Текст книги "Волшебник"

– Я остался один, но для меня ничего не изменилось, – сказал Клаус. – При родителях я чувствовал себя так же свободно. Мой отец был на войне и ненавидит приказывать. Он ни разу меня не заставлял. Родители никогда не говорили мне, что делать.

– Я пытаюсь указывать детям, что им делать, но они меня не слушают, особенно старшие, – сказал Томас.

– Клаус и Эрика.

– Откуда вы знаете их имена?

– Родители видели их на сцене в Дюссельдорфе, в пьесе для четырех героев. Они мне рассказали. Но Клауса и Эрику знают все.

Клаус разглядывал абзац, написанный Томасом. Он водил пальцем по листу, а Томас стоял сзади. Когда Томас показал ему зачеркнутое слово, Клаус нетерпеливо оттолкнул его руку, чтобы увидеть самому.

Внезапно Томас ощутил костяшками пальцев жар его ладони. Он замер, позволяя Клаусу задержать руку дольше, чем требовалось.

Они молчали. Томас мог обернуться и обнять Клауса. Однако он сомневался, что его порыв будет правильно истолкован. Ему казалось, Клаус заходил к нему в комнату без всякой задней мысли. Он привык к компании взрослых, привык общаться с ними на равных. Но вряд ли юноша, который совсем недавно играл на пляже с Моникой и Элизабет, ожидал, что их отец, втрое его старше, заключит его в объятия.

Томас пытался придумать что-то, что разрядило бы внезапно сгустившуюся атмосферу, которую Клаус не мог не ощущать. Клаус опустил глаза. Затем вспыхнул и стал выглядеть гораздо моложе своих лет. Томас все бы отдал, лишь бы выпроводить его из комнаты. Вот-вот сюда войдут Катя с детьми или кто-нибудь из отельной прислуги. Даже если Клаус выйдет сейчас, он наверняка столкнется с Катей в коридоре.

– Вы не против того, чтобы я приехал к вам в Мюнхен? – спросил Клаус.

– Нет. Мои дочери ждут не дождутся вашего приезда.

– Я надеюсь, что не помешаю вашим занятиям. Моника говорит, рядом с вашим кабинетом все боятся слово сказать.

– Она преувеличивает, – сказал Томас.

– Я надеюсь, что прочту все ваши книги, – сказал Клаус. – Однако мне пора.

Он приложил палец к губам, словно намекая на некую тайну. Затем пересек комнату и тихо закрыл за собой дверь.

Когда осенью Клаус приехал к ним погостить, он старался никому не досаждать. Если занять гостя было некому, он просто сидел в гостиной, читая книгу. Если Моника была свободна, он проводил время с ней, а также с Элизабет. Вскоре на него обратил внимание Голо, и они часто увлеченно беседовали.

Клаус Манн сразу попал под обаяние юного Клауса, не стеснялся открыто с ним флиртовать, намекая, что они – одного поля ягоды. Томас заметил, что Клаус Хойзер старается его избегать.

Клаус приходил к Томасу после прогулки с Катей и дневного сна, и Томас рассказывал ему о том, что написал этим утром. Клаус всегда просил показать ему рукопись и зачарованно всматривался в исправления. Всякий раз, когда Томас показывал ему зачеркнутое слово, Клаус повторял жест, который впервые проделал в гостиничном номере. Ладонью он закрывал руку Томаса и медлил несколько мгновений, прежде чем убрать ее и всмотреться в страницу.

Вернулась Эрика, заявившая, что ей так хорошо дома, что она не станет жаловаться, даже если ей придется сопровождать Монику на прогулках и выслушивать о ее бедах и напастях.

– Нет у Моники никаких бед, – сказал ее брат Клаус. – И ни у кого в этом доме. Даже Голо и тот улыбается. Волшебник начал носить яркие галстуки. А все из-за того, что на острове в Северном море они повстречали маленького ангела из Дюссельдорфа, попросили упаковать и доставить к нашим дверям. Он живет на чердаке. Даже мама не устояла против его чар. Только Михаэль морщится, когда его видит.

– Что касается твоих чувств, то вряд ли мы сумеем их вообразить?

– Весьма точное описание, – согласился Клаус Манн.

Во время обеда Эрика игнорировала Клауса Хойзера, обсуждая театральные представления, которые ей довелось увидеть, и делясь планами создания антинацистского кабаре, которое станет собирать толпы.

– Но сначала я собираюсь объехать мир. Хочу увидеть все, прежде чем цивилизация рухнет.

– Эрика, – сказала ей мать, – ты пример для юношества. Давай закажем твой портрет и повесим в вестибюле.

– Портрет может написать отец Клауса Хойзера, – заметила Моника.

Клаус смущенно улыбнулся.

– Наш золотой мальчик! – воскликнула Эрика, обернувшись к гостю. – Я и не заметила! Посмотрите-ка на него!

– Да, я такой, – сказал Клаус и смело встретил взгляд Эрики, давая понять, что не намерен терпеть насмешек. Никогда еще, по мнению Томаса, он не был так прекрасен.

Однажды Клаус Хойзер спросил Томаса о его детстве. Он слушал его с таким вниманием, что Томас поделился с ним подробностями смерти отца. Рассказал о многолетней размолвке с братом. Когда Клаус спросил о его матери, Томас так разволновался, что не мог говорить. Он встал и подошел к книжному шкафу, спиной к Клаусу. Решится ли Клаус подойти ближе? Томас молчал, не желая начинать разговор. Он затаил дыхание, чтобы расслышать приближающиеся шаги.

Он услышал их, но затем Клаус остановился. Должно быть, спрашивает себя, что делать дальше. Если он кашлянет, что-то прошепчет или перенесет вес с ноги на ногу, он избавит Клауса от мучительных раздумий.

Позднее Томас спрашивал себя, не играл ли он Клаусом, как некогда его чувствами играл Пауль Эренберг? Томас был уверен, что юноша восхищается им как личностью и понятия не имеет, что пожилой писатель думает о нем днем и ночью. Клаусу было невдомек, что его взгляд, прикосновение мальчишеской руки и даже звук его голоса рождают в Томасе такую бурю чувств, какой он уже не чаял испытать.

Эрика предложила пригласить Клауса Прингсхайма на обед, чтобы насладиться присутствием сразу трех Клаусов. Поначалу все решили, что это шутка, пока за дело не взялись Моника и Элизабет, устроившие такой обед спустя несколько дней.

Когда пришел Клаус Прингсхайм, Катя велела ему сесть рядом. Эрика настояла на том, чтобы сидеть рядом с братом Клаусом. Моника и Элизабет посадили между собой Клауса Хойзера. Томас улыбался, видя, что, поскольку ни он, ни Голо, ни Михаэль не высказали никаких предпочтений, никто и не думал сражаться за место рядом с ними.

Когда подали блюда и разговор оживился, Томас почувствовал, что для него в нем нет места. Монику и Элизабет раздражало, как много внимания уделяли Клаусу Хойзеру старшие брат и сестра, которые постоянно его дразнили. Все это время Катя и Клаус Прингсхайм тихо беседовали, явно наслаждаясь обществом друг друга, Катя удивленно трясла головой в ответ на реплику Клауса. А когда разговор зашел о чем-то серьезном, Клаус Прингсхайм склонился к сестре.

Наблюдая за ними, Томас видел, как его фантазия обретает плоть. Клаус и Катя вернулись в декорации, которые он придумал для них в «Крови Вельзунгов»; они были близнецами, одержимыми друг другом, а он – надоедливым чужаком, ставшим волшебником. Тем, кто придавал значимость своей аморфной семье.

Томас поймал взгляд Клауса Хойзера и понял, что тоже изменился, превратившись в Густава фон Ашенбаха из «Смерти в Венеции», а Клаус стал мальчиком, в которого его герой пристально всматривался на пляже.

Томас мог только смотреть. Если бы сейчас он встал из-за стола, никто, кроме Клауса Хойзера, не заметил бы. Даже Голо с Михаэлем были поглощены разговором. Томас заметил, что Клаус Хойзер, делавший вид, что слушает Монику, постоянно поглядывал на него. Все были заняты друг другом, и Томас воспользовался ситуацией, устремив на юношу прямой взгляд. Клаус, обращавшийся то к Монике, то к Элизабет, то отвечавший на реплики Клауса Манна, время от времени смотрел на Томаса, молчаливо давая понять, что готов откликнуться по первому зову, а все, что происходит за столом, ничуть его не волнует.

Домашние знали, что Томаса нельзя беспокоить по утрам, однако это правило не действовало после обеда. Тем не менее никто не подходил к его кабинету, когда там был Клаус Хойзер.

В какой-то момент Томас вставал и отходил к книжным полкам. Он не снимал книжку с полки, не менял положения, просто ждал, когда Клаус приблизится.

Однажды, на второй неделе пребывания в доме Маннов, Клаус рассказал ему о разговоре с Катей.

– Это было странно, – начал юноша. – Началось все с ее слов, что я могу оставаться сколько захочу. Я не знал, что ответить, поэтому просто ее поблагодарил и уже собирался сказать, что дома меня ничего не держит, но она снова повторила, что мне здесь рады. Думаю, ваша жена весьма проницательная натура.

– Что вы имеете в виду?

– К концу разговора, сам не понимая, как так вышло, я согласился уехать в конце недели.

Томас сглотнул. Они молчали, пока Томас не подал голос:

– Вы не против, если я навещу вас в Дюссельдорфе?

– Нет.

Томас встал и отошел к полкам. Прежде чем он привел чувства в порядок и прислушался к дыханию Клауса, тот быстро пересек комнату, взял Томаса за руку, развернул лицом к себе и начал целовать.

Перед отъездом Клаус и Эрика устроили прощальный обед. Клаус сидел рядом с гостем. Томас наблюдал, как они строили планы встретиться в Дюссельдорфе. Оказалось, что Эрика тоже готова к ним присоединиться и втроем они могут съездить в Берлин. Заметив, что Моника и Элизабет приуныли, Клаус Хойзер обернулся к ним и до конца обеда разговаривал только с младшими сестрами.

Томас упомянул о Клаусе в дневнике, в деталях описав кульминацию их общения. Он не видел в этом никакой опасности. Опасность была не в том, чтобы записать, а в том, чтобы позволить воспоминанию развеяться без следа.

Спустя неделю после отъезда Клауса Хойзера, когда Томас с Катей шагали по желтым листьям вдоль берега реки, Катя заговорила об их госте.

– Мы живем тихо и размеренно, – сказала она. – Мне хотелось иметь шестерых детей, чтобы им не было скучно, но я часто спрашиваю себя, не слишком ли мы закрыты для внешнего мира? Юный Клаус наполнил радостью наши жизни, даже мою. Наши дети думают только о себе, за исключением Голо, возможно, мы такие же, но Клаус никого не обошел вниманием. Это редкий дар.

Томас боялся расслышать в ее голосе иронию, но ее не было.

– Что сказал о нем твой брат? – спросил он.

– О третьем Клаусе? Мой брат видел только меня, – ответила Катя.

– Моника влюбилась в Клауса Хойзера.

– Мы все в него влюбились. Нам повезло, что мы отправились на остров Зильт. Иначе мы никогда бы его не встретили.

Томас описал в дневнике не только то, что случилось между ним и Клаусом наяву. Каждый день он записывал свои фантазии; что значили для него приходы Клауса, как утром он просыпался с мыслью о том, что Клаус лежит в постели этажом выше. В некоем служебном кабинете люди в форме толкали друг друга под локти и посмеивались, читая о его чувствах к юноше, который был моложе его старших сыновей. Томас воображал, как они передают дневники своему начальству, среди которого непременно окажется тот, кто найдет им применение. Он воображал, как гуляет по улицам Лугано с Катей в неизменном строгом костюме, а люди столпились в дверях магазинов и показывают на них пальцами.

Когда они с Катей встретились с его адвокатом Хайнсом, который прибыл из Мюнхена в Швейцарию, они говорили только о возможности конфискации нацистами их дома. Было условлено, что Хайнс постарается этого не допустить, а еще заберет бумаги из его кабинета, включая письма и рукописи, чтобы хранить в своей конторе.

В конце разговора Томас решился заговорить о чемодане. Расспросив Голо о роли шофера в этой истории, Хайнс пообещал навести справки.

Неделю спустя раздался телефонный звонок. Это был Хайнс.

– Ваш чемодан у меня. Вот он передо мной. Что мне с ним делать?

– Как вы его достали?

– Это оказалось несложно. Некоторые вещи в Мюнхене не меняются. Чиновники всегда остаются чиновниками. Я просто пожаловался на задержку посылки, они тут же раскаялись и до сих пор не могут объяснить, почему посылку не доставили.

– Можете отправить ее мне прямо сейчас?

– Скоро вы ее получите, если только не решите оставить у меня вместе с другими бумагами.

– Нет. Это записи к роману, над которым я работаю.

В ожидании посылки Томас предвкушал, как снова прочтет страницы, посвященные Клаусу Хойзеру.

Ночью, оставшись в одиночестве в арендованном доме, он бросит эти страницы и, возможно, другие в огонь. Ему повезло, что дневники к нему вернулись. И теперь, в первый год своего изгнания, Томас спрашивал себя, будет ли ему и дальше сопутствовать удача?

Глава 9
Кюснахт, 1934 год

Ничто не подготовило Томаса к бегству с родины. Он не сумел прочесть знаки. Не понял Германии – а ведь он всегда считал, что Германия навеки впечатана в его сердце. Мысль о том, что стоит ему показаться в Мюнхене, и его выволокут из собственного дома и поместят туда, откуда ему не выйти, казалась безумной.

Каждое утро, читая газеты за завтраком, они находили описание нового преступления нацистов, ареста или конфискации имущества, бряцания оружием, нелепых требований, предъявляемых евреям, писателям, художникам и коммунистам, вздыхали или угрюмо замолкали. Иногда, прочтя свежую газету, Катя заявляла, что хуже быть уже не может, но ее немедленно опровергала Эрика, находившая что-нибудь еще более чудовищное.

Поначалу бедность его итальянского учителя английского языка произвела на Томаса такое глубокое впечатление, что на уроках ему было трудно сосредоточиться. Грамматика и постоянные повторения угнетали. Итальянец в очках, заметно раздражаясь, построчно разбирал вместе с ним дантовский «Ад», заставляя его записывать новые слова и заучивать их. Когда за столом Томас упомянул, что читает Данте по-английски, Эрика и Михаэль бросились его поправлять.

– Я получил Нобелевскую премию по литературе, – сказал Томас. – Я знаю, на каком языке писал Данте!

Катя решила к нему присоединиться, но, по мнению Томаса, вела себя скорее как учительница, а не как ученица. Она уже проштудировала учебник грамматики и требовала, чтобы они двигались по нему медленно и методично, начиная с настоящего времени. Каждое утро она протягивала Томасу листок с двадцатью новыми английскими словами с переводом на немецкий и требовала, чтобы к вечеру он их заучил. На уроках она спорила с учителем, часто раздражаясь и переходя на немецкий, на котором итальянец не говорил.

Спустя несколько месяцев Катя нашла молодого английского поэта, жившего неподалеку, и предложила ему попрактиковаться с ними в разговорном языке, без всякой грамматики, объявив, что она чувствует себя гораздо увереннее в прошедшем времени, а стало быть, беседовать они будут об истории.

– Вся история в прошедшем времени, – сказала Катя, – и это нам на руку. Он был. Это было. Она была. Они были. Там было. Там были.

Наслаждаясь мирной и спокойной жизнью, Томас не забывал, что рано или поздно ему придется публично осудить то, что происходит в Германии. Пока, впрочем, несмотря на давление, он не хотел подвергать опасности родителей Кати и не желал, чтобы в Германии его книги сняли с полок. К тому же там оставался его издатель Готфрид Берманн. Если книги Томаса пропадут из магазинов, Берманн лишится прибыли, а усилия, которые он вложил в то, чтобы они продолжали издаваться, пропадут впустую. Не слушая Катю и Эрику, Томас продолжал верить, что Гитлера скоро сместят собственные генералы или в Германии вспыхнет восстание. Каждое утро, открывая газеты, Томас надеялся найти подтверждение тому, что власть нацистов слабеет.

Когда срок действия их с Катей паспортов подошел к концу, он обратился к германским властям за новыми, но его обращение было отвергнуто, а в дальнейшем все его запросы игнорировались. Глупо было надеяться, что власти Швейцарии вмешаются и предложат гражданство ему и его семье. Страна, которая дала приют Томасу, была неприступной крепостью в той же степени, в какой и убежищем. Хорошо хоть Швейцария выдала ему временное разрешение на пребывание, с которым он мог путешествовать.

Швейцарские газеты уже без тени иронии именовали Гитлера фюрером. Томас начал терять надежду на крах режима. Он понимал, что нацисты были не чета поэтам времен Баварской республики. Они были уличными бойцами, которые захватили власть в государстве, не утратив влияния на улицах. Они умудрялись быть одновременно правительством и оппозицией. Нацисты вечно искали врагов, в том числе внутренних. Не боялись дурной славы – напротив, стремились, чтобы о самых чудовищных их деяниях узнало как можно больше людей, желали внушить страх всем, даже сторонникам.

Поначалу Томас был потрясен тем, что его вышвырнули из построенного им помпезного и величественного дома, казавшегося таким незыблемым, и думал только о том, как бы найти местечко потише и там осесть. Однако, когда пришли его швейцарские документы, он ощутил беспокойство. Теперь Лугано казался ему остановкой в пути, временным пристанищем. Вне стен своего мюнхенского дома он ощущал страх. Бывали дни, когда, вспомнив о какой-нибудь книге, он мог с точностью сказать, где именно в его кабинете ее искать. Невозможность снять книгу с полки наполняла его печалью, а порой ужасом. Впрочем, жить в Швейцарии, прислушиваться к забавному диалекту, пролистывать местные газеты было легко и приятно, эдакое безобидное приключение.

Решение перебраться на юг Франции могло показаться причудой. Однако, когда оно было принято, ни он, ни Катя не пытались искать оправданий. Их просто не было. Про себя Томас улыбался, понимая, что, с тех пор как они ощутили потребность в переменах, переезд был предрешен. Тем, кто спрашивал, Томас отвечал, что на юге Франции, где живут многие немецкие эмигранты, ему будет удобнее. Они переехали сначала в Бандоль, а затем, по примеру других литераторов, обосновались в Санари-сюр-Мер, где сняли большой дом.

В Лугано и Арозе у Томаса был доступ к немецким газетам. В Санари приходилось довольствоваться слухами, зато процветали раздоры и интриги. Большинство эмигрантов с самого утра собирались в кафе. Евреев заботила судьба оставшихся в Германии соплеменников, жизнь которых с каждым днем становилась опаснее. Социал-демократы терпеть не могли коммунистов, те отвечали им ненавистью. Бертольт Брехт слыл смутьяном, который перемещался между кафе, всюду неся раздор. Томаса удивило, что Эрнст Толлер тоже в Санари и что к его мнению прислушиваются. Другие приезжали и уезжали, включая Генриха, который обосновался в Ницце, где вел колонку по-французски в одной из местных газет, резко критикуя Гитлера и его режим.

Томасу не составило труда вернуться к привычной утренней рутине, но после обеда его неудержимо тянуло в центр, проверить, нет ли новых иностранных газет, выпить в кафе позднюю чашку кофе. Он чувствовал себя уверенно за еврейскими и социал-демократическими столиками, однако избегал коммунистов.

Однажды вечером, сидя за столиком в одиночестве, Томас заметил, что за ним наблюдает группа молодых людей, говоривших по-немецки. Когда один из них подошел и пригласил присоединиться к компании, Томас улыбнулся, встал и приветствовал каждого. Впрочем, он заметил, что его появление пришлось не по нраву парочке узколицых юношей. О чем бы те ни говорили до его прихода, сейчас они замолчали. Томасу показалось, что тот, кто его пригласил, хотел что-то сказать, но в последнюю минуту передумал.

– Вы поэт? – спросил Томас.

– Нет. Иногда набросаю пару строк, но после зачеркиваю. Я даже не храню черновиков.

– Тогда чем вы занимаетесь?

Томасу показалось, что в его тоне прозвучало осуждение.

– Жалею себя, – ответил молодой человек.

Один из юношей рассмеялся.

– Он не любит Германию, – сказал он, – но Францию ненавидит еще сильнее.

– Вы все еще владеете вашим большим домом в Мюнхене? – спросил один из узколицых.

– Думаю, его конфисковали, – ответил Томас.

– Во времена Баварской республики мне было поручено за вами следить.

Томас был потрясен.

– Не удивляйтесь. Мне тогда было шестнадцать, и я не вызывал подозрений. Я наблюдал за теми, кто входит и выходит, и передавал сведения.

– Почему?

– Потому что вы написали все эти книги, – ответил второй и ухмыльнулся.

– Вас могли застрелить, – продолжил первый юноша.

– Это создало бы мне репутацию, – заметил Томас.

– Вас спас Толлер.

– Я знаю.

– А теперь он еле сводит концы с концами, а вы с вашим семейством занимаете огромный дом. Но долго это не продлится.

– Когда придет Гитлер?

– Вы меня поняли, – ответил первый.

Томас поклялся избегать кафе, но не мог же он отклонять все приглашения от товарищей-эмигрантов. Впрочем, даже самые активные по-настоящему оживлялись только тогда, когда речь заходила об их собственных нуждах вроде потери собственности или проблем с визой. Глядя на них, Томас видел, что они уже проиграли, страдая от хворей, настоящих и мнимых, маясь в ожидании новостей или денег, а их пиджаки становились все обтрепаннее.

Томас решил от них отдалиться, заметив, что медленно, но верно становится таким же. Как и они, он жил новостями, и от газетного заголовка зависело, крепко ли он будет спать в эту ночь и какими будут его сны.

Все эмигранты так или иначе публично осудили режим. И только он молчал. Томас видел, что, науськиваемые Брехтом, они наблюдают за ним, который был среди них самым знаменитым. По вечерам прогуливаясь по эспланаде, они с Катей старались одеваться скромнее.

Однажды в конце эмигрантского обеда, на который он пришел один, потому что Катя хворала, Томас столкнулся лицом к лицу с Эрнстом Толлером.

Томаса всегда удивляло, как этот рыхлый юнец умудрился стать лидером революции, побывав президентом Баварской советской республики, пусть только в течение шести дней. Томас не понимал, что сподвигло Эрнста Толлера перевернуть Мюнхен вверх дном.

Когда Толлер нервно пожал ему руку и спросил, не выпить ли им кофе, Томас внезапно решил, что тот нуждается в деньгах. У него с собой были наличные, и Томас подумал, что мог бы предложить Толлеру деньги, пока они будут сидеть за столиком, и, возможно, оплатить его счет в отеле.

Однако, вместо того чтобы заговорить о деньгах, Толлер спросил, что Томас думает о стараниях Клауса объединить заграничную оппозицию.

– Он всем нам пример, – сказал Толлер.

Томас ответил, что давно не имеет вестей от сына.

– Он выдающийся человек, – продолжал Толлер. – Трудится без устали. Возможно, по-настоящему его оценят только в будущем.

Подобные похвалы обычно адресовались Генриху, но впервые Томас слышал такое о Клаусе.

– Есть причина, по которой я хотел побеседовать с вами наедине, – сказал Толлер.

Теперь он выглядел еще более нервным, и Томас подумал, что, вероятно, сумма, о которой он собирался просить, будет немаленькой.

– Нацисты арестовали Эриха Мюзама. Сразу после пожара Рейхстага. Мне известно, что его пытали. Он не похож на остальных. Как вы знаете, Мюзам драматург и поэт, но также анархист старой закалки. В тюрьме ему придется несладко.

Томас помнил, что Мюзам был вторым из этих странных лидеров революции.

– Хотите сказать, он не пойдет на сотрудничество?

– Нет, не пойдет.

Принесли кофе, они помолчали.

– Он всегда тепло о вас отзывался, – сказал наконец Толлер. – Вы не могли бы ему помочь?

– Как?

– Вы один из самых влиятельных немцев.

– Те времена прошли.

– Но у вас остались друзья и сторонники?

– Среди нацистов?

– Среди тех, кто имеет влияние.

– Разве я находился бы здесь, будь это правдой?

– Я обратился к вам, потому что я в отчаянии. Я думаю о нем ночи напролет. Неужели нет никого, с кем вы могли вы связаться?

– У меня нет друзей среди нацистов.

Толлер печально кивнул:

– Значит, он обречен. Я не знаю, как еще ему помочь.

По пути домой Томас размышлял: неужели эмигранты и впрямь считают, что он обладает достаточным влиянием, чтобы добиться освобождения заключенного из тюрьмы? Толлер не случайно обратился к нему. Прежде он многое передумал. Единственным знакомым ему нацистом был Эрнст Бертрам, и Томас представлял, как тот удивится, получив от Томаса письмо с просьбой использовать свое влияние, чтобы освободить из тюрьмы анархиста, который принимал активное участие в революции.

Он действительно не мог ничем помочь, но чувство бессилия заставляло его испытывать неловкость. В кабинете Томасу внезапно пришло в голову, что он способен привлечь к делу Мюзама внимание международной общественности, даже американцев, однако это может сильно навредить ему самому. Лучше не вмешиваться. Когда пришло время отправляться в постель, Томас в этом не сомневался. Впрочем, он не поручился бы, что его мотивы чисты и что можно объяснить его решение остаться в стороне более вескими причинами, чем нежеланием навредить самому себе.

Все больше немецких писателей, художников и их семей покидали Германию, приехала и новая подруга Генриха Нелли Крёгер. Несколько лет назад Генрих с Мими разошлись. Мими и Гоши жили в Праге. Генрих часто писал Томасу, что винит в расставании себя и беспокоится об их судьбе. Он не мог позволить себе пригласить их в Ниццу, поскольку едва сводил концы с концами, а с приездом Нелли его финансовое положение только ухудшилось.

Генрих также прислал Томасу вырезки из французских газет с подчеркнутыми абзацами. Томас с Катей собирались ответить такой же любезностью, но забыли об этом. Томас решил, что должен писать брату каждую субботу, даже если писать было особенно не о чем. Несмотря на то что Генриха больше волновала политика, он мог делиться с братом впечатлениями о прочитанных романах и стихах.

Генрих приехал к ним погостить, и его удивило количество эмигрантов, облюбовавших Санари-сюр-Мер. Обычно он вставал рано и отправлялся в центр города купить газет и заглянуть в кафе. К тому времени, как Томас с Катей спускались к завтраку, Генрих успевал узнать все свежие новости. Томас полагал, что большинство немцев в Санари, включая Брехта, Вальтера Беньямина и Стефана Цвейга, перемывают кости врагам в компании единомышленников, однако Генрих утверждал, что они обсуждают политику и искусство.

– Не важно, кто находится у власти в Германии, – сказал Томас, – эти люди всегда будут чувствовать себя обделенными.

– Тебе следовало бы проводить с ними больше времени, – сказал Генрих. – Они видят то, что скрыто за войной, и даже то, что скрыто за миром. Они собираются, чтобы обсуждать идеи. Когда-нибудь из этих бесед выйдут серьезные книги.

– Они хотят создать новый мир, – возразил Томас. – А я предпочитаю старый. Поэтому я вряд ли им пригожусь.

Генрих подлил себе кофе и откинулся на спинку кресла.

Вечером, выходя вместе с Генрихом на эспланаду, а затем оставляя его в каком-нибудь кафе, Томас и Катя с облегчением возвращались домой одни.

Томас слушал, улыбался, оплачивал счета в ресторанах. Он также расспрашивал брата о Мими, Гоши и Нелли Крёгер.

Было условлено, что Генрих и Нелли, когда она приедет, нанесут Томасу с Катей визит. По случаю знакомства планировалось устроить торжественный обед.

В вестибюле отеля, куда они заехали, чтобы забрать гостей, Томас увидел рядом с братом молодую блондинку. Поначалу он даже решил, что это кто-то из отельной прислуги. Томас заметил, как насупилась Катя, когда Нелли вскочила, хлопнула в ладоши и испустила радостный вопль, так что остальные постояльцы принялись оглядываться.

– О, настоящий большой обед с пузыриками, а затем вино, суп и омар. Или это будет утка? Интересно, у них есть утка, утеночек мой?

И она потрепала Генриха за ухом.

– Для тебя у них есть все, – отвечал тот.

Когда они подходили к ресторану, Нелли обратилась к Кате:

– Когда жарко, я мерзну, а когда холодно, мне жарко. Не знаю, в чем причина! Надеюсь, долгое путешествие не охладило мой пыл. Говорят, стук колес сильно разогревает.

Катя холодно смотрела перед собой.

За столом, когда Генрих решил поделиться с Томасом тем, что прочел в вечерней газете, Нелли его перебила:

– Никакой политики, никаких книг.

– А о чем вы предпочитаете беседовать? – спросил Томас. – Выбирайте тему, вы гостья.

– О еде и любви! О чем еще? Возможно, о деньгах, возможно, о том, будут ли у нас, дам, к зиме новые шубки. И шляпки с мехом, и шелковые чулки!

За длинным столом сидела компания степенных французов средних лет. Они о чем-то тихо переговаривались и весьма удивились, когда Нелли, заказавшая в конце обеда коньяк, объявила, что не уйдет, пока ей не позволят выпить за Францию и все французское.

Поскольку сказано это было по-немецки, никого за длинным столом ее предложение не вдохновило.

Нелли настаивала даже после того, как Генрих попытался ее урезонить, а на лицах официантов отразилось беспокойство.

– За Францию, – промолвила Нелли. – Я пью за Францию. Вы не хотите выпить за Францию?

Наконец она уселась и обратилась к Генриху:

– Дорогой, я хочу кутить всю ночь. Начнем в каком-нибудь шикарном баре, закончим в портовой забегаловке.

– Как же мне тебя не хватало, – заметил Генрих.

– Катя, вы знаете тут лучшие места для ночного кутежа? – спросила Нелли.

– Я ни разу в жизни не кутила, – ответила Катя.

– О, тогда вы непременно должны пойти с нами! А Бисмарка оставьте дома. Пусть лучше сочинит еще книжку.

Чем больше эмигрантов прибывало в Санари, тем большее раздражение они вызывали у местных. Томасу не нравилось, когда на улицах в нем узнавали немца, да и Катю не радовало, когда в магазинах, поняв, что она немка, на нее смотрели косо. Элизабет и Михаэль, шестнадцати и пятнадцати лет, ходили в школу, но из-за незнания языка ощущали себя изгоями.

Томас решил, что они должны вернуться в Швейцарию, где Элизабет и Михаэль пойдут в немецкую школу. Они надеялись, что Моника, которая чахла в Санари, в Швейцарии найдет себе полезное занятие.

По возвращении Катя принялась в дополнение к итальянцу искать еще одного учителя английского языка.

– Да, про Данте я знаю, – сказала она Томасу, – земную жизнь до половины, в сумрачном лесу и так далее, но это не поможет мне купить морковь в бакалейной лавке или сказать водопроводчику, что течет труба. Мы должны учить простой и незамысловатый американский английский.

Когда первый выпуск «Ди Замлун» – литературного журнала, который издавал Клаус, – прибыл из Амстердама, Томас нашел в списке будущих авторов свое имя. Он не давал на это согласия, но не видел препятствий, почему бы иногда ему не писать для журнала. Однако никто не сообщил ему – и меньше всех этим озаботился Клаус, – что журнал исповедует непримиримую политическую позицию. И Генрих в своей статье, и Клаус в передовице яростно обрушивались на нацистский режим, а Клаус писал, что, хотя издание не является политическим, его позиция совершенно недвусмысленна.

С той лекции в 1930 году в Берлине Томас старался не раздражать власть. В первые годы эмиграции во Франции и Швейцарии он избегал давать интервью. Его сдержанность, как сообщил ему издатель Берманн, не осталась незамеченной в Берлине. Это не помешало нацистам конфисковать его собственность и отказать ему и его семье в выдаче новых паспортов, но его книги продолжали продаваться.