Текст книги "Волшебник"

Поскольку Голо тоже решил покинуть Америку, там оставались только Элизабет и Михаэль. Когда Катя написала Элизабет о своих планах, Элизабет ответила, что нанесет им прощальный визит вместе с дочерями.

Когда их первый обед подходил к концу, Элизабет призналась, что Боргезе в Италии и что жить ему осталось недолго. Вскоре она поедет к нему. Он не хотел умирать в Америке.

– И что ты будешь делать? – спросила Катя, когда девочки отправились в кровать.

– Начну жизнь заново, – ответила Элизабет. – Так говорит Боргезе. Но я не знаю, как мне жить дальше.

– Ты останешься в Чикаго? – спросил Томас.

– Я могла бы поселиться в Италии. Девочки наполовину итальянки.

– Но что ты будешь там делать? – спросила Катя.

– Я не представляю жизнь без Боргезе. Я сломлена. Все мы потрясены. Диагноз не оставляет надежд. Боргезе вел себя мужественно. Не уверена, что мне хватит силы растить дочерей без него.

Катя обняла ее. Даже у Эрики в глазах блестели слезы.

– А как насчет наших телефонных разговоров? – спросил Томас.

– Я не представляю себя без них, – улыбнулась Элизабет. – Мы будем перезваниваться, как прежде. Кто еще расскажет вам о моей сестре Эрике и ее проделках?

Элизабет посмотрела на Эрику в ожидании ее реакции.

Дом и сад казались ему еще краше, поскольку Томас знал, что скоро ему предстоит их покинуть. Когда они с Катей провожали Элизабет с дочерями на Юнион-стейшн, Томаса поразило, что все вокруг – вывески, товары в витринах, открытые, расслабленные манеры персонала, волны жара, которые накатывали на них, когда они возвращались к автомобилю, – постепенно перемещаются в прошлое, которому не повториться.

Несколько раз ему хотелось предложить Эрике и Голо, чтобы они возвращались в Европу без них и устраивали жизнь по своему разумению, а они с Катей останутся доживать свой век под этим синим небом, в ожидании того, когда их гранат зацветет и принесет плоды.

Томас перемещался из комнаты в комнату, пока его лестница не стала лестницей призрака, а его кабинет – кабинетом, в котором трудился призрак. «Доктор Фаустус» будет вечно преследовать тех, кому суждено поселиться в этом доме, а звукам музыки, некогда звучавшим в залитой солнцем гостиной, – с каждым годом затихать, превращаясь в совершенную тишину, покуда не кончится время.

Не имело значения, что Томас еще долго будет вспоминать эти комнаты, лужайку, одинокую пальму на заднем дворе, гортензию в начале подъездной дорожки. Он никогда их больше не увидит. Летняя жара, роскошные закаты и благословенные утренние часы будут принадлежать другим, не ему. Томас уже потерял Любек и Мюнхен. А теперь терял Пасифик-Палисейдс. Он оказался здесь только потому, что нацисты выставили его из Германии, но ауру места это не портило, как не портило ее недружелюбие Америки, из-за которого ему теперь пришлось уезжать.

С точки зрения Томаса, основой выживания Швейцарии был миф о высокой протестантской морали, хотя это не мешало швейцарцам хранить деньги мерзавцев. Ее банки были открыты для людей состоятельных, а границы, как правило, непроницаемы для бедняков. В Швейцарии были горы и озера, несколько городов и множество сказочных деревушек, но едва ли это позволяло отнестись к ней с должной серьезностью. Томас считал, что большую часть времени швейцарцы проводят, поддерживая чистоту. Они отдавались этому с таким пылом, что их преданность гигиене перекинулась на озера и горы, железнодорожные вагоны и гостиничные номера, сыр и шоколад и, разумеется, банкноты.

Томас признался Кате, что ничто в Швейцарии не оскорбляет его взора. Эта новая страна его изгнания станет идеальным местом для романа о человеке, которому нельзя доверять и который после каждой проделки стремится дожить до следующего дня, как и сама Швейцария. Подобно тому как «Доктор Фаустус» мог быть написан только в Америке – стране, не числившей среди мифов, определявших ее идентичность, сделку с дьяволом, – так и Феликс Круль будет создан в Швейцарии, с легкой руки Кальвина и Цвингли проповедовавшей против мошенников и плутов вроде Круля.

Отправив Голо в Мюнхен, они снова встретили в вестибюле гранд-отеля «Долдер» под Цюрихом Жоржа Мочана. Он собрал персонал, и администратор выступил вперед, приветствуя Томаса, Катю и Эрику.

Когда им подали чай на английский манер, Томас заметил, что его жена и дочь о чем-то перешептываются с Мочаном, при этом Эрика хихикала.

– Так его нет?

– Я уточнял, – сказал Мочан. – Звонил неделю назад и переспросил сегодня.

– Сбежал, – сказала Катя.

– О ком это вы? – спросил Томас.

– О Францле Вестермейере, – ответила Эрика, посерьезнев.

– Его больше здесь нет, – сказал Мочан.

Томасу хотелось, чтобы эти трое перестали уже на него глазеть. Он не знал, что ответить. Он никогда бы не признался, что думал о Францле последние два года и старался перехватывать его редкие письма, пока их не перехватила Катя. Томас знал, что Францль в Женеве. Он написал ему, что поскольку возвращается в отель, где они встретились, то думает о нем даже чаще обычного.

– Он был очень добр, – сказал Томас. – Нам будет не хватать его в этой поездке.

Томас попытался сменить тему, но в последующие дни образ Францля не выходил у него из головы.

Томас заметил его, когда Францль пересекал вестибюль с подносом в руках. Проходя мимо Томаса, он явно узнал его, но не подал виду. А позже, когда Томас пил свой послеобеденный чай, попросил автограф. Францль был хорошо сложен, вьющиеся каштановые волосы, мягкие голубые глаза и безупречные зубы. Надписав имя, Томас позволил своей ладони задержаться в ладони официанта, который, кажется, был этим польщен.

На следующий день, когда Томас встретил официанта в вестибюле, он остановил его и спросил его полное имя. Юноша представился Францлем Вестермейером из Тегернзе под Мюнхеном.

– Я понял, что вы баварец, – сказал Томас и спросил Францля, почему тот живет в Швейцарии. Мягкость его улыбки соединялась с прямотой взгляда.

Посерьезнев, юноша ответил, что хотел бы переехать в Южную Америку, но до тех пор решил поискать работу в Женеве. Когда появилась Эрика и потянула Томаса за рукав, официант продолжил свой путь.

– Нельзя же флиртовать с официантом на виду у всего отеля, – сказала она.

– Мы просто перекинулись парой слов, – ответил он.

– Уверена, не я одна так подумала.

В комнату вошла Катя и спросила его, что случилось.

Томас ответил, что ничего особенного, просто он заметил официанта, который напомнил ему старую Баварию.

– Да, я тоже его видела. Жорж сказал, что, когда мы приехали, ты выглядел неважно. Зато сейчас ты бодр и весел.

Вечером, когда они ужинали в компании Мочана, Францль не показывался на глаза. Томас пытался вообразить, как он одет и в какой компании развлекается, если сегодня у него выходной.

В следующий раз, подкараулив юношу в вестибюле, Томас позволил себе его задержать. Эрики с ним не было, не было и Кати, только несколько человек из персонала, которым Мочан велел приглядывать за знаменитым писателем. В тот же вечер Томас испытал боль, когда, войдя в лифт, встретил там Францля, но тот лишь коротко ему кивнул.

Томас гадал, не позвонить ли, чтобы подали чай в номер? Поднос принес другой официант. Томас старался быть вежливым, но ему было трудно смириться с тем, что это не Францль.

Каждое утро Томас просыпался с эрекцией.

В самом углу гостиничного сада стоял стол и несколько стульев. Они с Катей часто там завтракали. За день до отъезда Катя настояла, чтобы он отобедал там в одиночестве, потому что ей нужно к парикмахеру, а Эрика записалась к дантисту.

Томас сидел за столом в тишине, прерываемой только щебетом птиц. Внезапно ему пришло в голову: это место отлично подходит для того, чтобы здесь его хватил удар. Он улыбнулся при мысли, что в своем лучшем костюме и новых туфлях будет выглядеть достойно, когда его унесут на носилках.

На миг он закрыл глаза, но тут же открыл их, услышав чьи-то шаги. Увидев Францля с сияющей улыбкой и меню в руках, Томас понял, что задумали Катя с Эрикой. Вероятно, в этом был замешан Мочан. Томас гадал, кто именно заплатил Францлю, и надеялся, что официант оценил необыкновенную щедрость Жоржа.

– Я по вам соскучился, – сказал Томас.

Он попытался смягчить голос, надеясь, что он звучит достаточно нежно.

– Мне хотелось бы поддерживать с вами связь, – добавил Томас.

– Я был бы счастлив, – сказал официант. – Надеюсь, я не слишком навязчив.

– Встреча с вами стала лучшей частью моего пребывания в отеле.

– Вы всегда здесь желанный гость.

Мгновение они с нежностью смотрели друг на друга.

– Уверен, что вы голодны, – сказал Францль и вспыхнул. – Сегодня у нас восхитительная паста. Ее делает наш итальянский шеф. Еще есть белое вино, особый рислинг из домена Вайнбах. Ваша жена сказала, это ваш любимый. И может быть, начать с холодного супа?

– Я последую всем вашим рекомендациям, – сказал Томас.

Следующие два часа официант приходил и уходил, задерживался ненадолго, рассказывал о родителях, вздрагивал, вспоминая зиму в Баварских Альпах.

– Я скучаю по лыжам, – сказал Францль. – Но не по холоду. Здесь тоже бывает холодно, но не так, как дома.

Томас рассказал ему о Калифорнии.

– Я хотел бы увидеть море, – сказал Францль. – Прогуляться по пляжу. Может быть, когда-нибудь и я побываю в Калифорнии.

Томас ощутил внезапную печаль, что совсем скоро ему предстоит покинуть отель.

– Хотите чего-нибудь еще, сэр?

Томас посмотрел на официанта. Вопрос прозвучал совершенно невинно, тем не менее Францль определенно понимал природу чувств, которые испытывал к нему Томас. Томас замялся не потому, что размышлял, не подняться ли вместе в его номер, но потому что знал, что ждать ему нечего, кроме краткой, фальшивой близости.

Он был стариком, которого обслуживали. Дни напролет он будет представлять тело Францля, когда тот отвернется, гладкую белую кожу его мускулистой спины, полные ягодицы, сильные ровные ноги.

– Нет, больше ничего, но я благодарен вам за заботу, – сказал Томас сухо и официально.

– Не забывайте, я всегда к вашим услугам, – произнес Францль, копируя его тон.

Официант поклонился и отошел, а Томас смотрел, как лучи послеобеденного солнца пятнают его спину. Он посидит здесь еще немного, понимая, что эта сцена, скорее всего, никогда не повторится.

Сейчас, два года спустя, Томас тратил больше энергии, вспоминая ту случайную встречу, чем работая над романом о мошеннике Феликсе Круле. Он до сих пор смаковал каждое мгновение, воскрешая в памяти все, что было сказано, пытаясь восстановить связь, возникшую мимолетно. Это почти волшебство, думал Томас, что человек в его годы способен испытывать такие сильные чувства. Он листал страницы дневника, перечитывая запись о предыдущем визите: «За обедом кудесник вовремя оказался поблизости. Дал ему пять франков за то, что вчера обслужил меня так мило. Неописуемое очарование его улыбки, когда он меня поблагодарил. Слишком мощная шея. Из-за меня К. к нему недружелюбна».

В последующие годы у него не будет повода для таких записей. Он станет проводить каждое утро за письменным столом (как делал последние пятьдесят лет), трудясь над романом о Феликсе Круле, а Францль будет жить за много миль от него, и память о нем начнет крошиться, даже если воспоминания о том, как он пересекал вестибюль, о его грации, его улыбке до сих пор доставляли Томасу наслаждение.

Увидев дом, который Мочан присмотрел для них с Катей в Кильхберге, к югу от Цюриха, Томас понял, что он станет его последним домом. Если они купят его, их с Катей странствиям придет конец. Порой он тревожился, где будет жить Катя после его смерти. Теперь эта проблема была решена. Дом стоял над дорогой, и от него открывался вид на горы и озеро.

В новом доме все шло заведенным порядком. Томас сожалел о недобрых мыслях, которые некогда питал к Швейцарии. Он получал удовольствие от ухоженности и порядка в деревне, от того, как менялся свет над озером, как сумерки наползали с гор.

Он начинал проникаться симпатией к своему протагонисту Феликсу Крулю, как когда-то любил Адриана Леверкюна, Тони Будденброка и юного Ганно. Читатели могли гадать, был ли Ганно его автопортретом, искать сходство между автором и композитором в «Докторе Фаустусе», но никому не придет в голову, сколько у них общего с Феликсом Крулем. Хитроумные трюки, которые Круль проделывал с миром, Томас не просто заимствовал из плутовских романов, – он делился тем, что обнаружил в себе самом, но обращая все в шутку. Круль был ловкачом, который брал все, что плохо лежит, тем, кто обшарит ваши карманы, стоит вам зазеваться.

Когда они с Катей оформляли дом в Кильхберге, шагая от автомобиля к конторе цюрихского адвоката, Томас был уверен в собственной значимости. Со стороны он выглядел мужчиной за семьдесят, безукоризненно одетым, выступающим целеустремленно и с достоинством. В кармане у него лежал перевод на требуемую сумму. Он был отцом шестерых детей, женатым на женщине, которая только что жестко и в мельчайших подробностях обговорила с бывшими хозяевами, какие домашние приспособления и гаражное оборудование следует оставить новым владельцам. А еще Томас был автором множества превосходно написанных книг, он никогда не чурался длинных предложений и пространных отступлений, заставлявших вспоминать славные имена из прошлого немецкой литературы. По всем параметрам он был великим человеком. Своими заслугами он устрашил бы даже собственного отца.

Никого, однако, не устрашило бы зрелище того, как он в одиночестве корчит рожи перед зеркалом в туалете адвокатской конторы. Возможно, наблюдатели удивились бы полунасмешливым взглядам, которые Томас бросал на свое морщинистое лицо, лукавым и многозначительным ухмылкам, свидетельствующим о том, что он, подобно Феликсу Крулю, снова обвел всех вокруг пальца.

Печальное приятие того факта, что жизнь в собственном доме дает мало шансов на случайные знакомства с привлекательными официантами, не помешало ему сделать Феликса Круля официантом в роскошном отеле, гордящимся своей статью и униформой с иголочки. Этот молодой человек не упускал случая с истинным радушием поприветствовать гостей, подтолкнуть даме кресло, передать меню и наполнить бокалы. Томас даже позволил герою интрижку с шотландским лордом, который пал жертвой его очарования, как сам Томас некогда пал жертвой очарования Францля.

Как Арнольд Шёнберг был уверен (и не ошибся), что умрет в тринадцатый день месяца, так и Томас считал, что умрет в семьдесят пять. Когда, однако, этого не случилось, он воспринял это как своего рода подарок, словно ему предложили пожить за пределами отпущенного ему времени. В своем кабинете, когда он оборачивался в поисках книги, он представлял себя на Пошингерштрассе, в Принстоне или в Пасифик-Палисейдс.

Вечерами, когда ветер стихал, воды озера темнели, а над горами нависал серо-голубой свет, Томас предполагал, что, возможно, на самом деле он умер в Калифорнии, а это посмертная интерлюдия, часть сделки, позволившая ему еще раз увидеть Европу, купить еще один дом, прежде чем он окончательно угаснет и больше не будет видеть снов.

Томас никогда не думал, что доживет до восьмидесяти. Генрих умер вскоре после того, как ему исполнилось семьдесят девять; Виктор – в пятьдесят девять, его отец – в пятьдесят один, а мать – в семьдесят один. Годы пролетели незаметно. За год до его юбилея Эрика принялась хлопотать над устройством торжества.

Томас знал, что некоторые писатели презрительно относились к юбилеям, считая их уместными только для кинозвезд, но, после того как его грубо вышвырнули из Германии и вежливо выставили из Америки, он не видел ничего зазорного в чествовании, которое пройдет в месте, ставшем его последним домом.

В день юбилея Томас радовался поздравлениям, в том числе от местного почтового отделения, которому пришлось разгребать горы поздравительных писем. Томас не удивился, что его американский издатель Альфред Кнопф счел возможным перелететь через океан ради его юбилея. Он был счастлив, что Бруно Вальтер, который был на год моложе, пожелал дирижировать «Маленькой ночной серенадой» в цюрихском «Шаушпильхаузе» в его честь. Когда он прочел панегирик Франсуа Мориака, который гласил: «Его жизнь иллюстрирует его труды», то подумал о Феликсе Круле и улыбнулся тому, как мало знал о нем Мориак.

Получив поздравления от французского президента и президента Швейцарской Конфедерации, Томас надеялся получить такое же от западногерманского правительства, но Аденауэр поручил поздравить его какому-то министру.

Он был выставлен на всеобщее обозрение, как было с ним большую часть жизни, скорее посол, представляющий сам себя, чем просто человек.

В дни, последовавшие за юбилеем, его выжившие дети гостили в Кильхберге, включая Монику, кожа которой от жизни на Капри стала орехового цвета. Его дети были так заняты самоутверждением, что порой забывали про юбиляра. Однажды вечером, только когда Томас объявил, что рано ляжет в постель, они вспомнили про отца и потребовали, чтобы он посидел с ними подольше.

Мать предупредила Эрику, чтобы не обижала младших сестер и хотя бы изредка позволяла им вставить слово, но Эрика не могла не приставать к Монике, говоря ей, что нельзя принимать морские и солнечные ванны бесконечно, потому что от этого глупеют. Элизабет она заявила, что, если она и дальше будет жить с дочерями во Фьезоле, где они поселились после смерти Боргезе, девочки везде будут чужими. Эрика настаивала, чтобы Элизабет увезла их обратно в Америку.

– Они должны принадлежать какому-то месту, – сказала Эрика.

– В отличие от нас? – спросила Элизабет.

– По крайней мере, мы знаем, что мы немцы, – ответила Эрика, – хотя это не принесло нам радости.

Голо и Михаэль, как обычно, тихо беседовали о книгах и музыке. Когда Томас к ним присоединялся, любое его замечание встречалось в штыки обоими сыновьями.

Его внуки и внучки нашли общий язык. Ему нравилось, как с бравым американским акцентом они изъяснялись по-английски, чтобы тут же перейти на немецкий, когда кто-нибудь из взрослых спрашивал их на этом языке. Фридо, которому уже исполнилось десять, нисколько не утратил своего очарования.

Порой Томас ощущал, что им всем не хватает только Клауса, растрепанного, только что до хрипоты спорившего на каком-то литературном вечере, зевающего, но неспособного устоять и не вступить в спор о последних европейских делах, от железного занавеса до холодной войны, сменивших тему фашизма, которая воспламеняла его раньше.

Томас понимал, что умирает. Когда боли в ногах усилились, он посетил деревенского доктора, который прописал ему обезболивающее. Томас спросил его: возможно, у него что-то посерьезнее артрита, естественного в его возрасте? Врач поднял глаза и замолчал. Этот зловещий взгляд Томас унес с собой и сохранил в душе.

Поскольку боли не утихали, Мочан устроил ему прием у известных докторов. И хотя никто из них не сказал Томасу, что его состояние угрожает жизни, бодрая, обнадеживающая манера врачей его не убедила. А поскольку Катя с Эрикой объединили усилия, отговаривая его от путешествий, Томас понял, что дела его плохи.

Празднование юбилея и последовавший приезд детей были омрачены тем, что случилось в Любеке за месяц до этого. Эта поездка сильно ранила его, но даже во время последующих торжеств он не мог объяснить себе, что пошло не так. Путешествие для получения приза вольного города Любека стало для Томаса потрясением.

Получив приглашение, он решил, что оно позволит ему окончательно свести счеты с городом и собственным отцом. Даже теперь, после всех этих лет, Томас не мог смириться с завещанием отца и его утверждением, что Генрих и Томас разочаровали сенатора, а впоследствии разочаруют свою мать. С тех пор отгремели две мировые войны, но Томас все еще остро ощущал несправедливость. Он разглядывал полки, на которых стояли его книги на немецком и их переводы, и гадал: какое количество усилий, в них вложенных, происходило от желания произвести впечатление на отца?

Томас хотел снова увидеть родной город, хотя он был разрушен бомбежками. Он предпочел бы, намекнул он Кате, чтобы на сей раз дочь с ними не поехала; пусть отстаивает отцовские интересы из дома.

Эрика сказала, что мэр Любека предложил им с Катей остановиться в гостинице «Курхоф» в Травемюнде. Кроме того, в их распоряжении будет автомобиль. При упоминании о Травемюнде Томас улыбнулся. Туристический сезон еще не открыт, но в мае уже можно гулять по пляжу.

Он никак не мог вспомнить имени женщины, которая была компаньонкой его матери в те годы, но помнил расстроенное пианино и оркестр, игравший по вечерам. Тогда был какой-то другой воздух, и, просыпаясь каждое утро, он знал, что день будет тянуться бесконечно, без спешки и волнений, а еще в памяти осталась сырость комнат, холодные рассветы и море, плескавшееся в двух шагах от гостиницы.

– Кажется, Волшебник уснул, – заметила Эрика.

– Скажи им, что я согласен поселиться в Травемюнде, – сказал он.

На пути из Цюриха в Любек они делали остановки, чтобы он мог работать, но поезда, автомобили и гостиничные номера утомили его больше, чем он готов был признаться Кате.

Мэр был почти смущен тем, что разрушенные бомбами церкви и здания восстанавливаются так медленно. Пока Томас с Катей шагали по Менгштрассе, он видел, как на пустошах, где раньше стояли дома, прорастает трава. Внезапно он осознал, каким ужасом были эти бомбежки. И с кристальной ясностью вспомнил слова Клауса о бомбежках Любека. Будь Клаус жив, он пришел бы сюда вместе с ним и увидел, что город до сих пор лежит в руинах.

На церемонии Томас разглядывал толпу, словно искал тех, кто мог бы прийти сюда из прошлого: отца, бабушку, тетю, мать, Генриха, сестер, Виктора, Вильри Тимпе, Армина Мартенса и учителя математики герра Иммерталя.

В своей речи Томас говорил, что совершил полный круг, упоминал, как не понравился городу его первый роман, спрашивал, что сказали бы его школьные учителя. Наверняка удивились бы, как многого достиг этот недалекий мальчик. Томас видел, как слушатели отдаляются от него, а он отдалялся от них. Его мучила боль, он держался из последних сил. Раздались сдержанные аплодисменты, и Томас обнаружил, что с трудом стоит на ногах.

Позднее, в отеле в Травемюнде, он ощутил подавленность и разочарование. Он хотел почувствовать больше, чем почувствовал на самом деле. Никакого полного круга он не совершил, так, продолжал спотыкаться. Он был кривой деревяшкой, как говорили в школе. Каким дураком надо быть, чтобы решить, будто приз даст ему больше, чем сожаления о том, что он не остался дома, думая о Любеке в уюте Кильхберга!

Его отец был мертв. Не существовало способа сообщить ему, что его сын получил очередную награду. Томас радовался, что никто не спросил его, не хочет ли он посетить кладбище. Кто-то сказал ему, что бомбы повредили нутро Любека, разрушив могилу композитора Букстехуде, который сорок лет был органистом в Мариенкирхе.

Томас узнал, что впоследствии, подсчитывая ущерб, не обнаружили и следов могилы. Он несколько раз спросил, много ли могил было повреждено в старом городе, и ему ответили, что да, некоторые районы сгорели дотла.

На следующий день было воскресенье. Томас встал рано и, обнаружив, что автомобиль с водителем уже его ждут, оставил Кате записку, что хочет прогуляться по городу. Утро выдалось теплое, но Томас был рад, что на нем плотный пиджак, потому что собирался посетить раннюю службу и хотел быть одетым соответственно.

Когда он вошел в собор, орган уже играл. Церковь успели восстановить, или, возможно, она пострадала от бомбежек не так сильно, как Мариенкирхе. Он встал у края скамьи, и пожилая женщина подвинулась, уступая ему место с серьезной и любезной улыбкой, какой улыбались любекские женщины, сколько он себя помнил. Этой улыбке, подумал Томас, его мать так и не научилась. Она улыбалась слишком широко, чего любекские женщины не одобряли.

В программке он прочел, что исполнялась только музыка Букстехуде, как органная, так и хоровая. На мгновение он вспомнил магазинчик в Нью-Йорке, хозяин которого сетовал, что в продаже нет кантат, а только орган.

Пастор, лысый молодой человек в жестком воротнике, во время перерыва стоял на возвышении. В проповеди, к вящей радости присутствующих, он напомнил, что скоро все они станут прахом. Томас пожалел, что с ним нет Кати, с которой он мог бы обсудить, что воскресный завтрак был наверняка ближе сердцу паствы, чем перспектива стать пылью. Когда пастор закончил, молодая женщина в сопровождении небольшого струнного ансамбля запела арию из кантаты Букстехуде. Голос у нее был тонкий и поначалу дрожал, но мелодия уверенно вела за собой, и вскоре голос певицы заполнил церковь и эхом отразился от старинного сводчатого потолка.

Томас попросил шофера подождать, пока он выпьет горячий шоколад с марципановым пирожным в ближайшем кафе.

Странно, думал Томас, что он вспомнил Вильре Тимпе. Герра Иммерталя. А скольких он успел забыть. С самого Принстона он не прослушивал Букстехуде и даже не помнил, чтобы кто-нибудь при нем упоминал его имя.

Томасу повезло занять угловой столик в переполненном кафе, а еще его радовало, что никто в воскресной толпе его не узнавал. Он вспомнил историю, которую мать часто рассказывала им в детстве, хотя едва ли он слышал ее после переезда в Мюнхен. Это была история о дочери Букстехуде. Каждый год, когда к Букстехуде приходил молодой органист, и среди них сам Гендель, чтобы узнать секреты его мастерства, мастер обещал, что сделает его величайшим композитором в мире, если тот женится на его дочери Анне Маргарите.

Несмотря на то что его дочь была красива и благонравна, все отказывались – у всех дома были невесты, и органисты уходили ни с чем.

А когда наконец нашелся жених для дочери, который не питал к музыке никакого интереса, Букстехуде решил, что так и умрет, не передав никому секрета своего ремесла. Не мог же он знать, что один композитор из Арштадта, прослышав про секрет Букстехуде, решил своими ногами добраться до Любека.

Томас заплатил по счету и пошел к дому своей бабушки. Он видел сестер в ночных сорочках, ждущих окончания истории, видел Генриха, сидящего поодаль. Обычно мать вздыхала и говорила, что у нее дела и окончание истории она расскажет завтра, а они умоляли ее продолжить, и она, конечно же, соглашалась.

Молодого композитора звали Иоганн Себастьян Бах, и он шел и шел в Любек сквозь ветер и дождь. Иногда, когда по пути ему не попадался трактир, ночевал в стогу или в поле. Часто голодал. Еще чаще мерз. Но уверенно шел к своей цели. Если он доберется до Любека, там ему расскажут, как стать великим композитором.

Букстехуде успел впасть в отчаяние. Порой он думал, что его священное знание похоронят вместе с ним. В иные дни верил в самой глубине сердца, что кто-нибудь непременно придет, и он сразу же узнает этого человека, и поведет его в церковь, и радостно поделится с ним секретами своего мастерства.

– А как бы он узнал этого человека? – спрашивала Карла.

– Он заметил бы свет в его глазах или что-то особенное в его голосе, – отвечала мать.

– Но откуда он мог знать наверняка? – спрашивал Генрих.

– Не спеши! Он еще в пути и очень волнуется, – отвечала мать – С каждым днем его путь казался ему все длиннее. Он сказал человеку, на которого работал, что долго не задержится, но он и представить себе не мог, что Любек так далеко. Но Бах не свернул с пути. Шел и шел, спрашивая у встречных, далеко ли до Любека. Некоторые даже не слышали о таком городе и советовали ему вернуться. Но Бах их не послушался, и вскоре, когда он добрался до Люнебурга, ему сказали, что Любек совсем близко. Там тоже слышали про великого Букстехуде. Бедный Бах провел в дороге столько времени, что в конце пути выглядел настоящим бродягой. Он понимал, что Букстехуде не станет и разговаривать с человеком, одетым так неряшливо. Однако ему повезло. Одна добрая женщина из Люнебурга, прослышав о злоключениях Баха, предложила ему приличную одежду. Она увидела свет у него в глазах.

И вот наконец Бах добрался до Любека. Когда он спросил про Букстехуде, ему сказали, что он в Мариенкирхе, упражняется на органе. Стоило Баху вступить в церковь, как Букстехуде сразу почувствовал, что он больше не одинок. Он перестал играть, посмотрел вниз с галереи и увидел Баха, а за ним увидел свет, который Бах нес с собой всю дорогу до Любека, увидел сияние его духа. И сразу понял, что этому человеку он без колебаний доверит свой секрет.

– И в чем же он состоял? – спросил Томас.

– Если я скажу, обещаете лечь в постель?

– Обещаем!

– Его секрет звался красотой, – ответила мать. – Букстехуде велел ему не бояться красоты и впустить ее в свою музыку. А затем неделю за неделей показывал Баху, как этого достичь.

– А вернул Бах одежду той женщине? – спросил Томас.

– Конечно вернул. На пути домой. А потом сыграл для нее, и ей показалось, что музыка льется прямо из рая.

Томас заметил, что некоторые окна в старом фамильном доме, доме Будденброков, заколочены. Мэр обещал, что скоро дом восстановят полностью. Похоже, теперь Любек гордился им – домом, который дал жизнь книге. Стоя перед фасадом, Томас хотел спросить их – Генриха, Лулу, Карлу, Виктора, – помнят ли они ту давнюю историю про Букстехуде и Баха. Он и сам не вспоминал о ней много лет.

Возможно, были и другие истории, которые он не мог вспомнить, давно забытые истории, которые звучали для тех, кто некогда жил в доме, и тех, кто переместился за пределы времени, в область, чьи границы были еще неясны для него.

Напоследок Томас снова взглянул на дом и пошел к автомобилю, который отвезет его в Травемюнде, где его будет ждать Катя.