Текст книги "Волшебник"

Когда Элизабет рассказала ему про Эрику и Бруно Вальтера, Томас решил, что она ошиблась и речь идет об одной из дочерей Вальтера, с которыми дружила Эрика.

– Нет, речь идет об их отце, – сказала Элизабет.

– Я думал, она равнодушна к мужчинам, – заметил Томас.

– Ей нравится Бруно Вальтер. Это уже вторая твоя дочь, которая предпочитает мужчин твоего возраста. Гордился бы!

– А как же Моника?

– До сих пор она не была замечена в склонности к геронтофилии.

– А как твой брак?

– Все чудесно.

– Ты ведь сказала бы мне, если бы это было не так?

– Я обо всем тебе рассказываю, однако ты не должен говорить матери про Эрику. Иначе она решит, что была плохой матерью. Три гомосексуалиста или два гомосексуалиста и одна бисексуалка. Две дочери, предпочитающие мужчин гораздо старше. А ведь есть еще Моника.

– И Михаэль.

– Да, единственный нормальный.

– У него на меня зуб.

– А что ему остается. Ты никогда не был к нему добр.

– Ты тоже. Как часто Эрика встречается с Бруно Вальтером?

– Как получится.

– Его жена знает?

– Да. Но больше никто.

– Я был уверен, что Эрика предпочитает женщин.

– Так и есть. Однако ради знаменитого дирижера она сделала исключение.

Теперь Томас смотрел на Эрику – признанный голос разума в семействе Манн – и с трудом удерживался, чтобы не спросить, какие новости на любовном фронте. Однако он не мог предать доверия Элизабет. Вечером, услышав, как Эрика просит у матери ключ от машины, чтобы навестить друзей, живших в восточной части города, он улыбнулся. От него не ускользнуло, как тщательно она нарядилась, какой элегантный шиньон закрутила на затылке.

Томасу пришлось встать и быстро выйти из комнаты, чтобы не сказать дочери: «Вспоминай обо мне, когда он тебя обнимает». Дойдя до кабинета, Томас не выдержал и расхохотался.

В 1941 году Томас начал готовить речь для нового турне – речь, которая, сохраняя присущий ему высокопарный идеализм, станет острее, более персонифицированной и политически окрашенной. Ему нравилось думать, что он ведет пропаганду на некоем высшем уровне, но, поскольку споры о вступлении Америки в войну разгорались все сильнее, Эрика настаивала, чтобы он говорил прямо, и к ней присоединяли свои тихие голоса Голо и Катя.

В сентябре, после того как немецкие субмарины принялись топить американские суда в Атлантике, Рузвельт был близок к объявлению войны Германии, но на президента накинулся Чарльз Линдберг, который обвинял англичан, евреев и самого Рузвельта в разжигании военной истерии. Томас не собирался упоминать ни Линдберга, ни Рузвельта, но он даст понять слушателям, что, будучи немцем, демократом, другом Америки и почитателем ее свобод, верит, что ныне глаза всего мира обращены к Соединенным Штатам.

Он написал речь по-немецки, ее перевели, и с помощью молодой женщины, которую нашла Катя, Томас начал проговаривать речь вслух по-английски, медленно, стараясь правильно произносить слова.

После нескольких выступлений Томасу пришлось установить некие правила. Его не встречали на станции с фанфарами, просто тихо сажали в автомобиль, а его имя не печатали на афишах. Поначалу Томас сомневался, что кто-то вообще захочет слушать нобелевского лауреата, но постепенно понял, что имеет дело с хорошо информированной и имеющей собственное суждение аудиторией. Они каждый день читали газеты; более того, они читали книги. И они хотели знать больше о кризисе в Европе.

К началу ноября, когда Томас должен был выступить в Чикаго, ему удалось побороть многие ошибки произношения. По мере того как росла его аудитория, Томас начинал понимать, как важны его выступления не только для судеб демократии, но и для него самого и других немецких беженцев. Если Америка вступит в войну, может встать вопрос об интернировании всех без исключения немцев. Он должен дать понять, что представляет собой серьезную оппозицию Гитлеру и большую группу немцев, чья лояльность Америке не подлежит сомнению.

В Чикаго они остановились в гостинице, договорившись пообедать в городе с Элизабет и Боргезе, а после заехать к ним, чтобы повидать малышку Анжелику, дочь Элизабет.

За обедом Боргезе предупредил Томаса об осторожности – в Чикаго немцев недолюбливали.

– Люди и слышать не хотят о том, чтобы выступить против Гитлера. Они вообще не желают его знать. Если вы осудите Гитлера, вы не приобретете друзей, а если не осудите, люди будут думать, что все вы, немцы, заодно.

– Я уверена, Волшебник точно знает, что сказать, – перебила мужа Элизабет.

– Тебе виднее, – сказал Боргезе.

Анжелика, лежавшая в кроватке, не выказала к гостям никакого интереса, пока Катя не вытащила большую коробку, намереваясь тут же ее открыть. И тут Анжелика проявила такой энтузиазм, что все расхохотались.

– Этот недостаток терпения у нее семейное, – заметил Томас.

– Твое, не мое, – ответила Катя.

– И не наше, – сказал Боргезе.

Томас взглянул на Боргезе, на миг удивившись, при чем тут его семья.

В автомобиле, который вез их обратно в гостиницу, Томас обернулся к Кате:

– Тебе не кажется, что в будущем малышка все больше будет походить на мать, а не на отца?

– Я в этом уверена, – ответила Катя. – Будем молиться, чтобы все так и случилось.

За час до того, как организаторы турне должны были прислать за ним автомобиль, Томас еще раз пробежал глазами свою речь. Слова с трудным произношением были подчеркнуты, на полях написана транскрипция. Ближе к назначенному времени Катя зашла к нему убедиться, что галстук повязан безупречно, а ботинки начищены до блеска.

Томаса предупредили, что слушателей пришло больше, чем ожидалось. Организаторы сделали все возможное, чтобы вместить всех.

Снаружи был хаос; люди стояли в длинных очередях, пихались и кричали. Когда его узнали, некоторые принялись хлопать, и скоро вся толпа разразилась аплодисментами. Он приподнял шляпу, помахал ею и вошел внутрь.

Томас знал, какой эффект производит на публику его появление. Он уже столкнулся с этим в Айове, а потом в Индианаполисе. Поначалу, отчасти оттого, что ему платили за выступления, он смущался. Томас не представлял никакую определенную группу. Ему было нечего обещать своим слушателям. Однако аудитория становилась все более восприимчивой, иногда замолкала, иногда взрывалась аплодисментами, стоило ему произнести определенные слова или резко высказаться о нацистах.

Как всегда, вступление ведущего было слишком долгим и чересчур эмоциональным. Человек у микрофона проревел, что сейчас перед ними выступит величайший из живущих писателей. Затем повторил свою фразу, жестами призывая публику приветствовать гостя аплодисментами. В конце концов микрофон перешел к Томасу.

– Нам говорят, что нас многое разделяет, но существует одна вещь, которая нас объединяет. В Америке есть слово, которое стоит многих слов. В нем заключена суть американских достижений, суть американского влияния в мире. И это слово – «свобода»! Свобода! Сегодня в Германии свобода уступила место убийствам, угрозам, длинным тюремным срокам и гонениям на евреев. Однако, подобно всем бурям, когда-нибудь пройдет и эта, и утром, когда ветер стихнет, немцы снова ощутят потребность в этом слове – слове, не знающем границ и пределов. И это слово будет «свобода». Сегодня мы призываем к свободе, и придет время, когда наш призыв будет услышан, и тогда свобода снова восторжествует.

Томас остановился и оглядел толпу, которая хранила мертвое молчание.

– Я – один из тех немцев, кто познал страх, и отправился в Америку на поиски свободы. Немцы научились бояться Гитлера, однако у остального свободного мира есть причина бояться нацистов. Страх – естественная реакция на насилие и террор. Но страх уступает место сопротивлению, храбрости, решимости. Ибо есть другое слово, которое ныне обретает важность, – слово, за которое стоит сражаться, слово, объединяющее Америку со свободными людьми во всем мире. Это слово – «демократия»! Демократия!

Томас выкрикнул последнее слово, зная, что ответом станут аплодисменты и гомон.

– Я пришел к вам не ради того, чтобы рассказать о наступающих темных временах, о предстоящей борьбе. Я пришел, чтобы провозгласить грядущую победу демократии, победу человеческого духа, и я гордо стою перед вами – здесь, в Чикаго, – провозглашая святость человеческого духа, свободы и демократии, и я утверждаю, демократия вернется в Германию, как реки стекаются в море, ибо демократия и есть наш дух. Это не дар, которым можно наделить и который можно отнять. Демократия нужна нам для того, чтобы жить, она нужна нам, как вода и пища… Я стою перед вами не просто как писатель или беженец от самой жестокой диктатуры, которую знала история. Я стою перед вами как простой человек, и я говорю мужчинам и женщинам о достоинстве, которое мы разделяем, внутреннем свете, что горит в каждом из нас, правах, которыми мы наделены от рождения, я стою перед вами, ибо верю, что эти права вернутся в Германию. Нацисты не пройдут. Они не могут пройти. Не должны. И они не пройдут.

И с последним словом слушатели вскочили.

В своем отеле в Нью-Йорке Томас встретился с Агнес Мейер, которая приехала из Вашингтона, чтобы с ним повидаться. Он знал: она не оставила мыслей написать о нем книгу, и не жаждал обсуждать с ней эту тему. Как и свое лекционное турне. Поскольку содержание его лекций и отклик, который они получали, широко обсуждались, Томас надеялся, Агнес больше не станет ему указывать, о чем говорить, а о чем умолчать.

– Мне нужно ваше письменное согласие, – заявила Агнес, как только они сели.

– Согласие?

– Вам предлагают место консультанта по немецкой литературе при Библиотеке Конгресса с жалованьем четыре тысячи долларов в год. Вам придется приезжать в Вашингтон на две недели в году… Я долго трудилась над тем, чтобы, когда страна вступит в войну, выступления против немцев, живущих в Америке, не получили поддержки. Важно, чтобы вы приняли приглашение до того, как война будет объявлена. Нельзя интернировать консультанта Библиотеки Конгресса. В то же время нельзя интернировать остальных и не интернировать консультанта. Все это такая малость по сравнению с вашими лекциями, которые были восприняты в весьма высоких кругах как образец здравого смысла. «Возвышенно и полезно» – так было сказано.

– Кем?

– Эти слова были произнесены в частной беседе, но я не стала бы передавать вам ее содержание, не занимай говоривший самое высокое положение.

– Значит, мне следует ждать письма?

– Да, но ваше согласие необходимо сейчас, так что идемте, нужно его напечатать. Война может начаться в любой момент, и я хочу, чтобы дело было сделано.

Томас был в спальне арендованного дома в Лос-Анджелесе, из которого они собирались съезжать, когда пришла новость о нападении на Пёрл-Харбор. Поскольку раньше Голо никогда не подходил к двери его спальни, Томас сразу понял, что дело серьезное. Внизу он нашел Катю и Монику, которые сидели перед радиоприемником. Следующие три дня они ждали, что Америка объявит войну Германии.

Во второй вечер, когда они собирались встать из-за стола, Моника вскользь сказала что-то о мертвом муже.

До сих пор любое упоминание о нем заставляло ее заливаться слезами, но сейчас она впервые с улыбкой произнесла его имя.

– Каким он был? – спросил Голо. – Давно хотел об этом спросить, но мы не хотели тебя расстраивать.

– Енё был ученым, – ответила Моника. – Однажды утром во Флоренции я встретила его в галерее Уффици и палаццо Питти. А когда после обеда я оказалась в капелле Бранкаччи, он тоже там был. И всякий раз меня замечал. Так мы и познакомились.

– Он писал об итальянском искусстве? – спросил Голо.

– Он им занимался, – ответила Моника. – Он помнил мельчайшие подробности картин и скульптур. Все это ушло вместе с ним и больше не имеет значения.

– Жалко, что мы его не знали, – сказала Эрика.

– Если бы он выжил, – сказала Моника, – он был бы сейчас с нами. Наверное, даже дописал бы свою книгу. И вы бы им восхищались.

Моника оглядела стол, родителей, Эрику, Голо.

– Когда я вижу, что ты собираешься на прогулку, Голо, – продолжила она, – я часто думаю, что Енё мог бы к тебе присоединиться и вы говорили бы о книгах. Даже Волшебнику мой Енё пришелся бы по душе.

– Я могу только сожалеть, что не знал его, – сказал Томас.

На миг ему показалось, что Моника готова разрыдаться, но она глубоко вздохнула и понизила голос:

– Не могу представить, что он чувствовал, когда умирал. Но я знаю, что он хотел жить. Хотел бы оказаться здесь, зная, что Америка собирается вступить в войну.

Катя с Эрикой обняли Монику, а Томас и Голо смотрели на них.

– Не знаю, почему он утонул, а я спаслась. И никто на свете не может мне этого объяснить.

Спустя два месяца после того, как они перебрались в Пасифик-Палисейдс, из Нью-Йорка приехал Клаус. Томас с Катей встретили его на Юнион-стейшн и отвезли в новый дом, который не произвел на него никакого впечатления. Даже когда Катя заявила, что, вероятно, этот дом – их последний приют, Клаус не выказал интереса. Как и его сестре, сейчас ему было за тридцать. Однако, в отличие от Эрики, Клаус выглядел весьма потрепанным. Его волосы редели. В глазах погас огонь.

Но самым разительным изменением было то, как Эрика теперь относилась к брату. Она почти не смотрела в его сторону. За столом Эрика рассуждала о том, что собирается работать на Би-би-си, освещать военные действия. Всякий раз, когда Клаус пытался высказать свое мнение о войне, она оборачивалась к нему и не давала вставить ни слова:

– Лучше бы ты послушал нас, Клаус. Не надо рассказывать нам о войне. Моника потеряла мужа, я была в Лондоне, твоего отца правительство держит в курсе. Мы знаем о войне достаточно. Человек, который живет в Нью-Йорке с художниками, писателями и бог знает с кем, не может знать того, что известно нам. Поэтому не надо рассказывать нам о войне!

Томас вспоминал, что, когда Эрике с Клаусом было около двадцати и их переполняли честолюбивые замыслы, за столом было слышно только их двоих. А теперь Голо и Моника молча наблюдали, как за столом царит одна Эрика. Томас заметил, что Клаус готов во всем соглашаться с сестрой и говорить только то, что могло заслужить ее одобрение. Однако когда он начал объяснять, что сегодня культуру, особенно литературу, следует рассматривать как особое оружие в битве с фашизмом, Эрика оборвала его:

– Мы это уже слышали, Клаус.

– Потому что об этом можно говорить бесконечно.

– Лучшее оружие против фашизма – это обычное оружие, – сказала она. – Настоящее.

В поисках поддержки Эрика бросила взгляд на отца. Томасу не хотелось ей поддакивать, но и спорить с Эрикой он не желал.

Эрика сказала, что отправляется в гости к друзьям и вернется поздно. Когда Клаус попросил его подбросить, Томас увидел, что лицо Эрики помрачнело.

– Я подброшу тебя, – сказала Эрика. – Но возвращаться обратно будешь сам.

– Куда ты собралась? – спросил ее Клаус.

– К друзьям.

– Каким друзьям?

– Ты их не знаешь.

В тоне Эрики было полное пренебрежение. Томас заметил боль в глазах Клауса.

Позднее Катя вошла в его кабинет.

– Как будто Клаус и без того недостаточно унижен, – сказала она. – Зачем Эрике необходимо унижать его еще и перед нами?

– Куда они оба собрались?

– Какой-то знакомец Клауса живет в отеле неподалеку.

Томасу показалось, что речь идет о неподобающем знакомстве. Он видел также, что хотя Катя боялась говорить с ним о Бруно Вальтере, она верила Эрике. В гости к друзьям. Он представил Бруно Вальтера сразу после концерта, снимающего брюки в роскошном номере, и Эрику, наблюдающую за ним с сигаретой в руке. Он вспомнил, как Дэвидсон сказал ему, что не сумел найти с Вальтером общего языка, потому что дирижер без конца бахвалился своим величием. Не существовало на свете дома, который мог бы его устроить, заметил Дэвидсон.

В субботу, когда Томас позвонил Элизабет, она рассказала ему, что неподобающий любовник Клауса действительно жил в отеле и вдвоем они тратили значительные суммы на морфин и другие наркотики.

Когда Томас упомянул о Бруно Вальтере и Эрике, Элизабет сказала ему, что они встречаются в собственном доме Вальтера в районе Беверли-Хиллз. Элизабет полагала, что ее мать знает об этом куда больше, но, заметив повышенный интерес дочери, Катя отказалась его удовлетворить.

– Катя знает об Эрике и Вальтере?

– Ничто не ускользнет от моей матери.

– А она знает, что Клаус употребляет наркотики?

– Она сама мне об этом рассказала.

В первые месяцы войны Томас с нетерпением ждал телефонных звонков от Агнес Мейер. Казалось, ей нравилось делиться с ним новостями, хотя зачастую она звонила, только чтобы намекнуть о своей осведомленности, и уже потом новость появлялась в газетах.

Когда они узнали, что японцев на западном побережье выселяют из их домов, Агнес позвонила сказать, что упоминала об этом во время их встречи в Нью-Йорке.

– Мне часто приходится недоговаривать, – добавила она.

– Интересно, обсуждаются ли такие же действия против немцев?

– Такие темы не приветствуются, – ответила Агнес.

Однажды утром, когда Томас работал в кабинете, к нему заглянул Клаус. За прошедшую неделю он сильно сдал. Лицо осунулось, зубы потемнели, движения были резкими и нервными. Начал он с восхищения отцовским кабинетом.

– Это все, чего я хочу в жизни, – сказал он. – Такой же кабинет.

Томас гадал, не издевается ли над ним Клаус. Если его близкие заводили подобные разговоры, их тон всегда был по меньшей мере сардоническим. Но возможно, это не относилось к Клаусу. Он был самым искренним из его детей.

– Думаю, ты наслаждаешься свободой, – заметил Томас.

– Звучит как упрек, – отозвался Клаус.

– Тебя ценят как писателя. Если новой Германии суждено будущее, тебе найдется там место.

– Я хочу вступить в американскую армию, – сказал Клаус. – Однако возникли трудности. Непросто жить в Нью-Йорке. Кругом шпионы и сплетники.

– Не думаю, что в армии жизнь легче.

– Я не шучу, – сказал Клаус. – Моя мать мне не верит. Эрика мне не верит. Тем не менее в следующий раз я приеду домой в военной форме.

– Ты просишь меня о помощи?

– Я прошу, чтобы ты мне поверил.

– Я представляю, о каких трудностях ты говоришь.

– Им понадобятся люди вроде меня.

Томас хотел было уточнить, кого он имеет в виду: наркоманов, гомосексуалистов или тех, кто вечно побирается у матери, но он видел, что Клаус готов расплакаться, и решил сказать что-нибудь ободряющее.

– Я буду счастлив и горд, когда увижу тебя в армейской форме. Даже не знаю, что могло бы порадовать меня больше. Теперь это наша страна.

Он взглянул на Клауса, ни дать ни взять благородный отец, герой киноэкрана.

– Ты веришь, что у меня получится? – спросил сын.

– Вступить в армию?

– Да.

– Мне кажется, тебе следует серьезно задуматься над своей жизнью, но я не вижу причины…

Томас замолчал, заметив пристальный взгляд Клауса. Его сын побледнел.

– Да, задуматься над своей жизнью, – закончил Томас, глядя на Клауса.

– Ты тоже слушаешь сплетников, – сказал Клаус.

– Ты живешь, как тебе нравится, – ответил Томас.

– Как и ты, в своем роскошном новом доме.

– Где тебе всегда рады.

– Мне просто некуда больше пойти.

– Чего ты от меня хочешь?

– Мать сказала, что больше не даст мне денег.

– Я с ней поговорю. Ты за этим ко мне пришел?

– Я пришел, чтобы заставить тебя мне поверить.

– Маловероятно, что тебя примут в армию в твоем нынешнем состоянии.

– В каком состоянии?

– Это ты мне скажи.

– Обещаю, в следующий раз ты увидишь меня в военной форме.

– В армии тебе не будут делать поблажек, но я не хочу сейчас это обсуждать. Не строй иллюзий.

– Я так понимаю, что мне пора, – сказал Клаус.

Томас не ответил. Клаус встал и быстро вышел из кабинета.

После того как Клаус вернулся в Нью-Йорк, а Эрика – в Англию, Томаса с Катей навестили Михаэль с Гретой, которые привезли с собой Фридо и недавно родившегося сына. Михаэль проводил время в Пасифик-Палисейдс, репетируя с тремя другими музыкантами, с которыми они задумали создать квартет.

Живьем сокрушительное обаяние Фридо было даже сильнее, чем на фотокарточках. При виде новых людей малыш светлел и расплывался в улыбке.

Фридо разглядывал деда, сначала заинтересовавшись его очками, затем – его ответным пристальным взглядом. При этом Томас руками выделывал пасы, чтобы привлечь внимание малыша.

Михаэль и Голо вышли в сад, и Томас последовал за ними. Они услышали его шаги и настороженно оглянулись. Затем остановились, но лица были хмурыми.

– Голо рассказал мне, что положение Генриха плачевное, – сказал Михаэль.

– Что это значит?

– У него кончились деньги. Он задолжал за дом за два месяца, и его вместе с Нелли грозятся выселить.

– Его автомобиль не ездит, – добавил Голо, – а мастерская не начнет ремонт, пока он не заплатит.

– А у Нелли проблемы со здоровьем, но ей нечем заплатить доктору.

– Когда я вчера к ним зашел, – продолжил Голо, – они были в отчаянии. Генрих почти не раскрывал рта.

– Твоя мать знает?

– Вчера вечером я с ней поговорил.

Томас сразу понял, почему Катя ничего ему не сказала. Помочь Генриху означало попросту взять его на содержание и предполагало немалые траты.

– Я сам с ней поговорю, – пообещал Томас.

– Мне кажется, разовой помощью тут не обойтись, – сказал Голо.

– Я знаю, что не обойтись, – ответил Томас и обернулся к Михаэлю. – Грет сказала мне, что вы с друзьями репетируете пятнадцатый квартет Бетховена. Мне бы хотелось, чтобы вы исполнили его для нас. Мы пригласим Генриха. Он тоже будет рад его услышать.

– Это непросто, – ответил Михаэль. – Мы только недавно его взяли.

– Я понимаю, но для нас с твоей матерью это особая музыка.

– Не преувеличивай. Матери все равно, – сказал Михаэль.

Томас немедленно пожалел, что упомянул Катю, которая никогда не выражала особой любви к бетховенским квартетам. Ему следовало поговорить с ней до Михаэля и убедить ее, что она обожает пятнадцатый квартет.

– Ты можешь это устроить? – спросил Томас.

– Вторая скрипка не говорит по-английски. Он румын.

– А ноты он хотя бы читает?

Михаэль одарил его высокомерным взглядом.

– Во время репетиции многое приходится обсуждать.

– Ты уж постарайся, – сказал Томас.

Томас знал, что если он обернется, то встретит неприязненный взгляд обоих сыновей. Ему хотелось сказать Голо, которому исполнилось тридцать два, что, по мнению Элизабет, после тридцати никто не имеет права обвинять родителей в чем бы то ни было. А затем повернуться к Михаэлю, которому было двадцать два, и заметить, что у него осталось только восемь лет, чтобы поумнеть.

Разыскав Катю, Томас заставил ее поклясться. Она во всеуслышание заявит, что ее затаенная мечта – услышать пятнадцатый квартет в собственном доме, и чтобы Михаэль непременно играл на альте.

Как и было условлено, в день, когда должен был исполняться квартет, Генрих и Нелли приехали заранее. До этого Томас послал брату чек. Он заметил, как безукоризненно они одеты. Генрих выглядел неважно и передвигался не без труда, но его пиджак был тщательно отглажен, а ботинки начищены до блеска. На Нелли было красное платье и красные туфли, а поверх платья – белый кардиган. Сумочка и шляпка были в тон кардигану. Никто не должен был знать, как отчаянно всего несколько дней назад они нуждались в деньгах.

Вчера за ужином, когда заговорили о Нелли, Катя подчеркнула, что, хотя ее всегда рады видеть в доме, наедине она с ней не останется.

– Если я обнаружу, что мой муж и его сыновья, не говоря уже о дочери, решат оставить двух фрау Манн в тенечке, чтобы вволю поболтать, я запущу мышей вам в спальню.

– А как же я? – спросила Грет. – Я тоже фрау Манн.

– На вас это не распространяется, – ответила Катя. – Но наедине с Нелли я не останусь. Как только она ступит на наш порог и до тех пор, как покинет наш дом, я рассчитываю, что вы меня прикроете.

Пока Голо сидел в саду с Нелли, Томас с Генрихом решили обойти его владения. Вместе с чеком Томас прислал дружелюбную записку, в которой предлагал обсудить финансовое положение брата. Сейчас самое время, думал Томас. Однако Генрих с всегдашней самоуверенностью и желанием делиться с миром своей мудростью рассказывал о первой главе романа, которую написал, словно они снова были в Мюнхене или в Италии. Скажи ему Томас, что задумал роман о Фаусте, Генрих заметил бы, что идея далеко не нова. Добавь он, что намерен сделать главного героя композитором, Генрих сказал бы, что музыку нельзя описать словами. Томас помнил, как, работая над «Будденброками», скрывал это от Генриха, опасаясь услышать убийственное замечание брата, которое окончательно лишило бы его уверенности в себе.

Он слушал, как Генрих говорит о серии романов про Генриха IV и о том, что из этой задумки может выйти хорошее кино.

Когда они развернулись к главному входу, в дверях показалась Грет с Фридо, который живо заинтересовался Генрихом.

– Удивительно встретить Манна, который не относится с подозрением к каждому встречному, – заметил Генрих.

Поскольку других Маннов поблизости не наблюдалось, Томас решил, что упрек относится к нему. После получения чека тон Генриха стал еще более напыщенным. Принимая Томасову помощь, он тем не менее не собирался его щадить.

Когда Грет унесла младенца, чтобы показать его Нелли, Генрих предложил Томасу сделать еще круг по саду. Самое время заговорить о деньгах, подумал Томас.

– Каждую ночь я просыпаюсь, – сказал Генрих, – и думаю про Мими и Гоши. Я не знаю, в безопасности ли сейчас Мими. Из-за меня у нее могут быть неприятности. И у Гоши. Сейчас ей двадцать пять, самое беззаботное время. Я бросил Гоши и ее мать в адской дыре.

– Ты совсем ничего о них не знаешь?

– Они сейчас в Праге, и, если немцы войдут туда, их арестуют. Мы гуляем по стриженым лужайкам под голубыми небесами. Строим новые дома. Эта земля – полная чаша. Я бросил их, и теперь они зовут меня по ночам. Я даже не могу поделиться этим с Нелли.

Томас понимал, что и это направлено против него; они ступали по его стриженой лужайке, и это его дом был полной чашей. Впрочем, он был исполнен решимости не позволить Генриху разжечь в нем чувство вины. Лучше сказать брату, что он продолжит поиски его бывшей жены и дочери, использует все свое влияние, чтобы вывезти их в Америку. Впрочем, как бы ни хотелось ему утешить брата, перемещать кого бы то ни было из Центральной Европы или ходатайствовать о получении виз было поздно. Томас не хотел внушать Генриху ложных надежд, но и правду сказать не осмеливался.

– Я много раз переспрашивал. Если что-то изменится, я скажу тебе. И я усилю давление.

– Ты можешь обратиться к президенту напрямую?

– Нет, – ответил Томас. – Это невозможно.

Брат молча дал ему понять, что считает это предательством.

– Карла и Лула были правы, когда решили по собственной воле оставить этот мир, – сказал Генрих.

Они ужинали с коллегами Михаэля, тремя молодыми симпатичными музыкантами. Томас изо всех сил старался не выказывать своего интереса. Музыканты были в похожих мешковатых пиджаках, с одинаковыми прическами, даже румын, который говорил по-французски. Сидя между Грет и первой скрипкой, Томас обхаживал невестку. Они поговорили о Фридо и малыше, но на этом темы для обсуждения иссякли. Тогда Томас обернулся к скрипачу, который спросил, за что он так любит пятнадцатый квартет.

– За третью часть, – ответил Томас. – Мне нравится идея Neue Kraft fuhlend[10]10
  Чувствуя новую силу (нем.).


[Закрыть].

– Вы чувствуете новую силу?

– Чувствую, когда думаю о книге, которую должен написать. По крайней мере, надеюсь, что чувствую.

После ужина они переместились в большую комнату. Грет отправилась кормить ребенка, Нелли вернулась в столовую, чтобы наполнить бокал до краев.

– Генрих предупредил меня, что это будет долго и скучно, – прошептала она Монике, которая расхохоталась.

Четверо музыкантов установили пюпитры. Усевшись, они принялись настраивать инструменты, ориентируясь на румына, чей инструмент был уже настроен. Томасу нравился румын, оглядывавший свою маленькую аудиторию со спокойным удивлением, но по-настоящему его вниманием завладели два американца. У виолончелиста были карие глаза, а лицо помягче, чем у первой скрипки. Пройдет несколько лет, думал Томас, и эта неброская красота поблекнет. Первая скрипка был не так хорош собой, лицо слишком худое, почти лысая голова, но сложен покрепче остальных, и из четверых у него были самые широкие плечи.

Когда зазвучала музыка, Томаса захватило ее дерзкое бесстрашие, переход от гнева к покою, и снова борьба, дарившая боль и радость, безмерную радость. Томасу хотелось перестать думать, перестать искать для музыки простое объяснение и позволить ей захватить себя и слушать, слушать, словно в последний раз.

Ему потребовалось усилие, чтобы не разглядывать музыкантов, не любоваться их концентрацией и серьезностью. Томас заметил, что они вступают по знаку первой скрипки. Первая скрипка и Михаэль на альте, казалось, затеяли поединок, черпая энергию друг у друга; мелодия стремилась к разрешению, но, перед тем как воспарить, застывала на месте.

Томас посмотрел на Катю, которая улыбнулась ему в ответ. Это был мир ее родителей, которые часто устраивали домашние камерные концерты. Из этого старого мира, который им пришлось оставить, возник Михаэль – единственный из них, одаренный музыкальным талантом. Томас наблюдал, как сосредоточен он на музыке, красивый и хладнокровный, как низкий звук его альта пробивается сквозь нежные трели скрипок.

Музыкальная тема развивалась, и со скрипача с виолончелистом сходили американские повадки. Дружелюбная и поджарая американская мужественность уступала место чувствительности и ранимости, превращая их в немцев или венгров из прошлого. Может быть, думал Томас, этот образ вызван к жизни мощью четырех инструментов, которые то соединялись, то умолкали, то вступали соло. Его грела мысль, что духи былых времен, духи тех, кто некогда ступал по улицам европейских городов, торопясь на репетицию, присутствовали в его новом калифорнийском доме с видом на Тихий океан.

Закончилась вторая часть, и Томас поклялся себе, что погрузится в музыку, перестав тревожить ум досужими размышлениями. Когда Нелли вышла из комнаты, он сделал вид, что не заметил. Раньше этот бетховенский квартет казался ему печальным, порой скорбным, но сейчас Томаса удивило, что, несмотря на подспудную меланхолию, ему было радостно, когда инструменты вступали, замолкали и снова развивали тему, стремясь к кульминации. Страдание было в каждой ноте, но вместе с тем в музыке чувствовалась сила, несгибаемая красота, которая спустя некоторое время, словно удивившись собственной мощи, находила разрешение в звуке, который лишал Томаса способности рассуждать, искать для всего объяснение, поглощая его душу.

Катя с Генрихом сидели, закрыв глаза. Голо с Моникой пристально следили за музыкантами. Моника подалась вперед. Едва ли Бетховен с самого начала знал, что ему суждено пройти путь от грозной напыщенности своих симфоний к неземному одиночеству этого квартета. Вероятно, это можно было назвать странным, трепетным озарением.