Текст книги "Волшебник"

За столом Томас заметил, что лямка соскочила с плеча Нелли, открыв часть бюстгальтера. Дерзкий тон Альмы заставлял Томаса вспоминать о Германии, которую он потерял, но и вызывающее поведение Нелли не оставляло его равнодушным. Если Альма напоминала ему молодых богемских женщин из мюнхенских кафе, Нелли перенесла через Атлантику повадки барменш и продавщиц, развязность которых граничила с презрением, – уж они-то знали себе цену.

Он впитывал акценты обеих женщин, словно лакомился блюдами из детства.

– Я тоскую по калифорнийскому солнцу, – сказала Нелли. – А вы? Лос-Анджелес кишит автомобилями, а я обожаю автомобили. Люди восхищаются Америкой. Они не жили в Принстоне, вот что я вам скажу! На прошлой неделе мне захотелось выпить. Не просто выпить, а пропустить рюмку в баре. И я пошла вдоль дороги. И что же? Ни единого бара в окрестностях! Я спросила прохожего, и он заявил мне, что в Принстоне вообще нет баров. Вы можете такое представить?

– Вы в одиночку ходили по улицам в поисках бара? – спросила Альма.

– Да.

– У нас в Вене было особое название для таких женщин.

Нелли встала и медленно вышла из столовой, оставив блюдо недоеденным.

– Из всех композиторов новой венской школы, – продолжила Альма, обращаясь исключительно к Томасу, – самый талантливый и оригинальный – это Веберн. Впрочем, поскольку он не еврей, ему достается меньше всех внимания.

– Но он не пишет опер, – сказал Голо.

– Потому что никто его об этом не просит. Почему бы не попросить? Только потому, что он не еврей!

Катя положила руки на стол и шумно вздохнула. Генрих и Верфель выглядели смущенными.

– Моя жена, когда выпьет, – сказал Верфель, – любит порассуждать о еврейской расе. Я надеялся, она оставит эту привычку за океаном.

Из соседней комнаты раздался треск. Игла проигрывателя опустилась на металлическую поверхность, а поскольку проигрыватель был включен на полную мощность, звук был невыносимый. Затем стало слышно, как небрежно поставленная игла царапает пластинку, и внезапно джазовая мелодия заполнила дом.

Катя крикнула:

– Выключите!

Нелли вернулась в гостиную с бокалом в руке.

– Я решила поддать жару, – сказала она.

Пошатываясь, она зашла за стул Генриха и обвила руки вокруг его шеи.

– Я люблю моего Генриха, – сказала она.

Катя вышла в соседнюю комнату и выключила проигрыватель.

– Думаю, моей жене пора в постель, – сказал Генрих.

Он с трудом встал, словно преодолевал боль, взял из руки Нелли бокал и поставил на стол. Затем поймал ее руку и поцеловал Нелли в щеку, после чего они удалились, не пожелав никому спокойной ночи.

Их шаги какое-то время еще были слышны на лестнице.

– Так вот, я сказала, – продолжила Альма, словно ее перебили, – что никогда не испытывала теплых чувств к Шуману. Я не люблю его симфонии. Не люблю фортепианную музыку. Мне не нравятся его квартеты. И больше всего я не люблю его песни. Вы всегда можете оценить композитора по его песням. Песни моего мужа были восхитительны, как и у Шуберта. А еще мне нравятся некоторые французские песни. И некоторые английские. А есть еще русские. Но только не Шуман.

– Моим родителям нравился цикл «Любовь поэта», – сказала Катя. – Он часто звучал в нашем доме. Я была бы не прочь послушать его снова.

Голо начал декламировать:

Из слез моих выросло много Душистых и нежных цветов. И вздохи мои перелились В полуночный хор соловьев[9]9
  Перевод Л. Мея.


[Закрыть].

– Ах, Гейне, – сказала Альма, – превосходный поэт, и Шуман мудро поступил, что использовал его стихи. Но вздыхай не вздыхай, для меня это не звучит. Если в Лос-Анджелесе, как я предполагаю, не исполняют Шумана, я буду счастлива.

Никто не упомянул о неудачной попытке Нелли включить проигрыватель. Альма и Верфель отбыли на такси, которое заказал Томас. Они взяли с Маннов обещание подумать о том, чтобы поселиться неподалеку от них в Калифорнии.

– Только никакого Шумана! – прокричала Альма. – Никакого Шумана.

Садясь в автомобиль, она затянула одну из шумановских песен.

Голо уже хотел удалиться к себе, но Катя попросила его и Томаса пройти в столовую, где они закрыли за собой дверь, чтобы их не услышали.

– У меня для нее есть три слова, – сказала Катя. – Какой будет позор для этого дома, если просочатся новости о том, что миссис Генрих Манн шляется по улицам Принстона в поисках бара. Она проститутка, она неряха, она официантка. А еще это представление, которое она устроила сегодня перед Альмой Малер! Не знаю, что Альма о нас подумает.

– Альма сама хороша, – заметил Голо.

– Она всегда смотрела на жизнь широко, – сказала Катя. – И многое повидала на своем веку.

– Потеряв двух мужей? – спросил Голо.

– Насколько я знаю, она была предана Малеру всей душой, – сказал Томас.

– Теперь Альма не скоро согласится нас навестить, – сказала Катя. – Мы так хотели их заполучить! Ты же знаешь, Голо, в Принстоне такая скука!

На следующее утро, когда Томас сидел в кабинете, вошла Катя и закрыла за собой дверь. Она выглядела встревоженной. Катя только что вернулась со станции, куда подвозила Генриха и Нелли, чтобы те могли купить себе в Нью-Йорке одежду.

– Нет, это не Нелли, я хочу поговорить про Голо. Сейчас мы с ним пили чай, и он сказал кое-что, что тебе следует знать. Я попросила его подождать в гостиной.

Когда его родители вошли в комнату, Голо не поднял глаз от книги, хотя Томас был уверен, что он их слышит.

– Я не хотел драматизировать, – сказал Голо. – Моя мать спросила, что я думаю о вчерашнем вечере, и мне пришлось ответить.

Томасу показалось, что Голо говорит как человек значительно старше своего возраста или как священник. Он сидел в кресле скрестив ноги и мрачно смотрел на них обоих.

– Мы не стали вам рассказывать, как бежали из Франции, потому что хотели поскорее об этом забыть, – сказал Голо. – Но кое-что вы должны знать. Когда мы встретили Альму и Верфеля, у нее было двадцать три чемодана. Двадцать три! Она, Верфель и чемоданы были в Лурде, и единственное, что ее заботило, – это судьба ее багажа. Когда Вариан Фрай сказал ей, что, возможно, нам придется тайно перебираться через Пиренеи, она спросила, кто понесет ее чемоданы.

Он замолчал и посмотрел перед собой, прежде чем продолжить.

– В портфеле, который она не выпускала из рук, когда мы сошли на берег, у фрау Малер лежала партитура Третьей симфонии Брукнера и локон волос Бетховена, который подарили ее мужу. Не знаю, что она была намерена делать с локоном, но я посвящен в ее планы относительно Брукнера. Она хотела продать партитуру Гитлеру. А Гитлер был не против ее купить. Гитлер – тот самый, Адольф. Они даже сговорились о цене. Но в германском посольстве в Париже не оказалось такого количества наличности. Однако она не оставила надежды продать партитуру Гитлеру, который, очевидно, по-прежнему желает ее купить.

– Можно ли ей верить? – спросил Томас.

– Сам спроси. И она покажет тебе переписку, – ответил Голо. – Чувство стыда ей неведомо. Она не испытывала его во время нашего путешествия из Франции в Испанию, которое оказалось гораздо тяжелее, чем мы ожидали. Наши проводники нервничали. Я все время сомневался, не ведут ли они нас кружным путем, чтобы сдать фашистам. Мы все были одеты не для походов в горы, но Альма вырядилась словно на бал. Ее белое платье, как флаг о капитуляции, просматривалось на мили вокруг. Стоило нам выйти, и она заныла, что хочет вернуться обратно. Она постоянно обзывала Верфеля. Ругательства, которыми она осыпала евреев, достойны австриячки.

Голо замолчал. На мгновение Томасу показалось, что он борется со слезами, но Голо продолжил как ни в чем не бывало.

– Это ужасно, что говорила вчера за столом эта женщина, – сказал Голо. – Во время путешествия через Пиренеи не было никого добрее и заботливее Нелли. Она по-настоящему любит Генриха и каждую минуту доказывает ему свою любовь. Иногда она даже помогала мне его поддерживать, когда он был слишком слаб, чтобы передвигаться самому. Она была к нему так нежна. На привалах всегда старалась его приободрить. Нелли – самая обходительная, самая заботливая из всех, кого я знаю. Во время плавания, когда дядя лежал в каюте и рисовал женщин, Нелли призналась мне, что он оставил ее в Берлине, когда перебрался во Францию. Она должна была забрать деньги с его банковских счетов и уладить его дела, и это вовлекло ее в ужасные неприятности. Однажды Нелли даже арестовали, но ей удалось бежать. А Альму волновал только ее багаж. Вариан Фрай пересек границу с несколькими чемоданами, которые она потом отправила в Нью-Йорк из Барселоны. Вариан был с ней безгранично терпелив, как и со всеми нами, пока спасал наши шкуры. В будущем мир должен узнать о том, что он совершил, о его смелости. Теперь, в этом доме, я настаиваю, чтобы поведение Нелли и ее доброе сердце были оценены по достоинству. Я не желаю, чтобы ее обзывали проституткой, неряхой или другими бранными словами. Она хорошая женщина. Я хочу, чтобы об этом знали все. Да, она работала официанткой в баре, но я надеюсь, что теперь, когда мы в изгнании, мы не станем демонстрировать снобизм, который так искалечил нашу жизнь в Мюнхене.

Томас решил предоставить отвечать Кате, однако она молчала, и ему пришлось отдуваться самому.

– Я уверен, Нелли достойна всяческого уважения. И она член нашей семьи, – сказал он.

– А поскольку мы прояснили этот вопрос, – сказал Голо, – я настаиваю, чтобы к ней относились с уважением.

Томасу хотелось спросить сына, под чьей крышей он живет? Благодаря кому пребывает в безопасности? Кто снабжает его книгами из университетской библиотеки? Но больше всего ему хотелось знать, что значит «искалечил»?

Вместо этого он бросил на сына холодный взгляд и выдавил улыбку. После этого отвел Катю в свой кабинет. Они закрыли дверь и некоторое время сидели молча. Затем Катя вышла, оставив Томаса трудиться над книгой.

Глава 13
Пасифик-Палисейдс, 1941 год

Моника переехала из Англии в Принстон. Томас с Катей не знали, как ее утешить. Томас увидел сломанную, потрясенную, страдающую женщину. Он подошел к дочери, обнял и приготовился сказать, какое невообразимое испытание ей выпало и какую трагедию она пережила, но неожиданно Моника выпалила:

– Дом слишком велик. Это у нас семейное. Мне хотелось бы жить в доме поменьше, как все остальные. Мама, мы не можем завести дом поменьше?

– Всему свое время, дитя мое, – ответила Катя. – Всему свое время.

– Тут и слуги имеются? – спросила Моника. – Мир воюет, а у Маннов слуги.

Катя не ответила.

– Как же я мечтала о кухне. О холодильнике, забитом едой.

– Еды там много, – сказала Катя.

– Ты устала? – спросил Томас. Какая жалость, что с ними нет Элизабет или Михаэля с Грет. Как это похоже на Михаэля – когда он нужен, его никогда нет на месте.

В дверях возник Голо, но его сестра отшатнулась.

– Не подходи ко мне! И не смей ко мне прикасаться, – заявила Моника. – Папа уже это сделал. Словно тебя обнимает дохлая рыба. Мне потребуются годы, чтобы восстановиться.

– Неужели это хуже немецкой торпеды? – спросил Голо.

– Гораздо хуже! – ответила Моника и взвизгнула от хохота. – Спасите! Помогите! Пошлите за пожарными. Мама, в Америке есть пожарные бригады?

– Есть, – спокойно ответила Катя.

Томас решил оставить голые ветки и скудный солнечный свет Принстона, и перспектива переезда, возможно последнего в жизни, его возбуждала.

За объявлением о намерениях последовали немногочисленные приглашения на обеды и ланчи. Отказ принять местное гостеприимство коллеги восприняли как предательство, и он – воплощение их неравнодушия к судьбам Германии – уже не был нарасхват в местных гостиных. Катя призналась, что с таким же отношением она столкнулась, общаясь с женами его коллег.

Томаса вдохновляла идея жить среди дикой американской природы. Когда они с Катей бывали в Лос-Анджелесе, их приятно удивила дешевизна жилья на берегу океана, богатство растительности и благотворный климат.

Все вокруг отзывались о Лос-Анджелесе с одобрением. Генрих с Нелли без труда сняли дом и арендовали автомобиль. «Уорнер бразерс» не выказывала интереса к его идеям, но Генрих писал, что порой ему кажется, будто он попал в рай.

– В том, что там осело так много немцев, есть и преимущества, и недостатки, – заметила Катя, – но я сумею разобраться с наиболее назойливыми экземплярами.

– Да все они одинаковые, – сказал Томас.

– Уж не хуже наших мюнхенских соседей!

Томас удивился, получив короткую записку от Юджина Мейера, который просил встретиться с ним в клубе «Никербокер» в Нью-Йорке, предварительно согласовав время встречи с его секретарем. Когда Томас с Катей бывали в гостях у Мейеров, Юджин оставался в тени жены. С Томасом они обсуждали только неудобное расписание поездов между Нью-Йорком и Принстоном, а также между Вашингтоном и Нью-Йорком. И даже по этому банальному вопросу сказать Юджину было особенно нечего.

В условленное время Томас прибыл в клуб, и его провели в большое светлое помещение, уставленное диванами и креслами. Поначалу он решил, что в комнате пусто, но вскоре заметил Юджина, скромно сидевшего в уголке. Юджин встал и тихо сказал:

– Наверное, мне следовало навестить вас в Принстоне. Но я решил, что там мы будет слишком на виду.

Томас кивнул, воздержавшись от замечания, что, в отличие от него, Юджина в Принстоне никто бы и не заметил.

– Меня просили с вами переговорить, – начал Юджин и замолчал в ожидании его реакции.

– Кто? – спросил Томас.

– Не могу сказать.

Томасу захотелось, чтобы здесь была Агнес Мейер, которая убедила бы мужа не быть таким скрытным.

– Вам придется принять на веру, что я представляю весьма влиятельных людей, – добавил Мейер.

Они молча сидели, пока официант расставлял чашки.

– Эти люди хотят довести до вас, что в конечном итоге Соединенные Штаты намерены вступить в войну. Однако общественное мнение и конгресс против. Самые голосистые заявляют, что Америка должна держаться подальше от войны. Поэтому не стоит излишне возбуждать общество и раздражать конгресс. План закрытия границ для беженцев – это не спонтанное решение, а часть стратегии. А стратегия состоит в том, чтобы вступить в войну в правильное время и перетянуть общество, которое не одобряет наплыва беженцев, на свою сторону. Мы ожидаем, что Соединенные Штаты будут спровоцированы. Это может не сработать, но план таков. И меньше всего нам нужны как протесты против политики в отношении беженцев, так и горячие призывы к войне.

Томас видел, что Юджин излагает свои мысли прямо, без смущения и экивоков. Интересно, диктует ли он передовицы «Нью-Йорк таймс» тем же монотонным голосом?

– Вы хотите, чтобы до поры до времени я молчал? – спросил Томас.

– Они хотят, чтобы вы стали частью стратегии.

– Почему я должен так поступать?

– С вами считаются. Вы выступаете на публике, даете интервью, люди к вам прислушиваются. Я не присутствовал на ваших выступлениях, но моя жена утверждает, что вы высказываетесь совершенно определенно по двум вопросам. Первое: мы должны победить Гитлера. Второе: демократия в Германии должна быть восстановлена. Вы имеете влияние на американскую аудиторию. Поэтому мы хотим, чтобы вы знали, какова наша стратегия.

– Спасибо, что предупредили.

– Вы могли бы стать главой правительства новой Германии. Но не мое дело сообщать вам об этом.

– Я всего лишь бедный писатель.

– Это не так. Вы стали публичной фигурой. И вам не следует об этом забывать. Вы, как никто другой, представляете будущее. Вы не чета Брехту или вашему брату. Согласитесь, трудно представить в этом качестве вашего сына.

Томас улыбнулся:

– Вы правы.

– Вы не должны молчать, просто держите в уме общую линию. Никто не заставляет вас вмешиваться в политику или призывать Америку вступить в войну. Все, о чем мы просим, – не забывать, что существует стратегия.

– Это пожелание исходит от президента?

– Мистеру Рузвельту хотелось бы, чтобы вы с женой нанесли ему повторный визит. Детали сейчас утрясаются. Он будет проинформирован, что вы в курсе, поэтому не станет повторять того, что сказал я. Кстати, все просьбы, которые вы передали через мою жену, были рассмотрены и по возможности удовлетворены.

– Немецкие эмигранты, включая моего брата, испытывают трудности в Голливуде. Говорят, что их контракты не будут продлены. Можно ли как-то на это повлиять?

– Мы и Вашингтон-то контролируем с трудом. У нас нет такого влияния в Голливуде.

– Совсем никакого?

– Есть небольшое. Моя жена устроила вашему брату контракт с «Уорнер бразерс», это было ново и патриотично, но она не может требовать его продления. В тот раз ей пришлось употребить все свое влияние. Второй раз этот трюк не пройдет. Это бизнес.

– Нельзя ли хотя бы намекнуть? Возможно…

– Нельзя. Я этого делать не стану.

Впервые с начала разговора Томас видел жесткость Юджина Мейера, которую до сей поры тот скрывал. Смотреть на то, как осторожность и деликатность на лице магната уступают место властной гримасе, было почти наслаждением. Возможно, вместо того, чтобы упоминать «Уорнер бразерс», ему следовало попросить за Мими с Гоши? Но было поздно.

Они встали, Юджин Мейер придвинулся к нему ближе.

– Бланш Кнопф недавно была в Вашингтоне, и мы пригласили ее на ужин. Она сказала, ваши книги хорошо продаются и приносят приличный доход. А еще планируется весьма доходное турне. Ваши успехи нас радуют.

Томас не ответил.

Расставшись с Юджином, Томас еще больше уверился в том, что переезд в Калифорнию необходим. Если власть сосредоточена в Вашингтоне, то чем дальше от нее и сопряженных с ней махинаций и недомолвок он будет держаться, тем лучше для него и его семьи.

Не сказав ничего напрямую, Юджин Мейер дал ему понять, что за ним следят, его речи слушают, а интервью изучают. Из того, что Томас знал о Рузвельте, тот ему скорее нравился, но теперь, после того как президент попросил Юджина Мейера переговорить с ним, не упоминая его имени, Рузвельт нравился ему гораздо меньше.

Идея стать главой правительства годилась только для того, чтобы рассказать о ней Эрике; возможно, в глазах некоторых ее старый отец не всегда витает в облаках и кое на что еще сгодится. При мысли о том, какие еще идеи гнездятся в умах тех, кто всерьез полагал его кандидатуру подходящей для поста главы государства, Томас улыбнулся; этим людям явно не хватало мозгов.

Томаса потрясло, с какой живостью взялись за дело грузчики, как аккуратно обращались с каждым предметом и какую разумную систему предложили для переноски его книг, чтобы на новом месте их не пришлось перекладывать заново. Когда они выносили письменный стол, Томас не удержался и сказал грузчикам, что этот стол прибыл с ним из Мюнхена. Когда они оборачивали канделябр, хотел добавить, что он из самого Любека. Однако грузчикам было недосуг слушать истории. Мебель следовало перевезти через всю Америку. Спустя несколько часов дом опустел, словно Манны никогда в нем не жили.

Обосновавшись в Лос-Анджелесе, Томас с Катей согласились осмотреть участок, который продавался в Пасифик-Палисейдс неподалеку от Санта-Моники. Пока они снимали дом, но решили построить собственный. Архитектором они взяли Джулиуса Дэвидсона – им понравилось, как он перестроил дом в Бель-Эйр, но более всего их привлекала его холодноватая манера профессионала. Слушая их, он отводил глаза, словно обдумывая их идеи, а перед тем как ответить, задумчиво смотрел вдаль.

– У нашего архитектора таинственная внутренняя жизнь, – сказала Катя, – и это только к лучшему.

Томас с Катей вместе с Дэвидсоном обходили фундамент, воображая дом, который скоро вырастет на этом месте. Томас мечтал о кабинете, где будут стоять его стол и его книжные шкафы.

От Томаса не ускользнуло, как хорошо одет Дэвидсон, и ему захотелось шепнуть Кате, чтобы она уточнила потом, где он покупает костюмы. Вместо этого он напомнил архитектору, что в его кабинете не должно быть окон в пол.

– Мне нравится полумрак, – сказал он. – Я не люблю выглядывать в окна.

Он изобразил, как сидит и пишет за письменным столом.

– Не забудьте также о встроенном проигрывателе, о котором вы мне рассказывали, – продолжил Томас. – В самую невыносимую жару я буду включать на полную мощность печальную камерную музыку и призывать зиму.

Хотя они общались с ним по-немецки, выглядел Дэвидсон настоящим американцем. Даже в его манере обходить стройплощадку не было ничего от немецкой аккуратности и настороженности. Он держался так, словно вырос в прерии. В Америке он успел стать своим. Дэвидсон знал все о городской планировке и тех, кто за нее отвечал, словно Лос-Анджелес был большой деревней. Легко обсуждал денежные вопросы, что было несвойственно немцам.

Возможно, кто-нибудь из его детей тоже сумеет проникнуться американским образом мысли? Однако, судя по всему, его дети продолжали упрямо цепляться за тевтонский дух и тевтонские добродетели, если таковые еще существовали.

– Он казался мне таким маленьким, пока я не обошла его своими ногами, – сказала Катя. – А теперь я вижу, что он большой.

– Это будет современный дом, – сказал Дэвидсон. – Удобный и светлый. Достаточно вместительный для большой семьи.

Они обходили стройплощадку, откуда открывался вид на горы и остров Санта-Каталина, когда Томас заметил с краю маленькое голое деревце, с верхней ветки которого свисал темный гнилой плод. Он спросил архитектора, что это за дерево.

– Это гранат. Сверху плод, который выклевали птицы. В конце весны колибри помогут дереву зацвести, и в начале зимы у вас будут свои гранаты.

Томас отошел от Дэвидсона и Кати, сделав вид, что хочет осмотреть задний двор. В Любек гранаты приплывали на судах, что возили сахар; они лежали в деревянных ящиках, и каждый плод был обернут в рисовую бумагу. Несколько месяцев подряд его мать добавляла зерна граната во все блюда, в салаты, соусы и десерты. Постепенно гранаты иссякали, и тогда мать просила отца узнать, скоро ли прибудет новая партия, но никто не знал, когда гранаты снова привезут в Любек.

Томас умел раскрывать гранат так, чтобы одним движением наполнить целую миску сочными алыми зернами. Его матери достаточно было обучить его только этой премудрости, думал он. Сама же она научилась ей у женщин, которые работали на кухне в Парати. Хитрость состояла в том, чтобы не вытаскивать зернышки по одному, а вывернуть шкурку и уверенно вытолкнуть разом все зерна.

Томасу нравилась суховатая горчинка, разбавлявшая сладость граната, и его яркий цвет. Но сейчас он думал о том, как радовалась его мать, о ее голосе, об удовольствии, что наконец-то из ее родной Бразилии пришла новая партия гранатов, – маленький, возможно, лучший кусок ее дома, преодолевший океан, чтобы скрасить ее дни.

Перебравшись в Калифорнию, он, не думая об этом, выбрал климат, который был родным для Юлии Манн. Ему захотелось рассказать Генриху про деревце. Интересно, вспомнит ли он миски с гранатовыми зернами? Впрочем, Томас старался лишний раз не поднимать тему своего нового дома, боясь еще сильнее расстроить брата, контракт с которым студия так и не продлила.

Пересекая лужайку, Томас вспомнил, что в греческой мифологии гранат означал смерть, загробный мир, впрочем, он не был уверен. Как только его книги будут стоять на полках, он найдет словарь греческой мифологии, привезенный из Мюнхена. Он дождется окончания строительства и переедет в новый дом, лелея мысль, что в конце года попробует плод, вкус которого почти успел забыть.

После обеда он, как обычно, вздремнул, потом немного почитал. В четыре Катя уже ждала его у автомобиля. Они доехали до Санта-Моники, прошли по тропинке над пляжем и спустились к пирсу.

– Как странно, – заметила Катя, – что наш младший сын, который, по-моему, еще совсем мальчишка, первым обзавелся собственным ребенком. Впрочем, мне было столько же, когда я родила Эрику, поэтому будем считать, что это нормально. Я все думаю, не будет ли Михаэль единственным, кто подарил нам внука?

– Есть еще Элизабет, – сказал Томас.

– Боргезе слишком стар, чтобы иметь детей, – возразила Катя.

Они остановились, разглядывая высокие пенистые волны и синеву океана под чистым небом. Пока Томас с Катей молча стояли, какой-то молодой человек принялся посматривать в его сторону. Томас оглядел его – безволосая грудь, легкий пушок на ногах, короткие светлые волосы, синие глаза. Задумчивое выражение его лица выдавало того, чью чувствительность Калифорния не сумела ни заострить, ни притупить.

Дни и ночи Томас воображал, как этот молодой человек, как некогда Клаус Хойзер, входит в его кабинет, чтобы поспорить, обсудить книгу или немецкое наследие. Он расскажет ему все, что знает. Как робки были его первые попытки писать, как много нужно времени, чтобы дописать роман. Даст почитать свои и чужие книги, не сомневаясь, что молодой человек их вернет. Проводит его до двери и будет смотреть, как тот удаляется по тропинке вглубь сада.

Жизнь в новом доме стала гораздо тише, когда Моника перебралась на север Калифорнии к Михаэлю и Грет, которая снова ждала ребенка. Однако вскоре Михаэль написал Кате, что жить с Моникой невыносимо. Она заводилась от малейшего пустяка и долго не могла выговориться. Не желая обсуждать трагедию на море, она цеплялась к чему-нибудь несуразному, вроде посыльного, который уронил продукты, или собаки, забежавшей на лужайку. Михаэль надеялся, что его мать не станет возражать, если Моника вернется к родителям.

Однажды, войдя в гостиную, Томас обнаружил, что Катя, Моника и Голо перебирают сделанные Моникой фотокарточки Фридо, которому исполнился год. Катя обижалась, что сын не зовет ее погостить.

Когда фотокарточки передали ему, Томас ожидал увидеть банальные снимки младенца, которого помнил по Принстону. Однако со снимков на него смотрел живой, бесстрашный, почти дерзкий малыш, возбужденный тем, что его снимают. У него была квадратная челюсть Элизабет, Голо и Гоши; сочетание решительности, свойственной его породе, с ироничным и насмешливым Катиным взглядом. Его удивило, как вырос Фридо, его внук был готов покорять этот мир, и с ним нельзя было не считаться.

– Почему ты не пригласишь их погостить? – спросил Томас.

– У нас мало комнат, – ответила Катя.

– Почему бы не написать им, что мы хотим видеть Фридо первым гостем в новом доме? Или использовать наше обаяние, предложив пригласить в гости нас?

– Мама уже использовала свое, – заметила Моника, – только это не помогло. Приглашения погостить так и не последовало.

– Боюсь, что она права, – сказала Катя. – Однако я просила Монику меня не выдавать.

– Не люблю недомолвок, не люблю тайн, – сказала Моника.

– Может быть, не стоит их раскрывать, и тогда они понравятся тебе больше, – заметил Томас.

– Не сомневаюсь, тебя бы устроило, чтобы мы сидели как мыши, пока ты пишешь свои книги, – заметил Голо с сарказмом, почти враждебно.

– Голод не смягчает атмосферы, – сказал Томас. – Думаю, пора подкрепиться.

В новом доме работали маляры, грузчики перевозили мебель, включая изысканную кухню фирмы «Термадор». Эрика, перемещавшаяся между Лондоном и Нью-Йорком, взяла билет на поезд, идущий от одного побережья до другого, чтобы навестить их в старом съемном доме. Разговоры о ставнях и цветовой палитре она пропускала мимо ушей, а сама говорила только о войне.

– Разумеется, я пристрастна, но англичанки просто восхитительны. Какая энергия! Мужчины воюют, чем не идеальное общество? Знали бы вы, как самоотверженно эти женщины трудятся на военном заводе! Я хотела бы, чтобы американцы могли это увидеть.

Когда Катя спросила ее, не встречала ли она Клауса в Нью-Йорке, Эрика пожала плечами:

– Он собирается вас навестить.

– Надолго? – спросила Катя.

– Все равно ему некуда деваться, да и денег у него нет.

– Я посылала ему деньги.

– Он их потратил.

Томас заметил, что Катя сделала Эрике знак не обсуждать денежные вопросы при нем, Голо и Монике.

Позже, когда он читал в кабинете, вошли Катя и Эрика и закрыли за собой дверь.

– К Клаусу приходила полиция, – сказала Катя.

– Его арестовали? – спросил Томас.

– Ты неправильно понял, – начала Эрика. – Он хочет вступить в американскую армию, но, поскольку Клаус немец, они решили его проверить. И разумеется, обнаружили, что он морфиновый наркоман и гомосексуалист. Он все отрицает. Клаус будет просить тебя ходатайствовать за него.

– Ходатайствовать перед кем?

– Почем мне знать. И еще кое-что, о чем я тебе не сказала, мама. Они спрашивали его про инцест.

– Инцест? – расхохоталась Катя. – И кто та счастливица?

– Клаус сказал им, что они перепутали его с персонажами книг отца.

– Да, я помню рассказ твоего отца про инцест, – сказала Катя.

– Они думают, – добавила Эрика, – мы с Клаусом близнецы.

– Он может всегда сказать им, что это не так, – заметила Катя.

– Поймите, – Эрика встала и в упор посмотрела на отца, – Клаус сломлен. Разговор с ним совершенно меня измотал.

– Но он точно приедет? – спросила Катя.

– Когда он приедет, не надо забывать еще об одном, – сказала Эрика. – Лучше не упоминать при нем о твоем будущем визите в Белый дом.

– Почему? – спросил Томас.

– Он рвется давать советы президенту относительно Германии. А еще его задевает, что ты собираешься писать роман о Фаусте.

– Кто ему об этом сказал?

– Я, – ответила Эрика.

– Может быть, покой этого места его излечит, – сказала Катя. – Голо такой благоразумный, будем надеяться, он хорошо повлияет на Клауса.

– Голо? Благоразумный? – расхохоталась Эрика.

– Господи, он что, тоже принимает морфин? – спросила Катя. – Или замешан в инцесте?

– Когда мы жили в Принстоне, он часто ходил в библиотеку, потому что был влюблен.

– Что же в этом плохого? – воскликнула Катя. – В принстонской библиотеке трудятся чрезвычайно милые люди. Мы ее знаем?

– Его.

– Его? – переспросила Катя.

– Его, – подтвердила Эрика.

– Я спрашивала Голо о письмах, которые он получал из Принстона, – сказала Катя, – но он ответил, что ему пишут о книгах, которые он вовремя не вернул.

Томас заметил, что от удовольствия щеки Эрики вспыхнули. Ей явно нравилось сообщать им все эти новости. Его так и подмывало сказать ей в ответ: он в курсе, что в Лос-Анджелес она приехала не только повидаться с родителями, но и потому, что у нее роман с Бруно Вальтером, женатым мужчиной всего на год моложе ее отца.

Об этом Томасу рассказала Элизабет. По вечерам в субботу он завел привычку звонить в Чикаго любимой дочери, беременной первенцем. Оказалось, что Элизабет поддерживала связи с остальными членами семьи, включая Клауса, хотя, насколько Томас понял, о визите полиции она не знала.

Томас и Элизабет общались с откровенностью, которой только способствовало расстояние между Лос-Анджелесом и Чикаго. Тем не менее дочь порой брала с него обещание, что некоторые вещи он не станет пересказывать Кате. С другой стороны, Элизабет регулярно писала матери, и чаще всего Катя уже знала о том, что Томас считал тайной.