил с вами об Эрихе. Тогда никто не удосужился протянуть ему руку помощи. А теперь ему на смену пришли другие.

– Что я могу сделать?

– Будьте очень осторожны. С таким мы еще не сталкивались. Все, кто участвовал в революции, в опасности.

– Я в ней не участвовал.

– Я знаю. Я находился в комнате, когда Мюзам и Толлер не позволили остальным арестовать вас и забрать ваш дом. Мюзам сказал, что в новом мире, который мы строим, вы нам еще пригодитесь. Но никакого нового мира не будет, кроме того, что создается в лагерях.

Он встал, и Томас отметил его почти военную выправку.

– Куда теперь? – спросил Томас.

– Толлер задумал эмигрировать в Америку, а я, если получится, последую за ним. Иногда ему кажется, там спокойнее. Мы в полном отчаянии. Рано или поздно всем придется уехать, для нас здесь больше не осталось безопасных мест. К вам это тоже относится.

Томас проводил гостя и встал на пороге, глядя ему в спину.

– Кто он такой? – спросила Катя.

– Эрнст Толлер прислал его со мной поговорить, – ответил Томас. – Это человек из прошлого, а возможно, из будущего, еще не знаю.