Текст книги "Волшебник"

Глава 8
Лугано, 1933 год

Когда в феврале 1933 года случился поджог Рейхстага, Томас с Катей отдыхали в швейцарской Арозе. Каждый день приходили новости о массовых арестах и уличных нападениях. Когда спустя неделю были объявлены досрочные выборы, первым желанием Томаса было вернуться в Мюнхен и убедиться, что его дом не разграбили. Дом можно сдать, рассуждал он, активы тихо перевести в Швейцарию.

Он был потрясен, когда Катя заявила гостиничному знакомцу, что в Мюнхен они не вернутся.

Когда Томас предложил, прежде чем принять решение, позвонить Эрике, Катя сказала, что это опасно. Незачем раскрывать свое местонахождение. Томас сидел рядом с Катей, когда она сняла трубку. Он слышал ответы Эрики. Катя спросила, не пора ли провести генеральную уборку?

– Нет-нет, – ответила Эрика, – к тому же погода стоит ужасная. Оставайтесь на месте, вы ничего не потеряете.

Эрика и Клаус не стали медлить с отъездом из Мюнхена, и в доме остался один Голо. Томаса с Катей удивлял спокойный тон его писем. Он писал, что ходят толки, будто Эрику арестовали и поместили в концентрационный лагерь Дахау, но он не уверен, стоит ли им верить. Голо добавил, что встретил дядю Виктора, который поделился с ним радостью – его повысили по службе в банке. Голо гадал, не получил ли Виктор место еврейского коллеги.

В Лугано Катя нашла дом, и вскоре к ним присоединились Моника и Элизабет. Михаэля они отправили в швейцарский пансион. Затем появилась и Эрика, которая курила больше обычного, по вечерам много пила, а утром вскакивала первой, чтобы прочесть утренние газеты. Ее голос заполнял дом; она напоминала сварливую родственницу, которая без конца бранится с родными, а не старшую дочь, разделяющую с ними изгнание. Эрика знала имена самых мелких чиновников и объясняла причины внезапных отставок. Оставшуюся часть утра она посвящала написанию писем друзьям и сторонникам по всему миру. Со странным наслаждением Эрика распространяла слухи о своем заключении в Дахау и угрожала бросить вызов властям, отправившись в Мюнхен, чтобы вывезти рукописи отца. Поддавшись на уговоры Кати, Эрика отказалась от опасной затеи. Однако впоследствии Томас не раз слышал ее рассказы о том, как она перехитрила пограничников и вернулась с частью бесценных отцовских бумаг под водительским сиденьем автомобиля.

Куда меньше Томаса забавляли слова Эрики, что им пора расстаться с мыслью вернуться в мюнхенский дом, что они потеряли его навеки, как и деньги, вложенные в немецкие банки. Эрика твердила об этом постоянно, словно хотела избавить родителей от иллюзий.

Его дочь настаивала на том, чтобы Томас заявил об окончательном и бесповоротном разрыве с нацистами. После того как его доклад о Вагнере подвергся критике многих заметных фигур культурной и музыкальной жизни Баварии, включая Рихарда Штрауса и Ханса Пфицнера, Томас решил не отвечать, рассудив, что им пришлось так поступить под давлением режима. Эрика, напротив, считала это поводом заявить о своей ненависти к новому правительству. Он должен использовать любую возможность призвать соотечественников сопротивляться Гитлеру. Когда Томас наконец выпустил официальное заявление, которое напечатали в швейцарских газетах, он не стал предварительно показывать его Эрике и не удивился, когда Катя передала ему, что дочь назвала тон его заявления заискивающим и слишком мягким.

В начале войны Томас прекрасно представлял себе свою немецкую аудиторию. Читая лекцию в Берлине, он верил, что обращается к людям, разделяющим его взгляды на свободу и демократию и их важность для Германии. Ныне эти люди хранили молчание. В Германии больше не было места, откуда он мог бы к ним обратиться. Если, живя в мирной Швейцарии, он осудит Гитлера, это не пройдет ему даром. Его книги изымут из книжных магазинов и библиотек. Ему больше не позволят раскрыть рот.

Его отношение к нацистам известно. И он не видел нужды повторять, пока Голо и Катины родители были в Германии, пока у него оставался дом в Мюнхене и счета в немецких банках. Нападки на национал-социалистов во времена, когда они были экстремистским движением, могли принести известные неудобства, но нападать на немецкое правительство, которое хотело утвердиться в глазах мирового сообщества, – совсем другое дело.

Всякий раз они с беспокойством вскрывали письма от Голо, хотя сам Голо не казался напуганным. Он писал, что Мюнхен теперь больше напоминает театральные подмостки и его долг – сообщать, что происходит на самом деле. Некоторые из его писем были печальными, особенно описания визитов к дедушке и бабушке, которые до сих пор жили в своем роскошном особняке и все с меньшим оптимизмом смотрели в будущее. Дедушка без конца приговаривал: «Не думал, что доживу до такого!» Для властей Прингсхаймы были евреями. Петера уволили из Университета Гумбольдта в Берлине, и, как и остальные братья, он собирался покинуть Германию.

Отец Кати написал дочери письмо, которое было доставлено через третьи руки, запретив ей писать и звонить. Она показала Томасу отрывок:

Я больше не уверен, моя маленькая, что кто-то еще помнит, что ты, моя дочь, – мать Эрики и Клауса Манн, жена Томаса Манна. В иные времена в Мюнхене это составляло предмет гордости. Теперь, когда ты в изгнании, я знаю, что твои дети и муж будут выступать против нового порядка, и я их понимаю. Но помни, это может угрожать нашей жизни. Мы всегда пытались быть лояльны властям. Я всегда любил музыку Вагнера и всегда его поддерживал, даже Байрёйтский фестиваль создавался при моем участии. Единственный проблеск надежды в этом мраке исходит от Винифред Вагнер, и это тем более странно, что она является пылкой сторонницей человека, имени которого я не хочу доверять бумаге. Она сказала, что поможет нам, но мы не знаем, что она имела в виду.

Томас заметил, что, кроме него, прочесть письмо дали только Эрике. За столом Катя позволяла дочери говорить все, что заблагорассудится, но, встав из-за стола, сразу удалялась к себе и, кажется, почувствовала облегчение, когда Эрика присоединилась к брату во Франции.

Михаэль, которому исполнилось четырнадцать, переехал к ним в Лугано. Томас помнил, как неохотно сын посещал скрипичные уроки в Мюнхене и как учитель фортепиано отказался с ним заниматься, потому что Михаэль не желал ему подчиняться. Однако в пансионе нашелся учитель скрипки и альта, который пришелся ему по душе.

– Что в нем особенного? – спросила Катя.

– Он итальянец, и остальные учителя над ним смеются, – ответил Михаэль.

– И поэтому он тебе нравится?

– Его отец и брат сидят в тюрьме. Если он вернется в Италию, его тоже арестуют. Никому сейчас не нужен учитель скрипки. Поэтому он такой грустный.

Теперь Михаэль несколько часов в день репетировал, в основном на альте, и устроил так, чтобы учитель приезжал заниматься с ним дважды в неделю.

Когда Томас похвалил его игру, Михаэль нахмурился:

– Учитель сказал, что у меня есть талант, но не больше.

– А что еще нужно? – спросила Катя.

– Гений, – ответил Михаэль.

Именно Михаэль предложил Томасу брать уроки английского у своего учителя.

– Он прекрасно владеет английским и нуждается в деньгах.

– Он итальянец. Я не хочу говорить по-английски, как итальянец.

– Предпочитаешь говорить по-английски, как немец? – спросил Михаэль.

Томас согласился брать уроки и учиться читать по-английски простые книги.

В одном из писем Голо упомянул об обеде с Эрнстом Бертрамом, который настаивал, что выступает за свободу, но только для хороших немцев. И когда Голо предположил, что его отец никогда не вернется в Германию, Бертрам удивился: «Почему? В конце концов, он немец, и мы живем в свободной стране». Бертрам также пытался оправдаться, почему не навестил Томаса, когда был в Лугано. Впрочем, заметил Голо, он такой не один, и, вероятно, Бертрам испытывал давление властей, не желавших, чтобы он поддерживал отношения с отцом Голо.

Голо добавил, что устроил в доме обед, дабы не дать пропасть лучшим бутылкам из отцовского погреба, а еще продолжал не спеша упаковывать книги и перебирать бумаги.

Всякий раз слова, что больше он никогда не увидит своего дома, больно ранили Томаса. Он отслеживал газетные новости в надежде, что власть Гитлера скоро пойдет на убыль, что его застрелят, что нижние армейские чины поднимут мятеж против высокопоставленных офицеров.

Когда в Берлине начали сжигать книги, оскорблявшие нацистов, Томас порадовался, что среди них нет его сочинений. Однако вернувшаяся Эрика заявила, что в огонь бросают книги всех ведущих немецких писателей, включая Генриха и Клауса, Брехта и Германа Гессе. Едва ли тем, что среди них нет твоих книг, стоит гордиться, сказала Эрика, и Томас заметил, что Катя молча кивнула. Прочтя в письме Голо, что именно Бертраму Томас обязан тем, что его книги не бросили в костер вместе с остальными, Катя передала письмо Томасу и вышла из комнаты.

Под предлогом продажи Голо без труда переправил через швейцарскую границу мебель, картины и книги из Мюнхена. Он также умудрился снять немалые суммы с отцовских банковских счетов. И хотя Томас не возражал бы, чтобы все его рукописи и письма, включая Катины письма из Давоса, переправили в Швейцарию, предметом его особой заботы были дневники, которые лежали в сейфе на Пошингерштрассе. Никто, кроме него, в них не заглядывал. Томас полагал, что Катя знала об их существовании и догадывалась, что, поскольку дневники хранились под замком, в них содержится что-то очень личное. Но откуда ей было знать, что между банальными заметками о погоде и грядущих лекциях описаны его тайные мечты и эротические переживания?

Он должен был вывезти из Мюнхена свои дневники и даже придумал план, как открыть сейф и отослать дневники в Швейцарию.

Его сексуальные фантазии жили в рассказах и романах, но в книгах это можно было объяснить литературной игрой. Томас был отцом шестерых детей, и никто не посмел бы вслух обвинить его в сексуальной извращенности. Однако, если опубликовать дневники, все поймут, кем он был и чего хотел. Все увидят, что его педантичный, отстраненный тон, его чопорность и неравнодушие к признанию были масками, скрывавшими истинные желания. В то время как другие, включая Эрнста Бертрама и поэта Стефана Георге, не скрывали своей гомосексуальности, Томас запер инстинкты в дневнике, который, в свою очередь, был заперт в сейфе. И если правда откроется, весь мир станет презирать его за двуличие.

Катя, смирившаяся с потерей дома и эмиграцией, никогда не смирится с бесчестием.

– Странно, – говорила она, – что теперь мы евреи. Мои родители не подходили к синагоге. И я всегда думала, что мои дети – настоящие Манны, а теперь они евреи, потому что их мать еврейка.

Катя тревожилась, что Голо слишком задержался в Мюнхене, что Эрике с Клаусом, которым уже под тридцать, будет не на что жить, потому что Германия для них закрыта. Она даже не подозревала о новой опасности. Томас не мог поделиться этим с Катей, не раскрыв содержания дневников. Она ужаснется, каким идиотом он был, сделав себя заложником слепого случая.

Томас считал, что из всех его детей Голо с самого детства больше остальных заслуживал доверия. Он всегда внимательно слушал за столом, но никогда не болтал лишнего. Томас знал, что, если он пошлет ему ключ от сейфа, попросив, не читая, изъять оттуда клеенчатые тетради, сложить в чемодан и отослать посылку в Лугано, Голо так и поступит.

Когда Голо сообщил, что исполнил его поручение, у Томас гора упала с плеч. Оставалось только дождаться посылки.

Постепенно положение Голо в Мюнхене становилось все более непростым. Банки отказались выдавать ему деньги. Ему чудилось, что за ним следят и в любую минуту могут арестовать. Голо не удалось помешать властям конфисковать оба семейных автомобиля, и именно Ганс, их шофер, донес нацистам, что Голо собирается перегнать один из автомобилей в Швейцарию.

Когда Голо обвинил Ганса в доносительстве, тот повел себя нагло и принялся с хозяйским видом расхаживать по дому, пугая повара и служанок тем, что скоро их арестуют. А поскольку Ганс и не думал понижать голос, Голо догадался, что угроза относится и к нему.

Прибыв в Лугано, Голо рассказал эту историю родителям и спокойно добавил:

– А я еще велел ему отнести на почту тот чемодан. Бог знает, куда он его подевал. Возможно, передал прямо в лапы нацистам.

Когда Катя вышла, Томас спросил сына, тот ли это чемодан, в который Голо сложил дневники.

– Ганс сам предложил отнести его на почту, и я решил, что он привлечет меньше внимания. Тогда это казалось самым правильным решением. Я мог бы оставить чемодан и привезти с собой, но решил, что бумаги нужны тебе срочно.

– Он отдал тебе квитанцию, что посылку приняли в отправке?

– Нет.

Во взгляде Голо читалось смущение, и Томас понял, что сын знает о содержании дневников. Пролистал ли он их или прочел отдельные абзацы? Если прочел, то сразу понял, почему дневники хранились в сейфе и почему из всех остальных бумаг именно судьба дневников тревожила его отца.

Сидя в кресле напротив, Томас, как никогда, ощущал близость с сыном. Понимание того, что чем меньше будет сказано, тем лучше, немного ободрило Голо. В отличие от старших детей Томаса, Голо был способен принимать близко к сердцу не только собственные интересы. Теперь он знал все о мыслях Томаса, о том, что его по-настоящему волнует. А впрочем, разве все эти годы Голо не был в родном доме молчаливым наблюдателем?

Должно быть, того, кто откроет эти дневники, удивит, насколько заботы семьи Манн были далеки от чаяний их соотечественников, думал Томас. Пока сограждане копили банкноты, которые превратились в ничто, он зарабатывал доллары. Жил в роскоши, принимая ее как должное. Его политические взгляды со временем стали более либеральными и космополитичными, однако его частная жизнь всегда оставалась закрытой.

Томас невзлюбил нацистов еще в двадцатых; считал их занозой в боку истощенной войной Германии. Он воображал, как они листают его дневники, раздраженные его зацикленностью на себе, пока не добираются до страниц, которые заставляют их встрепенуться. Вместо того чтобы уныло следить за его бессмысленным существованием, они лихорадочно делают пометки и выписывают самые шокирующие места.

Томас был в куда большей опасности, чем его старшие дети. Они никогда не скрывали, что их взгляды на сексуальность далеки от общепринятых. Любая попытка опорочить репутацию Эрики с Клаусом будет встречена беспечным хохотом их друзей. Но опубликование выдержек из его дневников никому не покажется забавным.

Проснувшись утром, Томас воображал, что посылку доставят сегодня. Он не знал, привезет ли ее почтовый фургон или другой автомобиль. Одевшись, Томас принимался наблюдать за входом из верхнего окна. Его импровизированный кабинет выходил на улицу, и он мог видеть всех входящих и выходящих. Он сразу замечал почтальона, но в руках у того были только письма и бандероли.

Когда дом затихал, Томас прислушивался, пытаясь различить рычание мотора почтового фургона. Чем больше он узнавал о нацистах, тем больше отдавал должное их умению создавать и рушить репутации. Если дневники передадут Геббельсу, он сразу поймет, какое сокровище попало к нему в руки. Он отберет самые позорные подробности и заставит говорить о них весь мир. Превратит имя великого немецкого писателя Томаса Манна в символ скандала.

Найдя в Цюрихе книгопродавца, Томас добавил к заказу, на основе которого собирал временную библиотеку, все книги о жизни Оскара Уайльда. Ему не грозило сесть в тюрьму в результате разоблачения, его образ жизни был далек от образа жизни беспутного Уайльда, но превращение знаменитого писателя в презираемого изгоя не могло не занимать его ум. Как быстро случилась эта метаморфоза и с какой готовностью публика набросилась на своего кумира!

Томас снова мысленно перелистывал страницы дневника. Некоторые записи были совершенно безобидны. Он писал о нежной любви к дочери Элизабет – чувстве не только простительном, но и приличествующем хорошему отцу. Никто, даже самые злобные нацисты, не разглядел бы в его тоне ничего предосудительного. Зато они наверняка поморщились бы, прочтя то, что он написал о Клаусе. В ранней юности сын поразил его в самое сердце редкой, особенной красотой. Однажды, зайдя в спальню, которую Клаус делил с Голо, Томас застал его обнаженным. Этот образ преследовал его, и Томас счел нужным записать в дневнике, каким привлекательным показалось ему тело сына.

Впоследствии он не раз упоминал в дневнике, как возбуждает его красота Клауса и каким неотразимым он находит его в купальном костюме.

Немногие отцы испытывают к сыновьям подобные чувства, размышлял Томас. Впрочем, едва ли он такой один, но надо быть глупцом, чтобы делиться этим с посторонними. Он никогда не упоминал об этом вслух, и ни Клаус, ни другие члены семьи понятия не имели о мыслях, что бродят у него в голове.

Вместо этого Томас доверял свои мысли дневнику. А теперь где-то в Германии страницы его дневника внимательно изучают те, кто только и ждал повода разрушить его репутацию.

Если звонил телефон, Томас был уверен: звонят, чтобы сообщить о публикации отрывков из дневников. Он мерил шагами дорожку, ведущую к дому, в надежде услышать рычание мотора почтового фургона, который вез заветный чемодан. Если дневники и впрямь в руках нацистов, стоит ли отрицать их авторство, настаивая на том, что это искусная подделка? Но в них было столько подробностей, о которых мог знать только он, что этот вариант пришлось отвергнуть.

Ко всему прочему, дневники хранили записи о мгновениях, которые Томас считал бесценными, но не мог разделить ни с кем. Случайные взгляды на юношей, которые приходили на его лекции или оказывались с ним на одном концерте. Порой ответный взгляд не оставлял сомнений в том, что юноша разделяет его чувства. Наслаждаясь почестями и любовью поклонников, Томас бережно хранил в памяти эти безмолвные моменты и не мог устоять перед желанием увековечить тайное послание, которое заключал в себе такой взгляд. Он хотел, чтобы мимолетное обрело прочность. И единственным способом достичь этого было доверить мимолетное бумаге. Мог ли он позволить истории своей жизни исчезнуть безвозвратно?

Больше всего Томаса беспокоила та часть записей, где он признавался в своих чувствах к юноше по имени Клаус Хойзер, которого встретил шесть лет назад, летом 1927 года, когда они с Катей и тремя младшими детьми отдыхали на острове Зильт в Северном море.

Погода в первый день после приезда выдалась дождливая, о пляжном отдыхе можно было забыть, и Томас сидел на балконе, глядя, как по небу несутся белые тучи. Он пытался читать, но от повисшей в воздухе тяжести клонило в сон. Катя, купив непромокаемые плащи, арендовала велосипеды и отправилась с детьми на прогулку.

Томас спустился в вестибюль отеля, удивляясь тому, как внезапно потемнело, хотя время близилось к полудню. Если бы они поехали на Сицилию или в Венецию, такого бы не было. А какую бурю чувств вызвала бы в нем поездка в Травемюнде!

С главного крыльца он заметил пожилую женщину, которая сражалась с порывами ветра. В одной руке она держала тяжелую хозяйственную сумку, другой сжимала трость. Внезапный порыв ветра сбил шляпу с ее головы. Томас хотел прийти ей на помощь, но заметил позади женщины высокого худощавого юношу со светлыми волосами, который бросился за улетевшей шляпой.

Томас не слышал, что юноша сказал женщине, возвращая ей шляпу, но явно что-то забавное, потому что она рассмеялась и прокричала слова благодарности. Юноша предложил ей донести сумку, но она отказалась. Его одежда и манера держаться заставляли предположить, что он не местный. Проходя мимо Томаса в вестибюле, юноша ему улыбнулся.

В первый вечер в конце ужина к их столу подошел мужчина, который представился профессором из Любека и сообщил, что восхищается «Будденброками» – романом, который возвысил его родной город из провинциального забвения. Его звали Халлен. Каждый вечер они с профессором Хойзером из Дюссельдорфа, который был еще и художником, проводили время за бокалом вина в вестибюле. Халлен предложил Томасу присоединиться к их компании. Он указал на мужчину за соседним столом, который приветственно поднял руку. Вероятно, это и был профессор Хойзер. Рядом с ним, с интересом наблюдая за разыгрывающейся сценой, сидел тот самый юноша, очевидно сын профессора. Томас кивнул профессору и посмотрел на юношу. Когда они встали из-за стола, Томас решил, что юноше, должно быть, лет семнадцать-восемнадцать. Он что-то сказал отцу, прежде чем предложить руку высокой изящной даме, своей матери.

Сидя в вестибюле в компании двух профессоров живописи, Томас понял, что они не собираются расспрашивать его про книги. Вместо этого они обсуждали художников, которыми восхищались и имена которых ни о чем Томасу не говорили. Они радовались тому, что ночные клубы и подворотни считаются ныне достойными объектами для кисти живописцев.

– Вообразите лицо миллионера во время инфляции, – сказал профессор Хойзер, – вот вам и великий портрет.

– Или философа, который никак не может начать свой труд, – присоединился к разговору любекский профессор.

– Возможно, он написал «Я есть…» и замер, не зная, что делать дальше.

Томас сидел спиной к двери и не заметил, как вошел сын Хойзера. На лице профессора расплылась улыбка. Он представил Томасу Клауса.

– Мой сын прочел «Будденброков», «Волшебную гору» и «Смерть в Венеции». Вообразите, что он почувствовал, встретив в гостинице, где мы остановились, любимого писателя.

– Уверен, у писателя есть чем занять голову, вместо того чтобы воображать мои чувства, – отозвался Клаус. Его губы дрогнули, и юноша широко улыбнулся.

– Они говорят с вами про картины? – спросил он у Томаса.

– Обычно по вечерам мы ничем другим не занимаемся, – ответил его отец. – Мы способны заговорить любого.

К обеду следующего дня знакомство с Клаусом свела Элизабет.

– Он мне сказал, – прошептала она, – что на острове живет человек, который всегда знает, когда погода изменится. И этот человек утверждает, что скоро начнется жара.

– Где Клаус его нашел? – спросил Томас.

– Он катался на велосипеде, – ответила Элизабет, – и встретил этого человека.

– А ты где его встретила?

– У моего велосипеда слетела цепь, и Клаус помог мне ее починить.

– Он очень любезен.

– И он знает все наши имена, – добавила Моника.

– Откуда? – спросила Катя.

– Он подружился с портье и нашел имена в регистрационной книге, – объяснила Моника.

На следующий день после обеда, когда остальные снова укатили на велосипедах, ибо погода ухудшилась, Томас стоял на балконе, глядя, как высокие волны накатываются на берег, оставляя хлопья белой пены. Когда в дверь постучали, он решил, что это кто-то из персонала, и крикнул: «Войдите!» – однако никто не вошел. Стук повторился, он подошел к двери и, распахнув ее, обнаружил на пороге Клауса Хойзера.

– Простите, что беспокою. Ваши дочери сказали, что обычно вы работаете по утрам, поэтому я решил, что не прерву ваших занятий.

Клаус был вежлив без лишней робости. Его немного ироничный тон напоминал Томасу собственного сына Клауса, который разговаривал так с матерью. Томас пригласил юношу войти, и Клаус сразу же подошел к окну. Томас не знал, закрыть ли за ним дверь или оставить ее открытой. Когда Клаус принялся восхищаться видом, Томас тихо закрыл дверь.

– Я пришел, потому что вчера мой отец преувеличил. Он сказал, что я прочел «Волшебную гору». Я смутился, потому что прочел только начало. Но я прочел «Будденброков» и «Смерть в Венеции» и восхищаюсь ими.

Голос у Клауса был уверенный, но, договорив, он вспыхнул.

– «Волшебная гора» очень длинная, – заметил Томас. – Иногда я сам себя спрашиваю, удалось ли хоть кому-нибудь дочитать ее до конца?

– Мне понравилось начало, где Ганс встречает кузена.

Порыв ветра сотряс оконные рамы, и Томас присоединился к гостю у окна.

– Погода меняется, – сказал Клаус. – Я встретил местного жителя, который считается экспертом. У него артрит, и он определяет погоду по тому, как ноют суставы.

– Вы изучаете живопись? – спросил Томас.

– Нет, коммерцию. Я лишен художественного таланта.

Юноша оглядел комнату.

– Выходит, здесь вы пишете?

– По утрам, как вы и сказали.

– А днем?

– Читаю, а когда погода установится, буду ходить на пляж.

– Наверное, мне пора. Не смею вас задерживать. Завтра обещают жару. Надеюсь встретить вас на пляже.

Вскоре прогнозы местного оракула подтвердились. Потеплело, ветер стих. С утра среди белых туч над морем еще виднелись проблески серого, но к полудню небо расчистилось. На пляже Томас занял место под зонтом. Пока он читал или смотрел на море, Катя помогала Михаэлю строить замки из песка или сопровождала его к воде. Моника и Элизабет ушли куда-то вдоль пляжа вместе с Клаусом Хойзером.

– Мы обещаем хорошо себя вести, – сказал Клаус, когда они вернулись.

Элизабет потребовала, чтобы Клаус обедал вместе с ними. Когда Клаус ответил, что матери будет его не хватать, она устроила так, чтобы Манны обедали позже остальных постояльцев, и Клаус сначала обедал с родителями, а после присоединялся к ним.

Клаус Хойзер начал заходить к Томасу днем, когда тот завершал утренние труды.

– Мой отец и профессор Халлен обсуждали ваши книги. Они сказали, у вас есть рассказ о профессоре и его семье.

Томасу льстила серьезность Клауса.

– Он называется «Непорядок и раннее горе», – сказал Томас. – И да, отец в рассказе – профессор.

– Как и мой отец. Но моего отца нелегко будет сделать персонажем рассказа.

– Почему?

– Потому что он и так видит себя персонажем. Это будет чересчур банально. Он похож на художника в рассказе про художника. Поэтому отец пишет автопортреты.

– А вас он когда-нибудь писал?

– В детстве. Но сейчас я не хочу, чтобы он меня писал. А если он не пишет себя, то рисует цирковых артистов или полуночных гуляк.

Клаус неизменно подчеркивал, что не хочет злоупотреблять его гостеприимством, и часто стоял у окна, глядя на тропинку, что вела к пляжу. Ему нравилось изучать почерк Томаса в записной книжке, лежавшей на столе, следя за абзацем или длинным предложением, зачитывая его вслух. Когда он присоединялся к Маннам за обедом или когда они вставали из-за стола, Клаус никогда не упоминал об их разговорах и о том, что заходил к Томасу, уделяя внимание исключительно Монике и Элизабет.

– Я гляжу, Клаус их покорил, – заметил Томас.

– И не только их, – ответила Катя. – Сначала он покорил всю столовую, затем почти весь остров, за исключением бедного Михаэля, который не обращает на него никакого внимания, и, возможно, меня.

– Он тебе не нравится?

– Мне понравится любой, кто развлечет Монику.

Однажды вечером, когда профессор Халлен отправился в постель пораньше, Томас разговорился с профессором Хойзером.

– Вижу, вы покорили моего сына, – заметил Хойзер.

Томас удивился совпадению – сегодня он сам употребил это выражение в разговоре с Катей.

– Он очень умен и серьезен для своего возраста, – сказал Томас. – И так хорошо играет с нашими дочерями.

– Все любят Клауса, – сказал профессор, – и желают вовлечь его в свои игры.

Он, улыбаясь, смотрел на Томаса. Томас не заметил ни насмешки, ни осуждения. Профессор выглядел расслабленным и довольным.

– Странно, – продолжил профессор, – как бы хорошо мы ни писали лица, труднее всего нам даются руки. Если бы дьявол спросил, чего я хочу в обмен на вечность под его властью, я хотел бы, чтобы он позволил мне рисовать руки – руки, которых никто не замечает, совершенные руки. У романистов такие же проблемы?

– Порой бывает трудно писать о любви, – сказал Томас.

– Да, поэтому я никогда не пишу жену и сына. Какие цвета вы бы использовали?

Однажды, когда Михаэль заснул на пляже под зонтом, Катя заметила Томасу, читавшему книгу:

– Элизабет настаивает, чтобы мы пригласили Клауса Хойзера в Мюнхен. Утром после завтрака она отправилась поговорить с его матерью. Моника увязалась за нею. Она советовалась с тобой?

– Нет, – ответил Томас.

– И со мной. Элизабет любит своевольничать. Моника беспокоилась, что они с нами не поговорили. Но не твоя любимица Элизабет. Вот уж кто не чувствовал никакого смущения.

– Клаус согласился?

– Он стоял рядом, невозмутимый, как всегда.

В тот же вечер после ужина к ним подошла мать Клауса Хойзера.

– Ваши дочери прелестные создания, – сказала она.

– А ваш сын очаровательный компаньон, – ответила Катя.

– Они пришли ко мне втроем и стали просить, чтобы я разрешила Клаусу навестить вас в Мюнхене, но я сказала им, что летние знакомства обычно не доживают до зимы.

Томас заметил, как потемнело Катино лицо при мысли, что кто-то мог счесть ее дочерей ветреными и непостоянными.

– Мы будем рады принять в Мюнхене вашего сына, – промолвила она.

– Мне следовало прежде обсудить этот вопрос с мужем, – сказала фрау Хойзер. – Клаус свободен, но мне не хочется, чтобы он навязывался.

– Ничего подобного, – возразила Катя.

Моника и Элизабет обещали, что будут заботиться о Клаусе.

– У нас в доме полно свободных комнат, – заявила Элизабет.

– Все будет хорошо, – добавила Моника. – Пожалуйста, разрешите ему приехать!

– Но это выглядит странно: юноша, гостящий у двух девочек, – сказала Катя.

– Мне семнадцать, – возразила Моника. – В этом возрасте вы отпустили Эрику с Клаусом в Берлин. Мы просто хотим пригласить в гости приятного юношу.

Наконец было условлено, что осенью Клаус Хойзер приедет к ним в Мюнхен.

И хотя Томас внимательно прислушивался, он так и не понял, как долго Клаус собирается у них гостить.

Однажды во время обеда Моника и Элизабет о чем-то приглушенно спорили с Катей. Катя мотала головой, Моника настаивала.

– О чем вы шепчетесь? – спросил он.

– Они хотят, чтобы Клаус остался, когда через два дня его родители уедут.

– Это они должны решать, разве нет? Или сам Клаус?

– Клаус хочет остаться. Его родители согласны. Но они говорят, что, если он остается на нашем попечении, мы тоже должны согласиться.

– Я согласна, – сказала Моника, – и Элизабет.

– Значит, решено? – спросил Томас.

– Как скажешь, – промолвила Катя.

Томас выиграл от установленной им же рутины. Его утренние труды продвигались. За столом он наблюдал, как его дочери вели беседы с Клаусом, на пляже восьмилетний Михаэль, оставшись на попечении родителей, вел себя тише и послушнее, чем обычно. Привыкнув к воде, он радовался, когда родители за руки поднимали его над волной. И хотя Томас когда-то таскал Клауса и Голо на закорках, он никогда не играл с ними так, как играл с Михаэлем, который, завидев отца, идущего к пляжу, визжал от радости.

Проводив родителей на паром, Клаус вернулся в отель и постучался в номер Томаса. Должно быть, думал Томас, необычно в семнадцать лет остаться в отеле без родителей. Предполагалось, что приглядывать за ним будут Томас с Катей. Когда его сыну Клаусу было семнадцать, никто за ним не приглядывал и он не скрывал, что без родительского присмотра вел себя как хотел. Однако этот, другой Клаус, в отличие от Клауса Манна, не испытывал интереса к новым идеям и текущим политическим событиям. Не хотел писать романов и играть на сцене. Он беседовал с Томасом как с равным, задавал вопросы. Вероятно, так же естественно Клаус общался с Моникой и Элизабет. Он умел приспособиться к любому собеседнику.