Текст книги "Волшебник"

Сотрудники ФБР утверждали, будто Эрика состояла в отношениях со своим братом Клаусом, что более чем нездорово. Они также заявили, будто у них есть неопровержимые доказательства, что ее брак с Оденом был заключен только ради гражданства и никогда не был консумирован по причине их с мужем ориентации.

Кажется, сотрудники ФБР ничего не слышали о долгой связи его дочери с Бруно Вальтером, но едва ли сейчас был подходящий момент, чтобы им об этом сообщать, подумал Томас.

– Они смешали нас в одну кучу. Думают, что ты написал книги, которые на самом деле написал Клаус, и что все мы коммунисты.

– Надеюсь, меня они коммунисткой не считают, – заметила Катя.

– Они даже не догадываются о твоем существовании! – воскликнула Эрика.

В ее устах это звучало обвинением.

Ссора с Шёнбергом начала забываться, и Томас надеялся, что они с Катей проведут остаток дней в мире и покое. Многие эмигранты вернулись на родину, но Манны возвращаться не собирались. Со временем, впрочем, Томас начал замечать, что его нежелание иметь с Германией ничего общего вызывает обиду на родине.

– Никто не протестовал, когда в тридцать третьем году я уехал, – сказал он, – а теперь они считают, что я обязан вернуться. И самое странное, что я получаю недовольные письма от людей, которых знать не знаю, а те, кого я знаю, мне не пишут.

– Им нужен козел отпущения, – ответила Эрика. – А ты слишком легкая мишень. Ни одна статья и передовица не обходятся без атаки на тебя.

– Мне кажется, для американской прессы нет разницы между мной, тобой и твоим братом. Они считают меня леваком. Очевидно, я тоже в их списках.

Двухсотлетний юбилей Гёте должен был состояться летом, и Томас в своем эссе собирался рассуждать об актуальности мышления писателя в современном мире. На примере Гёте он хотел показать, что как в личном, так и в общественном мир должен отойти от единомыслия и начать думать мириадами разных способов. Гётевская система взглядов могла питать мир, которому угрожало жестокое столкновение идеологий. Взгляды писателя менялись, его воображение было открыто новому. Юмор и ирония были его важнейшими орудиями.

Эрика и Голо, которые прочли первый набросок эссе, решили, что Томас слишком идеализирует Гёте, делая его провозвестником объединенных наций, однако Томас стоял на своем, позволив Эрике вмешаться, только когда эссе пришлось радикально ужать, чтобы сделать из него лекцию. Он должен был прочесть ее сначала в Чикаго, потом в Вашингтоне. Затем ему предстояло совершить свой первый трансатлантический перелет в Лондон и прочесть лекцию в Оксфорде. Оттуда он должен был через Гётеборг переехать в Стокгольм, где лекция будет прочитана еще раз.

Когда Томасу поступило приглашение посетить Германию, Эрика посоветовала ему ответить отказом.

– Ты не хочешь туда. Слишком рано. Лучше отказаться.

– Мне хотелось бы почтить Гёте на его родине в год его двухсотлетия, – сказал Томас. – Но это будет непросто. Я сам знаю, что будет непросто.

– Его родина – в душах читателей, – сказала Эрика. – Но ты не сможешь сказать этого в Германии. Разве Бухенвальд его родина? Едва ли тебе захочется в его честь посетить концлагерь!

Тем не менее после долгих споров Томас с Катей решили, что, раз уж они будут в Стокгольме, почему бы им не заехать в Германию и Швейцарию, посетить Цюрих, а затем Франкфурт, где Гёте родился. Франкфурт присудил Томасу премию имени Гёте, и если он согласится ее принять, то после может посетить другие города, даже Мюнхен. Мысль о том, что им предстоит увидеть разрушенное семейное гнездо, повергла Катю в молчание. Томас не решился обсуждать с женой и дочерью возможность путешествия в Восточную Германию.

Теперь он должен был сообщить Эрике, что, несмотря на ее нежелание, они намерены хотя бы ненадолго посетить родину.

Эрика не пропускала и дня, чтобы не осудить Германию. Ее нападки были даже яростнее, чем недовольство Элизабет, когда мюнхенский еженедельник назвал Эрику агентом Сталина. Эту новость перепечатали западногерманские газеты. Случись это на двадцать лет раньше, когда Эрика знала редакторов этих газет лично, она легко оправдалась бы. Больше всего Эрику удивило, что никто за нее не вступился, никто не написал, что нет никаких оснований считать ее сталинским агентом.

Когда за столом Катя решилась сказать Эрике, что они намерены посетить Германию, та пожала плечами:

– Без меня вы можете ехать куда хотите. Я доеду с вами до Швейцарии. Меня с вами не будет, если потеряете чемодан или очки, забудете название отеля или решите сами объясняться с этими слащавыми членами городского совета.

Хорошо, что во время своей речи Эрика смотрела в сторону, а не на мать, думал Томас. Катя готова была вслух выразить удовольствие, что наконец-то они проведут время без ее присмотра.

– Я буду признателен, – сказал Томас, выразительно посмотрев на Эрику, – если ты не станешь сообщать о нашем решении Генриху. Он общается с чиновниками в Восточной Германии, некоторые из них – его старые друзья. Я не хочу с ним спорить.

– Но он все равно узнает и захочет услышать, что ты намерен сказать, выступая в Германии, – заметила Эрика.

– О чем?

– А ты как думаешь? О разделении твоей страны!

– Это не наша страна, – сказала Катя. – Больше не наша.

– Тогда зачем вы туда возвращаетесь? – спросила Эрика.

Томас любил готовиться к отъезду, объяснять почтальону, что их не будет несколько месяцев, разглядывать чемоданы, стоящие у порога. В поезде ему нравилось ждать наступления ночи, когда проводник на протяжении пути до Чикаго будет расстилать постели в купе.

В Чикаго Томас старался не забывать, что с Анжеликой шутить не стоит, и надеялся, что Боргезе не станет углубляться в подробности политической жизни послевоенной Италии.

Катя переговорила с Эрикой и Элизабет, попросив их держать себя в руках и не ссориться. Сидя в гостиной за чаем, она наблюдала результат. Эрика мило беседовала о путешествии и красотах пейзажа.

– Моя мать заснула, стоило нам сесть в поезд, – сказала Эрика, – а затем читала по-английски.

– Довольно пошлое чтение, – заметила Катя. – Но ваш отец тоже это прочел. Называется «Город и столп»[13]13
  Роман Гора Видала, опубликованный в 1948 г. и повествующий о молодом человеке, который обнаруживает свою гомосексуальность.


[Закрыть]. В книге повествуется об одном молодом человеке.

– Мне понравилось, – сказал Томас.

– Твоя гётевская аудитория ждет от тебя чего-нибудь более возвышенного, – заметила Эрика.

– Волшебник предстает в разных обличьях, – сказала Элизабет.

Хотя Катя просила Эрику не упоминать об их предполагаемом визите в Германию, ее дочь не смогла удержаться.

– Германия! – воскликнула Эрика. – Подумать только!

– Вы готовы вернуться в Мюнхен? – спросила Элизабет.

– Мы не знаем, – ответил Томас. – Еще ничего не решено.

– Если вы там будете, вы можете попросить их вернуть наш дом? – спросила Элизабет. – Война закончилась четыре года назад. Это меньшее, что они могут сделать.

– Я так долго прожила с мыслью, что все потеряно, – ответила Катя, – что уже не хочу думать о том, что можно что-то вернуть. Многие люди потеряли куда больше, чем мы.

– А что случилось с рукописями отца и его письмами? – спросила Элизабет.

– Они утрачены, – ответила Катя. – Мы отдали их нашему адвокату Хайнсу на хранение. Его дом разграбили или разбомбили. Они еще могут найтись, но я давно потеряла надежду.

– Когда Германия стоит на коленях, и поделом, – сказала Эрика, значительно посмотрев на Элизабет, – собственность – последнее, о чем нам следует думать.

Глава 17
Стокгольм, 1949 год

Война была окончена; Томас не принимал в ней участия, не мог оценить ее последствий. Ему придется с этим смириться. Он собирался заселиться в стокгольмский «Гранд-отель» вместе с Катей и Эрикой, готовясь к чествованию, которое ему устраивали шведы. Его гётевская лекция также будет прочитана в Упсале, Копенгагене и Лунде. Затем он отправится в Швейцарию, где впервые за десять лет услышит на улицах немецкую речь.

Первый день в Стокгольме он согласился провести с Эдгаром фон Икскюлем, которого знал с двадцатых годов. За год до конца войны Икскюль был арестован за участие в заговоре против Гитлера. При встрече они не испытали смущения, но между ними пролегла пропасть – слишком разным был пережитый во время войны опыт.

Томас ощущал тень беспокойства, замечая тревогу во взгляде Икскюля, особенно когда ему случалось высказать свое суждение. Некогда Икскюль был упрям, болтлив и энергичен, любил споры и разговоры на повышенных тонах. Теперь излагал банальности, которых набрался в газетах.

Томас не мог даже вообразить, что почувствовал Икскюль, когда заговор был раскрыт, какой страх он должен был испытать. И хотя его спасли старые связи, он был очень близок к смерти.

Совершив прогулку по городу, Томас расстался с Икскюлем и присоединился к Кате в кафе.

– Я слишком стара для путешествий, – сказала Катя. – Проснулась в три, оделась и отправилась на прогулку. Вероятно, в гостинице меня сочли сумасшедшей.

Когда они вошли в вестибюль отеля, там их ждала Эрика с мрачным лицом. Не поздоровавшись, она быстро приблизилась, отошла и поманила их за собой. Сначала Томасу показалось, что он ослышался, но, когда он попросил Эрику повторить, она покачала головой:

– Я не могу говорить об этом здесь. Но он точно мертв. Клаус умер. Передозировка.

Они медленно вошли в Катин номер.

– Я решила прилечь, – сказала Эрика, – а могла бы отправиться на прогулку.

– Они позвонили тебе? – спросила Катя.

– Я не знаю, кто это был. Звонок переадресовали в мой номер.

– Ты уверена? Они уверены? – спросила Катя.

– Да. Они хотели узнать, какие будут распоряжения.

Томас гадал, могла ли Эрика неправильно понять то, что ей сказали?

– Распоряжения? – переспросил он.

– Насчет похорон.

– Мы только что узнали, – сказала Катя. – Какие могут быть распоряжения?

– Они хотят знать, что им делать, – ответила Эрика.

Катя вертела кольца на пальцах. Когда она с силой сдернула одно из них, ее руки затряслись.

– Зачем ты сняла кольцо? – спросил Томас.

– Какое кольцо? – не поняла Катя.

Томас взглянул на Эрику. Они давно боялись такого исхода, а теперь, когда все случилось, это не укладывалось в голове.

– Они оставили тебе номер? – спросил Томас.

– Да, – ответила Эрика.

– Можем мы позвонить им и уточнить, действительно ли это Клаус?

Катя заговорила, словно не слыша их.

– Я не хочу видеть, как гроб опускают в землю, – сказала она. – Я не хочу при этом присутствовать.

– Я несколько раз их переспросила, – сказала Эрика.

– И они захотели узнать, какие будут распоряжения?

– Я могу поехать одна, – сказала Эрика. – Решу все на месте.

– Ты не можешь ехать одна, – сказала Катя.

Когда Томас захотел ее утешить, она отвернулась от него.

– Клаус давно нас оставил, – промолвила Катя. – Мы уже с ним простились. Я не могу поверить, что это случилось.

– Там гастролирует оркестр Михаэля, – сказала Эрика. – Думаю, сейчас они в Ницце.

– Позвони ему, – сказала Катя. – Еще дай знать Голо, а мы попытаемся связаться с Моникой. Я позвоню Элизабет. Мне пришло в голову, что кто-то должен связаться с Клаусом, но ведь он умер. Как смириться с тем, что мы его больше не увидим. Даже сейчас со мной его голос. Он жив. – На мгновение она замолчала. – Для меня Клаус живой. Я слишком стара для такого. Я никогда в это не поверю.

– Мы в нескольких часах пути от Канн, – сказала Эрика. – Мы можем изменить наши планы.

Она посмотрела на Томаса, словно ждала его решения.

– Пусть решает его мать, – сказал Томас.

– А ты что думаешь? – спросила Эрика.

– Я думаю, он не должен был так поступать с тобой и Катей.

Никто ему не ответил, и Томас почувствовал их скрытое неодобрение. В наступившем молчании он попытался свести разговор к практическим вопросам. Ему пришло в голову, что никто до сих пор не упомянул Генриха.

– Кто-то должен ему позвонить? – спросил он.

– Я не хочу никому звонить, – сказала Катя, – не хочу распоряжаться, не хочу слышать, как должен был поступать или не поступать Клаус.

Следующий час они просидели в номере. Эрика курила сигарету за сигаретой, выходя на балкон, когда воздух в комнате слишком сгущался. Катя заказала чай, но так и не притронулась к нему. Когда позвонил Голо, она жестом велела Эрике ответить.

– Они думают, это передозировка, но кто может знать наверняка? Клаус всегда принимал снотворное. Да, вчера. Он умер вчера. Они пытались нас найти. Да, я оставила записку с моим и маминым именем. Его увезла карета «скорой помощи», но они не успели его спасти. Я всегда знала, что когда-нибудь они не успеют. Мы потрясены, но никто не удивлен…

– Не говори так, Эрика! – перебила ее Катя.

– Волшебнику выступать через два-три дня, – сказала Эрика в трубку, игнорируя мать. – Я не знаю, будем ли мы на похоронах.

Томас услышал, как из трубки раздался вопль: «Что?»

Эрика протянула телефон Кате. Катя послушала Голо.

– Не говори мне, что я должна чувствовать, Голо! – промолвила она некоторое время спустя. – Никто не смеет говорить мне, что я должна чувствовать.

Она вернула Эрике телефон. Эрика жестом спросила Томаса, будет ли он говорить. Томас покачал головой.

– Я позвоню, когда мы будем знать больше, – сказала Эрика в трубку.

Томас понимал, что они ждут его решения. Всего-то и требовалось, что попросить Эрику довести до организаторов турне в Швеции и Дании, что они вылетают во Францию ближайшим рейсом. А потом отменить поездку в Германию. Затем они отправятся в Канны, где увидят Клауса мертвым и проводят гроб с его телом к месту упокоения. После чего найдут местечко потише в Швейцарии или вернутся в Калифорнию.

Томас поймал взгляд Кати. Было очевидно, что она не собирается ничего говорить.

Когда они встретились позже, Эрика напомнила ему, что необходимо принять решение. Томас надеялся, что Катя выскажется более определенно. Он не знал, как к ней подступиться, не понимал, о чем она думает. Странно, рассуждал Томас, прожить бок о бок почти полвека и не научиться читать мысли друг друга.

За обедом Эрика сказала, что завтра утром есть рейс до Парижа. Катя, которая не притронулась к еде и только пила воду, сделала вид, что не слышит.

В вестибюле она сказала им:

– Я не хочу, чтобы меня беспокоили до завтрашнего утра.

– Так что насчет похорон? – спросила Эрика.

– Похороны смогут его вернуть? – спросила Катя в ответ.

Рано утром Эрика позвонила Томасу в номер, сообщив, что ее мать уже спустилась к завтраку. Присоединившись к ним за столом, Томас заметил, что Катя нарядилась в лучшее платье.

– Что-нибудь решили? – спросил он.

– Ничего, – ответила Эрика. – Ждем тебя.

Портье принес Эрике записку; она вышла из-за стола. Пока ее не было, Томас с Катей молчали. Вернувшись, Эрика села в кресло между ними.

– Это Михаэль. Он поедет в Канны.

– На похороны? – спросил Томас.

– Мы еще не определились с датой похорон, – ответила Эрика.

Позже, не найдя Эрику в ее номере, Томас спустился в вестибюль. Сидя в старом кресле и разглядывая постояльцев, он вспоминал вестибюль гостиницы в Сальтшёбадене, споры с портье насчет багажа, отчаянное желание убраться подальше из Швеции, пока их не настигла война. Тогда он сделал все, чтобы Эрика с Клаусом оказались в безопасности, а вернувшись в Принстон, вытащил в Америку всех детей одного за другим. Но спасти Клауса он не сумел. Если бы повернуть время вспять, если бы снова оказаться там, на пути в Америку. Где-нибудь в прошлом. Если бы он мог отменить то, что случилось, уговорить Клауса поехать с ними в Швецию, а затем в Германию. Если бы его мать настояла, Клаус наверняка бы послушался.

Томас заметил, как Катя, выйдя из лифта, направилась в маленькое кафе. Она шагала медленно, словно движения причиняли ей боль. Катя шла прямо к нему, но его не видела. Томасу пришло в голову, что, вероятно, он последний человек на свете, которого ей хочется видеть.

Когда Карла покончила с собой, ему пришлось утешать мать. Когда умерла Лула, с ним была его семья. Теперь, несмотря на присутствие Кати и Эрики, Томас был один. И ему было не к кому прислониться. Катя и Эрика тоже были сами по себе. Никто из троих не желал ничего обсуждать, и ни Томас, ни Катя не хотели устраивать похороны сами или поручить это Эрике.

В своем номере Томас посмотрел на ворох листов на письменном столе. Перечитал последнее написанное им предложение. Увидел, что следует добавить, и погрузился в работу.

Эрика не постучалась. Она успела дойти до середины комнаты, когда он осознал ее присутствие. Увидев, что он работает, Эрика от удивления открыла рот.

– Я договорилась, что похороны состоятся через три дня, – сказала она. – Это пятница.

– Ты сообщила матери?

– Сообщила, но она никак не показала, что меня слышит.

У Томаса еще была возможность попросить Эрику купить билеты на самолет.

– Как ты думаешь, мы должны ехать?

– Моя мать не в состоянии путешествовать.

Ему захотелось ответить Эрике, что он ей не верит, что это очередная попытка взять мать под контроль.

– Я с ней поговорю.

Должно быть, сейчас в Чикаго время обеда. Когда Эрика вышла, Томас позвонил Элизабет. Он знал, что Катя уже сообщила ей о смерти Клауса.

Томас сказал дочери, что они не поедут в Канны.

– Это Эрика так решила?

– Нет.

– Моя мать не хочет ехать?

– Я не уверен.

– Значит, это твое решение?

– Я ничего не решал.

– Но кто-то же решил.

Положив трубку, Томас пожалел, что не сказал Элизабет, что просто не вынесет всего этого: увидеть гроб, идти за ним по улицам Канн, зная, что внутри лежит безжизненное тело Клауса. Еще ужаснее было воображать, как Катя, проделав путешествие в Канны, возвращается с кладбища, где остался Клаус, и никто не в состоянии ее утешить. Томас знал, что поступает неправильно. Продлись их разговор дольше, Элизабет не преминула бы ему об этом сообщить. Ему почти хотелось услышать ее выговор. Хотелось, чтобы нашлось другое решение, чтобы всего этого не случилось, чтобы весть о смерти Клауса никогда не достигала его ушей.

Вечером Эрика сказала ему, что переговорила с Моникой и повторно с Голо.

– Что сказала Моника?

– Лучше тебе не знать. Она в Неаполе и собирается в Цюрих, чтобы встретить нас. Ей кажется, без нее мы не справимся.

– А Михаэль?

– Он будет на похоронах.

– Мне жаль, что я так долго тянул с ответом.

– Ты хочешь отменить лекции? Я сумею договориться.

– Нет, я продолжу турне. Если я откажусь от лекций, я не знаю, чем еще мне заняться.

– Вернуться домой?

– Это одна из возможностей.

– Мне поговорить с организаторами?

– Нет, я продолжу турне.

Вечером, когда он готовился лечь в постель, Катя вошла к нему и встала в дверях.

– Кто-то связал Генриха с моим номером, – сказала она. – Ему оставили сообщение, но не уточнили, что случилось, поэтому я все ему рассказала.

– Прости. Мне следовало самому это сделать.

– Он сказал, что его отношение к смерти смягчилось. Мертвые пребывают в покое, сказал он. Мы некоторое время помолчали. Говорить было не о чем. Затем мы попрощались. Я слышала, как он плакал, кладя трубку.

Неделю спустя, в Копенгагене, Томас получил письмо от Михаэля и отнес к себе в номер. Томас испытал облегчение, что Катя с Эрикой не видели, как ему вручали письмо.

«Дорогой отец, – писал Михаэль, – я был там, когда гроб опустили в землю, и играл ларго в память о его благородной душе, когда они засыпали гроб землей. Красота места, где его похоронили, делает его смерть еще горше. Ничто не утешает, ни синее небо, ни сияющее море, ни музыка. Ничего.

Возможно, вы этого не замечали, но Клаус, хоть и был гораздо старше, никогда не пытался стать мне суррогатным отцом, но всегда стремился быть старшим братом, который прислушивался ко мне и приглядывал за мной, когда никому не было до меня дела. Большую часть времени его не замечали в собственном доме. Я помню, как бестактно ты прерывал его за столом, помню, как ему было больно, что ты не придавал значения его суждениям.

Уверен, мир благодарен тебе за пристальное внимание, которое ты уделяешь своим книгам, но мы, твои дети, не испытываем ни малейшей благодарности ни к тебе, ни к нашей матери, которая всегда рядом с тобой. У меня не укладывается в голове, что вы сидите в своем роскошном отеле, когда моего брата засыпают землей. Я не сказал никому в Каннах, что вы в Европе. Мне бы никто не поверил.

Ты великий человек. Твой гуманизм признан повсеместно. Уверен, ты радуешься аплодисментам, которыми тебя встречают в Скандинавии. Скорее всего, тебя не волнует, что эти льстивые чувства не разделяет никто из твоих детей. Когда я шел от могилы моего брата, я хотел, чтобы ты знал, какую глубокую печаль я испытывал».

Томас положил письмо под книгу на тумбочке. Позже он еще раз его перечитает, а затем уничтожит. Если Катя с Эрикой узнают о письме, он скажет, что никогда его не получал.

В аэропорту Цюриха они встретились с Михаэлем, который кисло улыбнулся отцу и обнял мать и сестру. Уже на пути к автомобилю они заметили Монику, которая все это время простояла в тени. Игнорируя мать и Эрику, она подошла к отцу и обняла его, заливаясь слезами.

– Не время для слез, Моника, – сказала ее мать.

– А когда время? – спросила Моника. – И кто это решает?

– Я решаю, – сказала Эрика.

Вечером в гостинице Эрика и Михаэль подобрали ему вырезки из швейцарских газет, в которых писалось о его предстоящем визите в страну и предполагаемом посещении Восточной Германии. Тон большинства статей был едким и саркастическим. Томаса удивляли те, кто критиковал его за то, что он не вернулся в Германию в лихие времена.

– Если бы тогда я остался в Германии, меня бы уже не было на свете, – сказал он.

Вскоре к ним присоединились Катя с мужественным и покорным выражением лица и заплаканная Моника.

– Моника, – обратилась к ней Катя, – я же сказала, что не хочу никаких слез.

Катя объявила, что теперь они в надежных руках, потому что скоро прибудет Жорж Мочан. Томас был шапочно знаком с Мочаном до войны, когда тот, по поручению своего богатого отца, зашел предложить помощь Катиным родителям, если они надумают искать убежище в Швейцарии. Когда Катины родители покинули Германию, между ним и Катей поддерживалась регулярная переписка, и Мочан ясно давал понять, что, если Манны решат перебраться в Швейцарию, они могут рассчитывать на него.

– Это человек редкой воспитанности, – сказала Катя. – Мои родители его обожали.

Когда прибыл Жорж, атмосфера изменилась. Даже официанты стали вежливее, а администратор лично подошел к их столу осведомиться, все ли их устраивает.

Жорж, которому было слегка за тридцать, был высок и безупречно одет. Томас гадал, уместно ли будет назвать его утонченным, как изящную серебряную безделушку, покрытую изысканной резьбой. Но стоило Жоржу заговорить, и ощущение рафинированности ушло; голос у него был глубокий, мужественный и властный. Он выглядел и держался как богатый человек, но было в нем что-то еще, – ощущение, которое Томас успел забыть. Эта черта сохранялась в Эдгаре фон Икскюле, но в нем она выглядела надломленной, в то время как Мочан купался в своем богатстве. Жизнь в окружении книг, картин и музыки была для него естественной, так же как присутствие в его жизни слуг и тех, кто готовил ему еду. Было в нем что-то особенное, легкая нотка заносчивости. Даже за тем, как Жорж сидел за столом и пил чай, стояли поколения, привыкшие жить в свое удовольствие в безопасной Швейцарии. Томас едва не рассмеялся, заметив, с каким восхищением взирает на него Моника. Затем он перевел взгляд на Катю и Эрику, которые тоже не сводили с Мочана восторженных глаз.

Проглядев вырезки из газет, Жорж пожал плечами.

– Не стоит обращать внимания, – сказал он. – Злобу немцев ничем не унять.

После чего он дал понять, что явился не просто с визитом, а готов предложить помощь.

– Проблема, с которой вы столкнетесь в Германии и в Восточной зоне, – это как туда въехать и как оттуда выехать. Вы не можете ждать на железнодорожных станциях. На Востоке вас не должны видеть в официальных автомобилях. Мой «бьюик», незаменимый на швейцарских дорогах, вполне сгодится для Германии, к тому же я предлагаю вам себя в качестве шофера. Я даже готов надеть униформу.

– Вы и без униформы хороши, – сказала Катя.

Томас видел, что она открыто флиртует с этим молодым человеком.

Было условлено, что Жорж отвезет их в Вульперу, где они отдохнут, после чего заберет их там, и они поедут во Франкфурт, Мюнхен и, если решат, в Веймар. Эрика отправится в Амстердам, Моника вернется в Италию, а Михаэль продолжит турне.

Когда Мочан привез их в отель «Швейзерхоф» в Вульпере, Томас едва удержался, чтобы не попросить его хотя бы на день оставить их с женой наедине. Он хотел обсудить с Катей предстоящий визит в Германию.

– Я не знаю, как меня примут. Я даже не знаю, зачем туда еду.

– Вы должны понимать, что проиграете при любом раскладе, – сказал ему Мочан. – Останетесь в Калифорнии – вас возненавидят. Вернетесь – вас будут ненавидеть за то, что раньше вы жили в Калифорнии. Посетите только Западную Германию, назовут американской марионеткой. Заедете в Восточную, заклеймят попутчиком. И везде вас повезут смотреть местные святыни, тюрьмы, места, где совершались зверства. Никому это не доставит удовольствия, кроме вас, а вы испытаете удовольствие только при мысли, что скоро вернетесь в Калифорнию. Война закончена, но она отбрасывает длинную тень, остались обиды, и, пока вы будете там, все обиды будут адресованы вам.

В отеле Жорж попросил позвать администратора. Томас видел, как он сует крупную купюру старшему портье. Представив Маннов администратору и недолго с ним пошептавшись, Жорж приготовился их оставить.

– Ваши имена не будут вписаны в гостевые книги. Номера взяты на мое имя. Важно, чтобы никто вас здесь не нашел. Вас кто-то уже спрашивал, вероятно репортер. Но в этом отеле вы в безопасности.

Когда они поднимались в лифте, Томас ждал, что Катя останется ужинать у себя в номере. Однако, подойдя к двери, она остановилась и сказала, что хочет поужинать вдвоем.

Разглядывая с балкона номера долину, Томас подумал, что Клаус не остался бы равнодушным к возвращению отца в Германию. Было бы славно каждый вечер выпивать вместе с ним и с Катей в вестибюле гостиницы, Клаус высказывался бы о произнесенных речах, поведении чиновников и настроении слушателей. Новая, разделенная Германия была экспериментом, о котором Клаус мог бы написать книгу.

Честно говоря, для всего этого Томас был стар. Ему хотелось сидеть в своем кабинете, думать о новом романе и надеяться, что проживет достаточно долго, чтобы его дописать. На своем веку он повидал не одну Германию. Новая будет развиваться без него и без Клауса.

За обедом Катя рассказала ему, что Мочан родился в России и одинаково хорошо говорил по-немецки, по-русски, по-французски и по-английски.

– Его семья заработала там состояние.

– Я не знал, откуда у них деньги.

– Сначала меха, – ответила Катя. – Поэтому они оказались в России. Теперь, как объяснял Жорж моей матери, деньги делают себя сами. И, как многие швейцарцы, его отец хорошо заработал на войне.

Неделю спустя Томас и Катя сели на ночной поезд до Франкфурта, а Мочан перевез их багаж на своем автомобиле.

В немецкие газеты приходили угрожающие письма, поэтому швейцарская полиция сопровождала их в пути, привлекая всеобщее внимание. Во Франкфурте, пока их перевозили с полицейским эскортом в гостевой дом в Кронберге, они успели заметить горы обломков в просветах между домами. Целые улицы были снесены с лица земли. Даже тусклое серое небо казалось окоченевшим, словно небо тоже разбомбили, стерев с него цвета. Здание, мимо которого они проезжали, было разрушено до основания; лужи и засохшая корка грязи блестели там, где стояли коммерческие строения. Одинокие фигуры, бродившие по разбитым улицам, – и те выглядели жалкими и понурыми.

Когда они оказались на перекрестке, где стояли полуразрушенные дома, Томас сжал Катину руку. Странным образом эти руины еще больше, чем пустоши, подчеркивали картину разрушения. В коробках с выбитыми окнами и провалившимися крышами угадывались очертания былых строений. Томас разглядывал дом, весь фасад которого был снесен взрывом, обнажившим этажи, словно в многослойной театральной декорации. Он видел радиаторы в стене на первом этаже, которые выглядели более чем неуместно.

Мочан согласился, что собравшимся журналистам следует сказать, что до завтра Томас не дает интервью.

Вечером, во время большого приема, Томас ощущал себя словно во сне. Люди спрашивали, помнит ли он их по давно забытым чтениям, обедам и конференциям. В ответ он только улыбался и старался держаться поближе к Кате. Несколько раз Томас спрашивал у Мочана, пришел ли Эрнст Бертрам. До сих пор он не собирался встречаться с Бертрамом, но в этой давке, когда мужчины и женщины то и дело хватали его за руки, пытаясь привлечь его внимание, ему захотелось увидеть знакомое лицо.

Утром на пресс-конференции все вопросы вертелись вокруг одной темы: собирается ли он посетить Восточную зону, находящуюся под контролем Советов? Никого не устроил ответ, что он еще не определился с решением. Когда был объявлен последний вопрос, голос из угла зала спросил, собирается ли он остаться на освобожденной родине.

– Я американский гражданин, – ответил Томас, – и намерен вернуться домой в Штаты. Но я надеюсь, что этот визит не последний.

Вечером, в Паульскирхе, получая премию Гёте, Томас заметил в первом ряду делегацию из Восточной Германии. По окончании его речи зал встал, устроив овацию. Если к нему и не питали здесь добрых чувств, значит аудитория искусно притворялась.

Когда после обеда они вернулись в гостевой дом, Мочан сообщил ему, что здесь же остановился его старый друг, который хочет с ним повидаться. Томас снова вспомнил о Бертраме. Услышав это имя, Катя сказала, что предпочтет провести вечер в одиночестве, и удалилась к себе.

Томас приготовился к встрече с Бертрамом, продумал, с чего начнет разговор, но, когда Мочан провел его в маленькую приемную, почти кабинет, он не сразу признал мужчину, который представился с сильным американским акцентом. У него была стрижка ежиком и квадратная челюсть.

– Мы виделись несколько лет назад, – сказал он. – Я Алан Бёрд. Мы были приглашены на обед к Юджину и Агнес Мейер. Спор вышел горячий. На мой взгляд, легендарный. Я работаю на Государственный департамент.

Томас вспомнил имя и подозрительность, исходившую от этого человека, которую он тогда почувствовал.

Бёрд пригласил Томаса сесть; сделал знак Мочану, чтобы тот закрыл дверь. Томаса заинтриговала его решительность. Бёрд напоминал голодную гончую. Томас решил говорить как можно меньше.

– Моя миссия проста, – сказал Бёрд. – Я представляю американское правительство, и я здесь, чтобы вы знали: мы против вашей поездки в Восточную зону.

Томас кивнул и улыбнулся.